– Он постарался взять себя в руки, сознавая, что не оставалось ничего другого, как сохранять спокойствие.
Он поднялся в синюю комнату. Она еще была полна воспоминаний. Мария оставила все: платья, шубы, деньги, драгоценности. Из маленького футляра Чезаре достал колье из сапфиров, которое подарил ей в их первую ночь в Караваджо. Даже этот залог их любви она не захотела взять с собой, уезжая. Он спустился в гостиную и позвонил Пациенце.
– Вернувшись из Рима, я тебя повсюду разыскивал, – сообщил адвокат обеспокоенным и в то же время укоряющим тоном. – Куда ты запропастился?
Чезаре не ответил на вопрос.
– Когда ты вернулся? – вместо ответа спросил он.
– Несколько часов назад. И отчет уже готов. – Он говорил о работе, но чувствовал, что Чезаре его не слушает.
– Я должен поговорить с тобой о Марии. – У Больдрани был какой-то странный, отчужденный тон.
– А что случилось?
– У Марии родилась девочка, – сказал он безрадостным тоном.
– Ты стал отцом, а говоришь об этом, как о несчастье?
– Я тебе потом объясню, как обстоят дела, – снова начал Чезаре решительным голосом. – Теперь же могу только сказать, что Мария уехала.
– Вы поссорились? – Пациенца встревожился.
– Оставь, Миммо. Потом объясню тебе. Ты должен только найти ее, – приказал он. – Найми сыщиков, свяжись с полицейскими службами, с военными. Найди ее, Миммо, иначе я сойду с ума.
Больдрани бросил трубку и откинулся на спинку кресла.
С ним впервые случилось то, с чем он не мог смириться. Да, он мог потерять дочь, которая могла быть и дочерью другого, но он не мог потерять единственную женщину на свете, которую любил и которая нужна была ему как воздух. Он вытащил из кармана пиджака копию письма, переданного ему чиновником секретной службы. Да, циркач писал в нем о жарком июльском дне, когда они встретились с Марией. Прошло ровно девять месяцев с того дня. С чего взяла эта колдунья Сибилия, что девочка родилась на месяц раньше по его вине? А если все же ясновидящая была права? Но теперь это было для него и не так уж важно. Он хотел только одного – во что бы то ни стало вернуть Марию.

АННА. 1980
Анна с наслаждением отпивала ароматный кофе из чашки английского фарфора, поданный Аузонией.
– Тебя расстроил этот тип, который все появляется в теленовостях? – Она говорила о бывшем президенте совета, который только ушел.
– День был тяжелый, – уклончиво ответила Анна.
– Однако до встречи с ним ты выглядела лучше, – возразила Аузония.
– Возможно. – Анна чувствовала себя усталой, измученной. Она еще не оправилась от смерти отца, а тут эта угроза министра. «Вы, – сказал он ей, уходя, – дочь служанки и ярмарочного плясуна». Ей следовало ожидать от министра подобного «откровения»: ведь она первая угрожала ему скандалом Пеннизи. Она объявила войну от лица старика, которого уже не было в живых.
– Знаешь, что говорил твой отец? – сказала Аузония, словно угадав ее мысли.
– Он много чего говорил, – заметила Анна.
– Он говорил: когда у тебя есть проблема, не волнуйся. На скользком льду чем больше суетишься, тем больше рискуешь упасть. А сохраняя спокойствие, скорее сохранишь и равновесие.
– У него был ответ на любой вопрос. – Анна выпила кофе до последней капли и потушила сигарету в хрустальной пепельнице.
– Я думаю, тебе надо отдохнуть, – посоветовала Аузония.
– Да, конечно. – Анна приняла этот добрый совет. В конце концов, если министр держал наготове кинжал, то она набросила ему петлю на шею, и достаточно только ее затянуть. Вся эта история зависела от нее.
Она охотно пошла спать, чувствуя себя уставшей. Вилла Караваджо была погружена в глубокую тишину. Анна поднялась по лестнице, устланной мягким голубым ковром, прошла длинный коридор и вошла в синюю комнату, которая некогда принадлежала Марии. Включила телевизор, просто так, по привычке. Наскучивший тележурналист передавал в ночном выпуске главные новости: красными бригадами убит директор крупного промышленного предприятия; арест лидера сепаратистов; забастовка среди работников воздушного транспорта, хаос в аэропортах, блокированы городские службы; еще несколько умерших от наркотиков; мафиозная разборка вблизи Катании; убийство кассира… Она выключила телевизор.
Раздевшись, она накинула на себя халат и вошла в ванную. Открыла краны с пенистой шумной струей и села перед зеркалом, освещенным люминесцентной лампой. Собрала волосы на затылке, заколов их несколькими шпильками, и принялась снимать макияж. Вечером особенно заметны на лице следы усталости. Она подвинулась к зеркалу, чтобы лучше разглядеть морщинки в уголках глаз и рта, помассировала их подушечками пальцев. Все кремы мира не могут остановить неумолимую поступь времени. Да и так ли уж важно это? Чезаре Больдрани после сорока влюбился, как мальчик, в Марию, которая была на двадцать три года моложе его.
Мария… Ее мать… Анна снова увидела ее такой, какой она была в последние дни своей жизни. Она была еще молода, ей едва исполнилось пятьдесят, когда болезнь неожиданно настигла ее и унесла в несколько недель. Она говорила: «Те, на «Аполлоне», полетели на Луну. Бернард пересаживает сердца, а я умираю, потому что взбунтовалась маленькая клетка. Неправда, что с деньгами можно получить все. Я видела, как твой старик на вершине своего могущества страдал, как зверь. А теперь погляди на свою мать».
Вначале она боролась изо всех сил. Но потом осознала, что неодолимый недуг победил ее, и перестала бороться, как потерпевший крушение в последние свои минуты, когда необходимость в спокойствии и тишине подавляет инстинкт сохранения жизни. В последние дни Мария никого не хотела видеть возле себя, никого, кроме Анны, своей маленькой Анны с зелеными глазами, рожденной в апрельский день на лужайке из нарциссов. Она не хотела видеть Немезио, который прилетел из Бразилии, где обосновался давно, ни Джулио, который жил с ним в Рио, ни своего зятя, графа Арриго Валли ди Таверненго, который готов был мир перевернуть, чтобы найти для нее спасительное средство. Не хотела она видеть и Чезаре, который напомнил бы ей ее молодость, ее угасшую красоту. Только Анну оставила она рядом с собой, чтобы та гладила ее волосы, чтобы держала ее руку, чтобы выслушала наконец правду о своем рождении, о своем трудном детстве, о примирении с Чезаре.
«Твой отец, – рассказывала она, – был всемогущ. Он могущественней сегодня, но даже тогда не было такого убежища, куда не могла бы достать его рука». Анна смотрела на нее и слушала усталый, но несломленный голос Марии, которая рассказывала долгую историю своей жизни. «Когда я убежала с тобой из Караваджо, я знала, куда я поеду. Мне была обещана помощь, и у меня был адрес. Так я села на поезд в Женеву. Тогда итальянцев, которые имели паспорт, было мало, но Чезаре хотел, чтобы у меня он был. У него паспорт был тоже, хотя он никогда не выезжал за границу. Он ведь старался все предвидеть, и он был прав. На следующий день я была уже в Швейцарии и разыскала мадам Лемонье. Она приняла меня как сестра. А нашел меня в ее доме Пациенца. Он мне сказал: «Чезаре просит у тебя прощения. И умоляет тебя вернуться к нему». Я ответила: нет. Тогда он ударился в патетику: «Ты единственная, которая поставила его на колени. Разве этого тебе мало?» Да, поставить его на колени мне удалось, но он наверняка так и не понял меня. Теперь я знала мужчин: сегодня, сжигаемые желанием, они готовы на все, а завтра, когда возвращается ревность к прошлому, они обращаются с тобой так, словно все зло мира придумала ты. И тогда ты уже не человек, совершивший ошибку, а шлюха. Даже великий Больдрани не избежал этого. У каждого своя правда. Я любила бродягу-циркача, но не могла обойтись без Чезаре, потому что родилась ты. Я не хотела везти тебя к своей матери, мир праху ее, потому что не хотела новых обид и унижений. Я хотела, чтобы однажды ты стала единственной, неоспоримой наследницей его имени и его состояния.
Чтобы добиться этого, мне пришлось стиснуть зубы, страдать, но я не отступала. Знаешь, что сделал твой отец? Он, который хвастался, что никогда не пересекал границу, что весь мир сам должен приезжать к нему, он приехал в Женеву просить у меня прощения. Он умолял меня через мадам Лемонье, но я отказалась видеть его и даже не захотела показать ему тебя. Ему даже удалось, не знаю как, ведь в Европе была война, связаться с Немезио, который написал, что, если я пожелаю, он не будет препятствовать расторжению нашего брака.
Но я, Мария Милькович, я любила этого сумасшедшего бродягу, потому что именно он был моей судьбой. Деньги, драгоценности, виллы, дворцы – все это вещи земные, реальные. Он же дал мне познать упоение чудом, сказкой, созданной поцелуем и улыбкой.
Большие светло-карие глаза Марии на миг обрели свой прежний блеск.
– Когда мы соединимся с ним там, в лучшем мире, – продолжала она, помолчав, – у нас не будет больше причин, чтобы ссориться. По крайней мере, я на это надеюсь. Там ведь не будет заботы о хлебе насущном – единственное, чего он не умел делать. Там я наконец выскажу ему все то хорошее, что мне хотелось всегда, несмотря на мой ужасный характер и его сумасшедшую голову.
Я надрывалась, чтобы вырастить тебя, в течение пяти лет, прежде чем простила Чезаре. И когда я наконец приняла великое решение, он мне сказал: «Я не сомневаюсь, Анна – моя дочь». Я же в тот момент уже не сомневалась в том, что ты дочь Немезио. У тебя зеленые глаза Мильковича, а не голубые Больдрани. Чезаре не верил в это – он дал тебе свое имя и умолял меня стать его женой. Но я не согласилась. В тот день на лугу среди нарциссов я стала для него сукой. Хотя мгновением раньше я была мадонной, и он ради меня спустил бы звезды с небес.
Что-то непоправимое случилось тогда, что-то изменило мое отношение к нему. Не случись этого, я, конечно, вышла бы замуж за него. Он человек исключительный, Чезаре Больдрани. К тому же в то время я была зла на моего мужа. После войны он вернулся, нашел меня, чтобы увезти, подумай-ка, в Бразилию, где неплохо устроился. Ты бы сказала, – заключила она со слабой улыбкой, – что эта хитрая бабенка держала на крючке сразу двоих самых желанных и удивительных мужчин в мире».
Анна посмотрела на свои зеленые глаза, отражающиеся в зеркале, освещенном лампой дневного света: определенно, это не были глаза Больдрани. Она встала, закрыла краны, сняла халат и вошла в ванну, отдавшись невыразимой ласке горячей благоуханной воды.
– Зеленые и голубые, – прошептала она с горечью. – Милькович и Больдрани. Циркач и король. – Она не считала бесчестьем для себя быть дочерью донкихотствующего бродяги, но она уже привыкла считать себя наследницей великого Чезаре Больдрани. А теперь возникает прохвост-министр, спекулирующий строительными участками, военными заказами, нефтью, который угрожает смешать ее с грязью из-за этой истории, в которой нет никакой ее вины. – Ты оставила мне крупную неприятность, мама, – вслух сказала она.
Она подумала о Сильвии, вспомнила робкую неуверенность, с которой та возникла за пилястром в церкви Сан-Бабила, снова увидела ее униженную, ждущую прощения и примирения. И она, Анна, забыв прошлое, великодушно простила ее после двадцати лет изгнания. Но если бы эта история о двух отцах сделалась достоянием гласности, Сильвия тоже могла бы взять реванш. И по-своему она была бы права. Но она не единственная, кому этот скандал на руку.
Телефон рядом с ванной издал мелодичный сигнал. Анна взяла трубку и ответила. Это был Арриго, который звонил ей из Рима.
– Я помешал? – спросил он.
– Нет, дорогой, что ты, – ответила Анна. – Я в ванне. – Потом добавила: – Мне жаль за сегодняшнее. Но я не хотела никого видеть.
– Понимаю тебя, – согласился он. – Я, наверное, должен был остаться?
– Нет, – сказала она. – Ты хорошо сделал, что вернулся в Рим. Который час?
– Почти полночь. Я надеялся увидеть тебя сегодня.
– Я уже сказала тебе, что мне очень жаль.
– Ребята тоже надеялись увидеть тебя, – настаивал он. – Какие у тебя планы?
– Не знаю, дорогой. Возможно, завтра вернусь в Милан. А может, и нет. Мне тоже хочется побыть немного с детьми, тем более что и они хотят этого. Но мне нужно разрешить пару проблем и кое о чем подумать.
– Оставь ты эти проблемы своим адвокатам, – сказал он. Это был совет, но также и знак недоверия к ее деловым способностям.
– Когда мне понадобится твоя помощь, я обращусь к тебе, – ответила Анна. – Сейчас же я страшно устала, у меня слипаются глаза, и я не хотела бы уснуть прямо в ванне.
– Мне кажется, у Марии какие-то проблемы. – Когда ему хотелось продлить разговор, он всегда переводил его на дочь. Мария была самая беспокойная из детей: чем-то похожая на бабушку, она взяла от нее не только имя, но и непреклонность характера, что не обещало ей легкой жизни. – Было бы неплохо, если бы ты поговорила с ней.
– Да, дорогой… конечно, дорогой, – она повесила трубку, пожелав ему спокойной ночи.
Со вздохом облегчения она вышла из ванны, тщательно вытерлась, расчесала волосы энергичными движениями расчески и вошла в синюю комнату. Постель была уже приготовлена. Она улеглась в нее в предвкушении сна, с удовольствием ощущая простыни из тончайшего полотна, которые сама заказывала во Флоренции в мастерской Эмилии Беллини, удобно устроилась на подушках и крепко уснула.
АННА. 1944
Глава 1
– Я правильно делаю, – защищалась Анна, готовая разреветься, но продолжая нападать. Маленькая, с живым и подвижным лицом, с изящным носиком и зелеными блестящими глазами, она не хотела уступать брату и, топая ножкой, спорила с ним.
– Нет, не правильно, – наседал на нее Джулио. Ему исполнилось шесть лет, на два года больше, чем сестре; у него были светло-карие материнские глаза и каштановые волосы Немезио. С высоты своего жизненного опыта он считал себя вправе руководить работой. – Шарики, которые ты делаешь, не высохнут никогда.
Анна поднялась, обошла вокруг ведра и встала напротив брата, уперев руки в бока, как делала бабушка Вера.
– Я меньше тебя, – начала перечислять она, – и руки у меня меньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60