пол-Европы было вовлечено в огромную бойню.
– Тебе это кажется возможным? – задал вопрос Риччо.
– Что именно? – спросил Чезаре, который не любил пустых разговоров.
– Что достаточно двух револьверных выстрелов, чтобы перевернуть весь мир.
– Это зависит от того, кто нажимает на курок и в какой момент.
Была прохладная октябрьская ночь, и, сидя на повозке, груженной бочками с вином, парни поеживались в своих легких пиджачках и потирали озябшие руки. Идея заняться винной торговлей, чтобы приумножить свой капитал, полученный после той кражи в палаццо Спада, принадлежала Риччо, но Чезаре, поразмыслив, ее поддержал. Настоящий сын улицы, Риччо только ночевал у деда с бабкой, пропадая целыми днями в остерии, где давно перезнакомился со всеми завсегдатаями и был в курсе всех тайных и явных махинаций.
– Впрочем, нас это не касается, – зевнув, сказал Риччо.
– Это почему же? – возразил Чезаре.
– Потому что Италия заявила о своем нейтралитете, – ответил Риччо с апломбом начитавшегося газет человека.
– Ну да, – хмыкнул Чезаре, – как будто, сказав сегодня «нет», правительство завтра не скажет «да».
Он вспомнил шумные группы интервенционистов, которые что ни день устраивали демонстрации на улицах Милана, их призывы к войне, бешеную агитацию за участие в ней, которую вели многие газеты, и подумал, что войны, пожалуй, не избежать. Их было много, этих размахивающих флагами и выкрикивающих бессмысленные слова фанатиков всякого рода: максималистов, реформистов, социалистов, гарибальдийцев и прочих радикалов, и они, возможно, еще добьются своего.
– Но, Джижда, пошла! – Риччо стегнул лошадь, которая замедлила шаг, и причмокнул губами. – А она очень любезна, эта Матильда, что дает нам повозку и лошадь. Матильдой звали хозяйку прачечной.
– Да, – односложно ответил Чезаре.
Он живо помнил тепло ее тела, ее запах, ее поцелуи, и всякий раз при мысли о ней острое желание вспыхивало в нем как пожар.
– Едва ли он дала бы повозку кому-то другому, – с лукавой улыбкой сказал Риччо. Он ждал, как друг прореагирует на его слова, но Чезаре и бровью не повел.
– Возможно, – лаконично ответил он, обманув любопытство друга.
Легкие облака расплывались по ночному небу, заволакивая звезды, несколько бабочек порхали вокруг дорожного фонаря. Двойной ряд тополей бежал им навстречу, цокот копыт нарушал тишину. Вдали послышался свисток поезда, в ответ залаяла собака.
– Хочешь перекусить чего-нибудь? – спросил Риччо, стараясь поддержать разговор.
– Нет, – ответил Чезаре, у которого не было желания разговаривать.
– А все-таки хорошо мы сделали, что взялись за коммерцию, – заметил Риччо, которому ужасно нравилась эта его затея.
– Для начала да, – откликнулся Чезаре. Он охотней бы помолчал, занятый, как обычно, своими мыслями.
Но вино и остерии были коньком Риччо. Когда его спрашивали, кем он собирается стать, он отвечал: «Трактирщиком». Намерение это лишь окрепло, когда он увлекся Мирандой, отец которой владел остерией, где Риччо пропадал теперь от зари до зари. Эта остерия, пришедшая в последнее время в упадок, не была, впрочем, пределом его желаний, он мечтал о «заведении», первоклассном, роскошно отделанном, где Миранда, хорошо одетая и завитая, восседала бы за кассой, принимая деньги у состоятельных посетителей.
– Теперь, когда мы начинаем понемногу становиться на ноги, – сказал он, – война нам ни к чему.
– Не забивай себе голову. – Чезаре, казалось, вот-вот заснет.
– Ну, знаешь!.. – вспылил Риччо. – Весь мир идет к гибели, а ему все равно.
– Вздремни лучше, лошадь знает дорогу, – посоветовал Чезаре.
– А может, и в самом деле, – покорно согласился Риччо. – Чертовски устал!
Он твердо верил, что торговля вином принесет им удачу. Проводя свои дни в кафе и остериях, он неплохо в этом разбирался. Большая фляга хорошего вина, купленная за пятьдесят лир и разлитая по бутылкам и стаканам, приносила стопроцентную прибыль. А посреднику она вообще обходилась в двадцать пять, оптовику же всего в пятнадцать. Идея была в том, чтобы стать посредником и, скупая вино у крестьянина, а затем продавая его трактирщику, зарабатывать по тридцать пять лир на каждой фляге. А почему бы и нет, если он знал, как свои пять пальцев, все остерии своего района и мог так же хорошо узнать все остерии Милана? Они с Чезаре начинали работу в субботу вечером и заканчивали на заре в понедельник, пользуясь лошадью и повозкой Матильды. Если Риччо был превосходным продавцом, то Чезаре был осмотрительным покупателем и умел приобрести самое лучшее вино по сходной цене. Миранда вела их счета и занималась учетом погрузки и выгрузки на складе, который два компаньона, по инициативе Чезаре Больдрани, хотя Риччо и не видел в этом проку, купили в старом доме на виа Пьоппетте. Постройка была в плохом состоянии, но подвалы просторные и прохладные, как раз для хранения вина. Риччо, который предпочел бы лучше копить на остерию, был недоволен, но, когда цены на недвижимость стали быстро расти, понял, что этот упрямец Чезаре заглядывал далеко.
– Да, черт возьми, – со злостью сказал Риччо, – с этими делами, которые мы затеваем, нам только войны не хватало.
– Бывает, что человек попадает в бурю, – философски ответил Чезаре, – терпит крушение, обессиленный добирается до острова и находит на нем сокровище. А другой сидит себе дома, но его настигает удар, и он умирает.
– Ты слишком много читаешь книг, – заметил Риччо, пожав плечами. – Как ты думаешь, побеждают колбасники? – В те дни как раз войска генерала фон Мольтке разбили французов у Шарлеруа и нацелились на Париж. Об этом было много разговоров.
– По мне, в этих войнах не побеждает никто, – изрек Чезаре.
– А в «Корриере» написано, что французы терпят поражение.
– Спи, Риччо. У нас впереди еще две ночи и два дня работы.
– Если война помешает моей коммерции, я им устрою бойню, – пригрозил Риччо. – Откуда берутся люди, которым нужна война? У нас в Милане есть хлеб, есть работа. Филиппо Турати сказал, что Милан – это мастерская Италии, как Англия – мастерская Европы.
– Ты, наверное, даже не знаешь, где она, эта Англия, – съязвил Чезаре.
– Ну и что же? Филиппо Турати-то знает, – с достоинством отпарировал тот.
Это были обычные разговоры о войне, которых Риччо наслушался в остерии. Чезаре усмехнулся. Его-то самого ничто не остановит на пути, который он наметил себе. Никакая война не изменит его планы, и он не окончит свои дни ни на минуту раньше, чем совершит то, что записано в великой книге судьбы. Он уже многое понял, живя в стране, расколотой на множество провинций, которая питала мировую индустрию, экспортируя в обмен на твердую валюту миллионы рабочих рук в более развитые страны, истощая себя, но вращая при этом колесницу прогресса. Для многих соотечественников добраться до далеких берегов Америки представлялось единственным выходом, но не для него. Его не тянуло ни в Европу, ни в Америку, его мир был здесь: дом, квартал, город. Но придет время, когда имя Чезаре Больдрани будет известно всему деловому миру. И во Франции, и в Англии, и за океаном будут считаться с ним. Доведись это увидеть отцу, он похлопал бы его по плечу с уважением, и мать была бы счастлива, узнай она об этом. Душа ее успокоится, когда он выведет в люди братьев, и Джузеппина с его помощью устроит свою жизнь.
– Эй, Чезаре, приехали! – растормошил его Риччо, прервав это полураздумье-полусон. – Спрыгивай.
Чезаре ступил на землю и протер глаза. Светало, лошадь стояла у большого сарая на гумне. Пес с лаем выбежал им навстречу, его хозяин в большой соломенной шляпе, надвинутой на лоб, подходил к ним. Чезаре обменялся с крестьянином крепким рукопожатием, и они заговорили о ценах на вино. Пора было от грез переходить к делу.
Глава 22
Чезаре пока не решался покинуть прачечную Матильды, где его обязанности с началом войны умножились. Полки становились все многочисленнее, военные учения проходили все чаще – белья из казарм поступало все больше.
Капитал их прирастал, но ни он, ни Риччо еще не могли расстаться со старой работой. Прошла осень, потом зима. Майское солнце уже сверкало над цветущими лугами, в небе весело носились стрижи и ласточки.
– Господи, неужели и до нас когда-нибудь доберется война? – подумала Матильда, вдыхая ароматный утренний воздух.
Она вошла в прачечную по делу и застала здесь Чезаре одного. Голый по пояс, он орудовал гаечным ключом возле котла, который все время барахлил и требовал ремонта. Его блестящая от пота спина лоснилась в солнечном свете, крепкие мускулы бугрились на широких плечах.
– Почему ты здесь? – спросила Матильда.
Парень поднял свое красивое лицо и улыбнулся ей голубыми глазами.
– Проклятый болт не держит, – ответил он.
– Сегодня вызову рабочего, чтобы поменял его, – сказала Матильда. Она говорила о машине, но думала о нем, этом статном широкоплечем юноше, чьи блестящие от пота плечи и грудь действовали на нее возбуждающе.
– Я сам могу починить, – сказал он. – Что тут такого? Они были вдвоем в этой жаркой, насыщенной паром прачечной, среди котлов, корзин с уже выстиранным бельем и тюков с грязным, и эта нечаянная близость, которой Матильда, борясь с искушением, все эти дни избегала, волнующе действовала на нее. «Держи себя в руках. Ты почтенная вдова. И должна вести себя подобающим образом», – твердила она себе, теребя портрет покойного мужа на груди, но, вопреки этому, уже ощущала, что не способна противостоять этому неодолимому влечению.
Они безотчетно сблизились: Чезаре робко улыбался, а она готова была разрыдаться и все отрицательно мотала головой, но глаза ее горели желанием, а упругая грудь поднималась и опускалась в такт учащенному дыханию.
Через мгновение они упали на еще мокрое и пахнущее щелоком белье, забыв обо всем. Они еще не остыли от этой близости, как в прачечную вбежала одна из работниц с криком:
– Война! Началась война! О господи, что с нами будет!..
Женщина была так потрясена, что не заметила того, что было бы трудно не заметить при других обстоятельствах. Она опустилась на кучу грязного белья и, закрыв лицо ладонями, зарыдала.
– Кто тебе сказал, что началась война? – спросила Матильда, торопливо приводя свою прическу и одежду в порядок. Придя в себя от этого вихря страсти, она была больше озабочена тем, как избежать огласки, чем международным конфликтом, который давно уже назревал.
– Пришел сержант из казармы, – всхлипнула женщина.
– Где он?
– Ждет там, снаружи.
Чезаре вспомнились сборища бесноватых интервенционистов, их истошные вопли на митингах, их руки, размахивающие флагами, и понял, что они добились своего. Все эти герои, которые так любят шуметь на площадях, они-то не попадут в окопы. Они-то как раз останутся здесь, эти папенькины сынки в полувоенных куртках и воинственно заломленных шляпах, эти пустые адвокатишки и тщеславные актеришки, эти дамы, до безумия увлеченные своим божественным Д'Аннунцио, пожирательницы его стихов и романов, жаждущие грешить, но не имеющие смелости для этого. Но других они загонят туда.
– Я люблю тебя, – сказал Чезаре тихо.
– За что же, дорогой? – спросила она взволнованно.
– За твое великодушие, за твою храбрость. Женщина, которая объявила им о войне, смотрела на них, не понимая.
– Что сказать сержанту? – спросила она.
– Скажи ему, что я сейчас приду. Ступай же, – приказала Матильда.
– Не такая уж я храбрая, милый, – сказала она, когда работница ушла.
– Если ты захочешь, я никогда тебя не оставлю, – пообещал он.
Матильда покачала головой и улыбнулась сквозь слезы: она плакала, смеясь, и смеялась, плача. «Началась война, а я здесь плачу и смеюсь, потому что мальчик сказал, что любит меня».
Глава 23
Уходили один за другим на войну безусые юноши и отцы семейств, оставляя матерей и жен в отчаянии. Войну воспринимали, как землетрясение или потоп, и так же мало ее понимали. Лишь немногие думали, что понимают причины и цели ее, и, исходя из этого, одобряли войну или осуждали. Большинство же принимали свой жребий безропотно, видя в ней лишь наказание божье.
Пришел и для Риччо момент отъезда.
– Так и не удалось тебе отвертеться, – пошутил на прощание Чезаре.
– Скажи лучше, что я не захотел откупиться, – возразил ему Риччо.
Они сидели в укромном углу остерии, полной дыма, возбужденного гама и винных паров, пили пьемонтское красное вино и курили крепкие дешевые сигареты.
– Теперь бесполезно толковать об этом. – Чезаре, как всегда, был фаталистом и спорить с судьбой не любил.
– В окопах Карсо говорят, что это просто бойня. – Раз уж Риччо шел на войну, он не мог не изображать ее в самых драматических красках.
– Если пришел твой срок, умрешь везде.
– Ты говоришь так, потому что сам не идешь, – бросил он тоном взрослого, который разговаривает с мальчишкой.
– Еще неизвестно, – хмыкнул Чезаре.
– В семнадцать лет в армию не берут.
– Вполне вероятно, что, когда придет мой возраст, война еще не кончится.
– Чепуха. К тому времени все будет кончено.
Риччо выпил, сделал затяжку вонючего дыма из сигареты и сплюнул, целясь в предыдущий плевок в нескольких метрах от себя: он тренировался в этом с тех пор как начал бывать в остериях, и никто не мог переплюнуть его в соревновании на дальность и меткость.
– Эх, лучше было бы дать деру в Америку два года назад, как Миранда советовала мне. Будь я эмигрантом, не пришлось бы идти на эту войну, до которой мне нет никакого дела.
– Она всех касается, – возразил ему Чезаре. – Касается всех, кто ее хочет, но главным образом тех, кто ее не хочет, но терпит. Касается тех, кто победит, и тех, кто проиграет, кто на ней наживается и кто умрет.
Риччо похлопал себя спереди по брюкам.
– Останется без работы мой драчун.
– Ничего, он еще возьмет свое, – сказал Чезаре с улыбкой.
– Ты смеешься, а вот Миранда нашла одного детину, который мог бы устроить меня на военный завод в Марелли. Тогда мне дали бы броню.
– Только не говори, что ты отказался из-за любви к родине.
– При чем тут родина? Моя родина там, где есть лира, а на фронте, там лиры нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60