У меня нет ни малейшего желания копаться в том самом прошлом, которое я так старалась забыть.
– Но на ваших глазах совершается величайшая несправедливость, – резко возразил Андербрук. – Вы могли бы сделать это из чувства справедливости.
– Справедливость! А справедливо с вашей стороны являться сюда? Просить мать свидетельствовать против сына? С какой стати я должна вам помогать? Почему я должна вредить своему сыну?
– А вы говорили об этом с Ником? Она покачала головой.
– Вы вообще разговариваете с ним?
– Это вас не касается.
– Если вам все равно, то почему вы мне не поможете? – вырвалось у меня. – Ник лжет! Я же знаю, что вы с ним не поддерживаете никаких отношений.
На мгновение лицо ее болезненно исказилось, но тут же приняло обычное выражение.
– Мне неизвестно, лжет он или нет. Может быть, вы сами лжете. Но это не важно. Мой муж сказал, что даже если вы вызовете меня в суд повесткой, то не сможете заставить говорить. Вы правы, я не поддерживаю с Ники никаких отношений, так зачем мне нужно выставлять себя напоказ? Я должна думать о карьере своего мужа.
Я чувствовала себя такой же опустошенной, как после разговора с мамой.
– Пожалуйста, миссис Лейнхерст. От вас требуется только откровенность, это поможет докопаться до правды. Можно нам задать вам несколько вопросов о Нике?
– Я вам ничего не должна, – она резко поднялась. – Не впутывайте меня в жизнь Ника. Он вычеркнул меня из своей жизни, он сам этого хотел.
Она быстрыми шагами направилась к входной двери, при этом сандалии ее звонко шлепали по пяткам. Мы неохотно поднялись, далее разговор вести было бессмысленно. Андербрук передал ей свою визитную карточку.
– Если вы передумаете, пожалуйста, позвоните мне. Ее красные ногти сверкнули, когда она брала карточку, бросив на нее мимолетный взгляд.
– Больше мне не звоните, – сказала она, открывая дверь.
Нам не оставалось ничего другого, как уйти. Я чувствовала глубокое разочарование.
– Постарайтесь забыть о ней, – сказал Андербрук, когда мы ехали домой. – Даже если бы она согласилась, это вряд ли бы помогло.
Но я все никак не могла забыть ее и часто вспоминала о ней потом, думая о том, что она могла сказать, если бы захотела быть с нами откровенной.
49
Атуотер подала жалобу в психологический совет, что означало отдельное расследование с новым защитником, которого моя страховая компания уже не оплачивала. Медицинская страховка не предусматривала косметическую помощь, и по мере того, как пациенты покидали меня, мои счета все росли и росли.
Это приводило меня в отчаяние больше всего. Я так любила мой дом, что страх потерять его не давал мне заснуть по ночам. Я все еще хорошо помнила, как отец вымаливал отсрочку в выплате квартирной платы, а мама постоянно дрожала от страха, что нас выселят.
Я позвонила своему шефу по психологии и попросила его увеличить мои часы, но получила ответ, что федеральный закон в данный момент заморозил заработную плату. Я спросила Кевина Атли, нет ли у него для меня места в клинике, и он обещал подумать. Я решила отказаться от телефона в машине, от членства в спортивном клубе, от приходящей уборщицы, даже от обедов в ресторане, потому что все это слишком быстро опустошало мои ресурсы.
Я обсудила со своим банковским менеджером возможность займа, но он был вынужден отказать мне, потому что не было никакой гарантии, что в будущем у меня будет приличный доход. Мне претила мысль брать деньги в долг у друзей, потому что я не знала, когда смогу их вернуть, и я не хотела чувствовать себя должником.
Родители выслали мне все деньги, которые они смогли собрать – пятнадцать тысяч долларов, – и я всегда буду им за это благодарна. Думаю, что именно мама, ничего не сообщив мне, послала письмо Силки, потому что он прислал мне чек на две тысячи долларов и приглашение приехать к нему в удобное для меня время. Я провела пальцем по обратному адресу на конверте, вспоминая о наших прежних развлечениях.
Но и этим дарам пришел конец. Только по закладной мне нужно было платить двадцать восемь сотен долларов в месяц. Не раз я задумывалась над тем, как мне помогли бы деньги Умберто, но я была слишком горда и слишком обижена, чтобы звонить ему. В конце концов я смирилась перед неизбежным и вызвала агента по продаже недвижимости. Единственное, что мне оставалось – это продать дом.
Не падай духом, говорила я себе. Это всего лишь собственность. Когда все будет позади, ты купишь другой. Но чувствовала я себя примерно так же, как человек, которому ради спасения жизни ампутируют конечность.
После того как я выставила дом на продажу, я смогла получить еще одну закладную на оплату счетов по кредиту и даже отложила небольшую сумму на оплату судебных издержек. После того как интерес ко мне в средствах массовой информации поутих, у меня еще оставалось шесть частных пациентов, которые давали мне доход, достаточный для того, чтобы содержать офис и машину. Я могла быть спокойна за место консультанта и за работу в клинике по желудочным заболеваниям. От Кевина пока ничего не было слышно.
Я была глубоко тронута неожиданным вниманием со стороны моих друзей. Вэл дала мне десять тысяч долларов. Не взаймы, а просто так. Она сказала, что это не такая уж большая плата за те тысячи часов терпения, которые она от меня получила. И хотя, по моему мнению, терапия была взаимной, дар ее я приняла.
– Если бы я оказалась на твоем месте, ты бы, не задумываясь, сделала для меня то же самое, – сказала она.
Линда одолжила мне три тысячи долларов и сказала, что выплатить их я могу в течение десяти лет, хотя она и была уверена, что я выиграю процесс и вскоре положение мое выправится. Для нее эти три тысячи долларов были большой жертвой.
После скандала мне позвонил даже Паллен и предложил помощь. Я ничего от него не приняла, но его щедрость так меня тронула, что я даже подумала, не совершила ли я ошибку, что так быстро ушла от него.
Умберто прислал мне письмо, в котором предлагал помощь. Я послала ему ответ с благодарностью и вежливым отказом. Я чувствовала себя настолько оскорбленной, что не могла даже подумать о том, чтобы принять его помощь, но я с сожалением вспоминала, как часто он умолял меня быть ближе к нему, а я отталкивала его и продолжала свою гонку. Мысли эти не давали мне покоя, потому что, хотя я и понимала, что я натворила, объяснений этому я не находила.
Уильям по-прежнему оставался самым надежным моим пациентом. Я с большим удовлетворением узнала, что его отношения с Руфью превратились в настоящий любовный роман.
– Если я не могу заниматься обычным сексом, – сказал он однажды, – мы что-нибудь придумываем, и все получается очень неплохо. Я должен благодарить вас. Без вас я бы ничего не смог.
В моем бедственном положении его благодарность мне была очень кстати.
– Я ничуть не изменился, – поспешил он добавить. – Я все так же уверен, что либо я, либо она можем умереть на следующей неделе. На меня страшно действуют эти ужасные телефонные звонки Элизабет. Но в чем-то я уже не тот. Понимаете?
– Да, вы пытаетесь жить счастливой жизнью.
– Но почему жить счастливо нужно пытаться?
– Потому что счастливая жизнь означает еще и согласие пережить потерю этого счастья.
– Вы уже давно пытаетесь довести это до моего сознания, но понадобился сердечный приступ, чтобы я наконец это понял, – кивнул он.
– А некоторые люди так этого и не осознают, – ответила я, при этом остро ощущая потерю своего счастья.
Я видела, что для Уильяма лечение было практически окончено, и хотя я была счастлива за него, для меня это означало еще одну брешь в бюджете.
Я поражалась, насколько беспечной я была раньше в финансовых вопросах. Вдруг все стало для меня непомерно дорогим, и я чувствовала жалость к бездомным людям, которые бродили по улицам возле моего дома.
Наше дело попало в список первоочередных, и Андербрук сказал, что, как только закончится расследование, дело передадут в суд. Даже не представляю, как бы я вытерпела, если бы нужно было ждать годы.
Естественно, к дантисту он отправил меня в Беверли-хилз: где одна парковка стоила десять долларов за два часа. Дантист подсчитал, что пластиковые коронки на мои передние зубы обойдутся мне в три тысячи долларов, и он хотел, чтобы половину денег я заплатила вперед. Негодуя, хотя бы из принципа, я все-таки выплатила первые полторы тысячи из денег, которые мне одолжила Линда. Когда мне стали вводить новокаин под верхнюю губу, мне казалось, что там у меня рана, но конечные результаты были поразительны. Через четыре недели мои зубы впервые в жизни сверкали белизной.
Парикмахер, дерматолог, косметолог и модельер тоже влетели мне в копеечку. Я оставила семьсот долларов в салоне красоты, а пять тысяч долларов на покупку костюмов, но, когда Андербрук увидел результаты моих трудов, он не удержался от возгласа:
– Да! Прекрасно выгладите, доктор!
«Шовинистическая задница! – подумала я. – Чертовы шовинисты присяжные и судья». Но то, что я увидела в зеркале, было несомненно привлекательно, и я вынуждена была признать, что оно мне нравится.
50
Мой дом был продан через четыре месяца. В тот день, когда я подписала все бумаги, я вышла из банка на бульвар Сан-Висент и бездумно направилась вдоль по улице. Дул сильный ветер, клубы пыли крутились под ногами и оседали на одежде. У меня теперь не было ни дома, ни возлюбленного, ни будущего. Люди вокруг меня старались быстрее укрыться от ветра, а мне было все равно. Ветер растрепал мне волосы, и они закрыли лицо. У шедшей впереди меня женщины юбка задралась от ветра, а я даже улыбку выдавить не смогла.
Несколько часов я бродила по жилым кварталам в районе Висент, разглядывая аккуратные домики, детский велосипед, оставленный на газоне, баскетбольное кольцо на крыше гаража, садовника, тянущего за собой бачки с мусором. Там были дорогие автомобили – «мерседесы», «БМВ», «ягуары», – няни и горничные, спешащие на выходной, мужья, возвращающиеся с работы. Разве не должна была и я жить в одном из таких домов? С мужем и ребенком и билетами на симфонический концерт на вечер в пятницу? А если я была лишена всего этого, то почему я не могла быть счастливой в своей области?
Когда я достаточно устала для того, чтобы подумать о своей машине, то не смогла вспомнить, где припарковала ее. Я попыталась идти обратно теми же улицами, но запуталась. В полном смятении я села под деревом и сняла туфлю. На правой пятке у меня появилось красное натертое пятно, и пока я старалась определить свое местонахождение, я его слегка потирала.
Я знала, как добраться обратно к бульвару Сан-Висент, но мне понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить что моя машина припаркована у банка. Я захромала назад. Потом я поехала к Пасифик-Пелисайдс, свернула на улицу, где жил Умберто и на скорости проехала мимо его дома. Был понедельник, а по понедельникам он редко отправлялся в ресторан, и из темноты улицы я четко увидела его в освещенном кухонном окне. Я свернула и остановилась через дом, чтобы понаблюдать за ним.
Он что-то готовил, быстро передвигаясь от раковины к плите и обратно. Был ли он один? Навсегда ли мы расстались? Я так была на него зла, что могла не думать о нем месяцами, я выбросила те несколько открыток, что он прислал, но сейчас мне так хотелось увидеть его улыбку, почувствовать его объятие. Он считал меня сосудом, который можно наполнить любовью, а я оказалась дырявой посудиной, которая не смогла удержать ничего из того, что он мне дал. Сидя в машине и наблюдая за ним, я вспомнила и о Нике. Я не сдержалась и разрыдалась и наконец уехала домой в девять часов, озябшая и подавленная.
Я пыталась перестать себя жалеть. У меня, по крайней мере, были друзья; у меня были родители, у меня будут деньги от продажи дома; я была здорова. Я постоянно себе об этом напоминала, и это действительно помогало.
Валери помогла мне подыскать квартиру в западной части Лос-Анджелеса, стараясь, чтобы она не оказалась мрачной. Я сняла небольшую квартиру с одной спальней на втором этаже пятнадцатиэтажного здания на Бэрри-авеню. Балкон из гостиной выходил на другое жилое здание через дорогу, но спальня выходила на небольшой дворик с прекрасным платаном. Жилище пропахло средством от тараканов, значит они здесь водились, но во всем остальном квартира выглядела чистой и аккуратной, да и цена подходила.
Поскольку профессиональных упаковщиков я себе позволить не могла, а мои друзья были слишком заняты, я с сомнением, но приняла предложение мамы приехать помочь мне с переездом. Мне было трудно сделать это, потому что я ощущала ее подсознательное удовлетворение от продажи дома – для нее это было доказательством того, что я не способна обходиться без нее. Ее присутствие вызывало во мне такие же чувства, как скрип мела по доске.
Я не помню, чтобы в годы моего детства мама когда-нибудь грустила. Я помню ее переливчатый смех, жизнерадостный, как пение пересмешника, и то, как она торжественно объявляла: «Папа пришел!» В то время она всегда была чем-нибудь занята – придумывала платья, перебирала вещи в шкафах, консервировала бобы, лососей, кукурузу, делала желе. Уже позже, когда я подросла, отец стал приходить и уходить, когда ему заблагорассудится, а бабушка заболела, лицо мамы потеряло свою оживленность, оно постоянно выражало усталость и потерянность.
Самой большой радостью в жизни для мамы была я. Она бережно сохранила все, что было связано со мной – мои протертые детские туфельки, ленты для волос, которые я небрежно бросала под стол. Позднее она как-то призналась, что обожание со стороны собственного ребенка – это рай, но временный.
– Как бы это ни было прекрасно, – сказала она, – ты уже знаешь, что в твой сад забрался змей и что он ждет, потому что рано или поздно твой ребенок узнает, что обо всем можно судить, и в первую очередь он начнет судить тебя, – это было сказано с такой горечью, о существовании которой я в те дни и не подозревала.
Она вошла ко мне в квартиру с чемоданом в руке, сразу заполнив собой всю прихожую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46