«Будь осторожна!», когда я уходила из дому.
Он положил руки мне на плечи и нежно посмотрел мне в глаза – его босые ступни касались моих.
– Марисомбра тоже имела обыкновение вскакивать по ночам и мчаться в больницу. Чем ближе к нашему разрыву, тем чаще это происходило.
– Послушай-ка, я не Марисомбра, – одновременно я подумала, что и Умберто далеко не моя мать.
– Ну ладно, – согласилась я. – Но еще неизвестно, сколько мне придется там пробыть. Ты уверен, что тебе хочется ехать со мной?
– Да.
Ник находился в отделении неотложной помощи. Он лежал на кровати с поднятой шторкой. Я подошла к нему и машинально взяла его за руку.
– Привет, док, – сказал он и попытался изобразить улыбку. – Как вам кажется, этот шрам не обезобразит мой портрет?
Правая сторона его лба была синей. На ней виднелся аккуратно наложенный шов. Рубашка его была забрызгана спекшейся кровью. Я почувствовала запах алкоголя.
– Что произошло? – спросила я и подумала, как долго мне еще предстоит держать его руку. Рука его была липкой и холодной, вероятно, он все еще пребывал в шоке.
Он отнял свою руку, подтянул одеяло к подбородку и закрыл глаза.
– Я вас ненавижу, – это все, что он смог из себя выдавить, прежде чем по его щекам потекли слезы.
Я никогда раньше не видела Ника таким. Пододвинув стул, я уселась рядом с его кроватью. Он закрыл глаза ладонью.
– Мне не хватало вас. Это было говенное Рождество. Я хотел закончить лечение. А потом передумал. Сегодня я стал думать, как бы я рад был увидеть вас на этой неделе, но я ненавижу эту мысль! Со мной все было в порядке до того, как я с вами познакомился, а теперь я в заднице! Я выпил неразбавленного джина, а затем мне страшно захотелось выбраться из дома. Я стал кататься по округе. Я заехал на серпантин в районе холмов и вмазался в дерево. Сам не знаю, как я туда попал. – Он отнял руку от своего попорченного лица и посмотрел на меня. – Как вы сюда попали?
– Вы сами велели меня позвать.
– Вот видите? Я прошу вас позвать даже тогда, когда мне хочется от вас избавиться.
– Мне очень жаль, что вы пострадали. Думаю, вам противно, что вы во мне нуждаетесь и даже скучаете по мне.
Ник оторвал голову от подушки:
– Я люблю вас. И за это я вас ненавижу.
Мне вовсе не улыбалось быть одновременно предметом его любви и ненависти.
– Понимаю, – ответила я.
Я пробыла у его постели еще минут пятнадцать, пока он не успокоился и не заснул. Подойдя к посту дежурной медсестры, я сделала несколько записей в его карте, а затем просмотрела ее. Ник попадал в больницу в результате всевозможных несчастных случаев уже четыре раза, включая недавний, когда он сломал кисть, ударив кулаком в шкаф. Что-то слишком уж часто, подумала я. В карте не был упомянут никто из его близких, кого следовало бы вызвать, и только в октябре в ней появилось мое имя. Хотя он усиленно отрицал мою важную роль в его жизнь, он начал на меня полагаться.
Я вышла из больницы в половине третьего. Умберто, должно быть, не отрывал глаз от входа, потому что едва я появилась в дверях, как он сразу же запустил двигатель.
– Ты устала? – спросил он.
Я кивнула головой, и тогда он предложил куда-нибудь поехать, не важно куда, я ответила согласием.
Умберто взял меня за руку, и мы поехали молча. Я думала о своей матери, а он Бог весть о чем.
Находясь в отделении неотложной помощи, я не могла не вспомнить о том происшествии. Мы с мамой отправились в Юджин, чтобы сделать последние покупки, так как на следующий день я должна была уехать в колледж. Нагруженные свертками, мы зашли в рыбный ресторан и заказали омаров с белым вином, чтобы отпраздновать мое поступление. Мы обе ели с трудом. Мама не переставая плакала, но все же усидела пару бокалов. Я тоже сделала несколько глотков, чтобы успокоить нервы.
За обедом мы решили, что мне необходимо купить еще кое-что – а именно чемодан, который мама присмотрела в Бендоне. Когда мы возвращались домой, уже темнело. Мы спешили попасть в магазин до девяти часов.
Огни поезда, казалось, были еще далеко. Мама нетерпеливо посмотрела на зажигающийся красный свет и сказала: – Успеем.
– Лучше не пробовать, – ответила я.
Но она уже вдавила педаль газа в самый пол. Последнее, что я помню – это оглушающий скрежет железных колес о рельсы.
Я забыла пристегнуть ремень, и поэтому меня выбросило из машины. Отделалась я тремя сломанными ребрами. А вот мать чуть не отправилась на тот свет. Ее левая нога была жутко переломана, она потеряла сознание и едва не умерла от потери крови. Я просидела в приемном покое шесть часов, пока ее оперировали. Мой отец, хотя и всхлипывал время от времени, старался убедить себя в благополучном исходе, и поэтому без конца повторял:
– Она справится. Я знаю, она справится. Она крепкий орешек.
Когда маму наконец перевели в послеоперационную палату и она пришла в себя, она крепко сжала мою руку и спросила: – Простишь ли ты меня когда-нибудь?
– О, мамочка! – заплакала я, – ты только поправляйся!
Все ее лицо было в синяках. Она плакала, когда я прощалась с ней.
– Я не хотела этого, – сказала она.
Я знала, что это было правдой, даже несмотря на ужасные страдания, которые нам выпали. Уходя, я сгорала от стыда, что оставляю ее в таком состоянии. У меня на коже впервые появилась аллергическая сыпь.
Я прибыла в колледж на две недели позже, и ей потребовался почти год, чтобы окончательно поправиться, но вернувшись летом домой, я нашла маму почти такой же, какой она была всегда. Хотя она до сих пор слегка прихрамывает на левую ногу.
Изуродованное лицо Ника стояло передо мной до тех пор, пока Умберто не остановил машину и не подошел к моей дверце, чтобы помочь мне выйти. Мы были в деловой части Лос-Анджелеса. Мимо сновали темные безликие фигуры. Другие, такие же, стояли неподвижно в дверях зданий.
Он взял меня за руку, и мы быстрым шагом вошли в огромное здание. Внезапно мы погрузились в море живых цветов, где царило удивительное смешение красок и теней. Цветы были повсюду, они стояли в гигантских высоких вазах, двигались на специальных подставках, были уложены в коробки. Я была наслышана об оптовом цветочном рынке, но никогда там не была.
Даже самая лучшая парижская лаборатория не смогла бы разработать подобного букета ароматов: запах жасмина, фризий, роз, гардений, редких тропических цветов в обрамлении ветвей эвкалипта. Воздух вокруг нас напоминал сладкий наркотик.
Сюда ночью приезжали торговцы цветами и запасались товаром для дневной торговли. Возле гостиниц стояли грузовички, груженные огромными шестифутовыми букетами, торговцы выкрикивали что-то, грузовички подъезжали задним ходом к дверям, повсюду сновали люди с букетами цветов. Здание было переполнено веселым оживлением.
Я повернулась к Умберто и уткнулась лицом в его свитер.
– Спасибо тебе за то, что ты привез меня сюда. И прости меня за сегодняшнюю ночь. Это было не лучшее окончание такого замечательного отдыха.
Он стал целовать меня в лоб, в нос, в губы. Мы стояли, обнявшись, цветочный аромат ласкал нас, а работающие в двух шагах цветочники не обращали на нас никакого внимания.
Мы прохаживались среди торговцев, как вдруг я остановилась в изумлении: – Сирень в январе! Где они ее раздобыли?!
– Раз где-то в мире сейчас стоит весна, то весна может быть и в Лос-Анджелесе, – ответил Умберто.
Он купил мне букет, и я зарылась в него носом.
– Мои любимые, – сказала я, вспоминая сиреневые кусты моей матери, омываемые весенним дождем, и одну веточку, засушенную между страниц моей школьной тетради.
Мы наслаждались этой картиной до тех пор, пока не наступил час всеобщего пробуждения, и отправились завтракать в «Пасифик дайнин кар». Это место в центре деловой части Лос-Анджелеса работало двадцать четыре часа в сутки. Именно здесь, в окружении мебели, обтянутой красной кожей, склонившись над тостами и яичницей, он взял меня за руку и сказал: – Я хочу жениться на тебе.
Я вспыхнула и сжала его руку.
– Я люблю тебя, – сказала я, – но для одной ночи уже достаточно. Давай поговорим об этом в другой раз, хорошо?
– Хорошо, – ответил Умберто, но я почувствовала, как он напрягся, и поняла, что очень скоро мы вновь вернемся к этому разговору.
26
В течение последующих дней я несколько раз разговаривала с Морри Хелманом и справлялась о состоянии Ника. К четвергу у него уже не осталось никаких видимых повреждений на теле. Правда, его все еще мучили головные боли в передней части головы, но и они должны были пройти через несколько недель, а пока его продолжали лечить от незначительных повреждений тканей на шее и правом колене. Память к нему тоже вернулась, хотя он все еще не помнил событий, последовавших непосредственно за аварией.
Чем ближе было окончание нашего курса психотерапии, тем яснее становилось, что игра со смертью, которую затеял Ник, и его признание в любви ко мне помогли ему наконец восстановить контакт со скрытыми от всех аспектами его собственного «я».
Зато всколыхнулись болезненные воспоминания раннего детства, и я назначила ему дополнительные сеансы, чтобы помочь избавиться от них. Иногда, между сеансами, я делала перерывы для записей.
Каждое подобное воспоминание вызывало тоску по детству, которого он всегда был лишен и о котором мечтал. Одним из наиболее тяжелых было воспоминание о том, как после смерти его родной матери отец запирал его в чулане в те дни, когда не было возможности вызвать няню.
Нику было не больше четырех лет, и он подолгу сидел в чулане в полной тишине и темноте. Поначалу он плакал и стучал в дверь, но убедившись, что бесполезно, он стал придумывать разные способы скоротать время и облегчить себе этот ужас. Каждый раз он пел одни и те же успокаивающие песенки, и даже выдумал себе друга, с которым пускался на воображаемые приключения. Его фантазия развилась до такой степени, что порой, когда дверь чулана открывалась, действительность повергала его в шок.
Несколько сеансов, которые я провела с Ником, были посвящены избавлению от воспоминаний о днях, проведенных в чулане. Он вернулся к работе и стал готовиться к очень ответственному процессу, но время от времени тяжелые воспоминания вновь овладевали им, не давая сосредоточиться. Однажды, зачитавшись до глубокой ночи уголовным кодексом, он заснул, и ему приснилось, что они с отцом охотятся на кроликов.
– Я застрелил кролика, а когда подбежал к нему, увидел, что это моя мать. Я опустился на колени и поднял ее на руки, но она была мертва. Я плакал, кричал: – «Мамочка, мамочка!» – и проснулся.
Воспоминания, пробужденные его сном, были настолько горестны, что я думала о них целый вечер. Мать Ника, Виктория, исчезла в пасхальное воскресенье. Ему было три года, и он с удовольствием снял жесткие коричневые башмаки, которые она заставляла его надевать в церковь. Она отправила его провести остаток дня у двоюродного брата, а вечером позвонил его отец, и велел ему оставаться там до следующего вечера.
Когда Ник вернулся домой, матери не было и следа. Вся ее одежда исчезла, в ванной не было ее косметики, и даже фартуки пропали из ее любимого кухонного шкафа. В спальне он обнаружил немного рассыпанной пудры, которую кто-то забыл убрать. Он провел по пудре пальцами и намазал ей свое лицо. Пудра была песочного цвета, он так и ходил с ней, пока отец не заставил его умыться…
– Твоя мать должна была уйти, – это все, что сказал ему отец. На его настойчивые вопросы о том, когда она вернется, отец отвечал только, что теперь они будут вдвоем.
Мягкий белый плюшевый кролик был ее пасхальным подарком, последней игрушкой, которую он получил от нее, он брал его с собой к двоюродному брату. Когда он вернулся, этот драгоценный кролик оказался единственным, что у него осталось. Отец убрал не только вещи, которые могли напоминать ему о матери, но и все игрушки, которые она ему подарила. Исчезло все: его грузовички, его любимая пожарная машина, паровозики, мишки и другие игрушки. Отец сказал только:
– Мы начинаем новую жизнь, Ники. Я куплю тебе все, что ты захочешь.
Он бросился на кровать, вцепившись обеими ручонками в кролика, и зарыдал. Отец оставил его одного привыкать к их новой жизни. Кролик стал для него единственным напоминанием о матери. Он вцепился в него с такой силой, что у отца не хватило духу отобрать игрушку. Еще много месяцев подряд Ник засыпал со слезами.
Когда с ними стала жить Кенди, она запретила Николасу-старшему запирать сына в чулане, но Ник уже начал прятаться в нем сам. Он инстинктивно опасался, что Кенди увидит его старого кролика, и прятал его от нее. К тому времени игрушка уже изрядно пообтрепалась и испачкалась. В течение двух лет к ней не прикасался никто, кроме Ника.
Однажды дождливым днем она осталась дома и, открыв случайно чулан, обнаружила Ника спящим в обнимку с рассыпающимся от старости кроликом. Он еще не успел толком проснуться, как она забрала у него игрушку.
– Где ты его, черт возьми, держал? Он грязный! В нем клопы завелись!
С этими словами она вышла из комнаты и швырнула кролика в камин. Он побежал за ней и полез рукой в огонь, чтобы спасти его последнюю физическую связь с матерью.
Когда они сидели в кабинете у врача и перевязывали его обожженную руку, Кенди пыталась утешить его. Ожог был несильным, остался лишь маленький след, но кролика спасти не удалось. Поэтому прямо от врача она повела его в игрушечный магазин и купила нового плюшевого кролика. Он принял подарок молча.
Обгоревшая лапа старого кролика лежала дома, на кровати, он швырнул ее туда от боли. Он взял этот обгорелый кусочек, заботливо завернул его в тряпочку и сунул в свой коричневый ботинок. Если даже Кенди и обнаружила это, она не показала виду. На следующий день, по дороге на детскую площадку, маленький Ник швырнул нового кролика в соседскую урну для мусора и никогда больше не вспоминал о плюшевых кроликах.
Знакомство с детством Ника заставило меня быть внимательнее к моим собственным родителям. Я звонила им на Рождество, но тогда мы поговорили очень коротко. Я знала, что теперь маме хочется поподробнее расспросить меня о моей поездке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46