24
Наш разговор о бабушках, а также постоянное присутствие властной Изабеллы настолько живо напомнили мне бабушку Коуви, что во время нашей поездки по островам я рассказала о ней Умберто.
– Обычно она тыкала костлявым пальцем мне в грудь, приговаривая: «Поступай в колледж! Получи профессию! Не позволяй кому бы то ни было быть хозяином твоей судьбы!» Самое ужасное то, что после всего, что моя мама сделала для меня, бабушка ей ничего не оставила.
Мы остановились у придорожного кафе и уселись за пластмассовый столик с желтым прибором для соли и перца. Умберто выглядел очень привлекательно в шортах цвета хаки и тонкой белой рубашке, он слушал меня очень внимательно.
– Она оставила мне и моим кузенам процентные бумаги – по сорок тысяч долларов каждому на обучение в колледже и расходы, – но после того, как с ней случился удар, она завещала дом и все оставшееся имущество Епископальной церкви. На деньги бабушки был построен новый дом для пастора, а мама и ее брат не получили ни цента.
– Печально, – покачал головой Умберто.
– Вину свою я чувствую! – сказала я, ударив ладонью по пластмассовому столу. – Я должна была тратить деньги согласно ее воле, или они шли опять же на церковь. Естественно, что мама негодовала на то, что деньги, по праву принадлежавшие ей, шли на меня!
Еще до смерти бабушки мы с мамой беспрестанно спорили: я обязательно должна была сломать себе шею, катаясь на лошади! Не лучше ли мне научиться готовить лазанью, чем выходить на яхте в неспокойное море? Моим обычным ответом было: «Со мной все будет в порядке!» Чем больше мама пыталась оградить меня от опасностей, тем более опрометчивой становилась я, а мой отец, наблюдая за нами, хранил молчание.
Но бабушкино завещание, его вопиющая несправедливость расширили наметившуюся в наших отношениях трещину до гигантских размеров.
Из-за теплого, влажного воздуха, из-за того, что я много говорила, в горле у меня запершило, и я выпила три стакана охлажденного чая подряд. Когда мы уже снова сидели в машине, Умберто обратился ко мне.
– Не удивительно, что между тобой и твоей матерью такие напряженные отношения.
Я вынуждена была с грустью признать это.
– После окончания колледжа я четыре года посылала ей тысячу долларов в месяц, это как-то сглаживало наши отношения. А теперь у нее есть свой магазинчик, и, по крайней мере, я чувствую, что мы с ней равны.
Он взял мою руку и не выпускал ее до конца поездки.
Я почувствовала облегчение, когда мы прибыли на Сахарный остров. В отличие от особняка Изабеллы, ее дом на острове был скромным и уютным, с удобной плетеной мебелью, не боявшейся сырости. Это было двухэтажное розовое здание с широкими крытыми балконами. Хозяйская спальня и оба балкона смотрели на море. Снаружи вьющаяся дорожка, окаймленная тропическими цветами и затененная деревьями, вела к пятидесятифутовому бассейну с кабинкой для переодевания. Рядом с бассейном располагался домик для слуг – на случай, когда здесь жила вся семья.
Первые несколько дней мы только загорали и занимались любовью. Если бы мне сказали, что я смогу столько спать, я бы не поверила.
– Видишь, как ты устала, – сказал Умберто. – Тебе нужно меньше работать.
Я ни словом не обмолвилась о том, что нарушало мое спокойствие: я все время думала о посланиях Ника и о том, как он проводит праздники. Во время одной из моих прогулок без Умберто я обнаружила телефонную будку и позвонила Нику домой. Я услышала его голос на автоответчике: «Так, так, так, не нужно хныкать, если нечего сказать, пришлите выпить». С ним все в порядке, подумала я, улыбаясь. Но я-то хороша! Уехала за три тысячи миль и места себе не нахожу.
– Хочешь поплаваем? – спросил меня однажды Умберто, когда я вернулась с прогулки.
Мы сняли купальные костюмы и погрузились в прохладную голубизну бассейна, плавая друг вокруг друга, как дельфины. Высокие розовые стены, увитые виноградом, отделяли от дороги поместье, где росли огромные кусты белых фуксий, японские магнолии и кокосовые пальмы.
Какое-то время я плавала на спине, чувствуя, как вода переливается через мое тело. Умберто перегнулся через край бассейна и подтягивал меня к себе, пока не смог дотянуться и поцеловать меня в нос.
– Ты ничего не хочешь поесть? – спросил он.
Я стояла перёд ним и заглаживала назад его мокрые волосы. Руки мои так и остались у него на голове, когда я зажала своими зубами его верхнюю губу и слегка укусила ее.
– Хочу, только вот не знаю, чего именно.
– А я хочу устроить тебе сюрприз. Иди полежи на травке, а я скоро приду.
Я взяла полотенце и прошла по лужайке к пестрому ковру из зелени, защищенному от ветра подковообразной живой изгородью. Пряный запах укропа, базилика, чабреца и земли смешивался со сладким запахом аниса, лаванды и шалфея, наполняя воздух благоуханием. Я растянулась на полотенце, сквозь которое чувствовала покалывание травинок. Все жило вокруг меня – пчелы, пьющие нектар с цветов, крошечные насекомые, червячки, улитки, птицы, даже сам воздух.
Вскоре появился Умберто с серебряным подносом в руках, на котором он принес лепешки и сладкое масло, высокие стаканы с охлажденным чаем и вазу с фруктами и маленьким ножичком для чистки фруктов.
– Сейчас я буду тебя кормить, – сказал он.
Он уселся рядом со мной и стал чистить персик, а сок тек по его загорелым пальцам. Я любовалась формой его рук, овальными белыми ногтями и грацией каждого его движения. Лезвие ножа вонзилось в оранжевую мякоть, он отрезал тонкий ломтик и поднес его к моим губам. С ножа капнули три капли, одна прямо к желобок между моими грудями, вторая мне на шею, а последняя – на подбородок.
Мне казалось, что никогда раньше я не пробовала ничего более сладкого и свежего. Он тоже проглотил кусочек, а потом одну за другой слизнул капли сока с моей кожи, последняя ждала его на подбородке.
Я притянула к себе его лицо и провела языком по его зубам, сначала верхним, а потом нижним.
Он отодвинулся от меня, нарезал остатки персика и разложил прохладные кусочки у меня на груди и животе. Некоторые кусочки он съел сам, полизывая мне кожу под ними. Другими он кормил меня, целуя после каждого кусочка, так что уже было невозможно отличить вкус его поцелуя от вкуса персика.
Затем на мне оказались кусочки манго, папайи и других фруктов, сок стекал по моим бокам, скапливался в волосах.
– Я похожа на большое блюдо с фруктовым салатом, – засмеялась я.
Он раздавил терпкую мякоть киви у меня на сосках, и я содрогнулась от возбуждения, когда он стал ртом подбирать ее. Он втирал черные семечки от папайи мне в подошвы. Краем глаза я заметила пчелу, жужжащую рядом с моим бедром, я ей, наверное, представлялась огромным цветком.
Умберто потянулся за сладким маслом и сжал его в кулаке, пока жир не протек сквозь пальцы на его руку. Тогда он просунул руку между моими ногами, втирая масло в теплую кожу. Двумя пальцами он дошел до небольшого твердого узелка, но не коснулся его. Движение это он повторял медленно и ритмично, пока я всем своим существом не отдалась ему, вся сосредоточившись на кончиках его пальцев.
– Пожалуйста, – прошептала я, – я так хочу тебя! Но он не откликнулся на мой призыв, продолжая все так же касаться меня, и по мере того, как я становилась все напряженнее, а возбуждение мое нарастало, он замедлял движения, заставляя меня, почти не дыша, безмолвно замирать при каждом его поглаживании. Веки у меня горели, мышцы на ногах непроизвольно подергивались, я приподнимала бедра от земли, требуя еще и еще.
И вот когда я была уже почти на грани оргазма, он неожиданно сменил ритм, и стал делать вращательные движения, а когда я опять была готова кончить, сменил их на движения из стороны в сторону. Я понимала, что он прекрасно чувствует тот момент, когда я оказывалась у самой черты, и все-таки он продолжал дразнить меня, и наслаждение было таким сильным, что я оставалась немой, не способной заставить его наконец-то удовлетворить меня.
Когда мне показалось, что больше я этого уже не выдержу, он убрал руку, стал на колени у меня между ног и впился в меня ртом с такой силой, что я кончила, ощущая, как сильные спазмы сотрясают меня изнутри и поднимаются по животу, а из плотно сжатых глаз при этом неудержимо покатились слезы.
Я перевернулась на живот и разрыдалась то ли от радости, то ли от ужаса. Этот человек полностью владел мною, управлял, мог сделать со мной все, что угодно.
Сначала он подумал, что я плачу от счастья, но услышав рыдания, он усадил меня и прижал к себе, покачивая как маленького ребенка.
– Сарита, – мягко сказал он. – Я тебя люблю.
– Я тоже люблю тебя, – вскричала я, прижимаясь к нему, вся липкая от высыхающего фруктового сока. – Но, по-моему, я становлюсь рабыней любви.
– Моя дорогая, – сказал он, нежно убирая прядь волос у меня со щеки. – Некоторым женщинам нравится, когда их так дразнят. Это усиливает их наслаждение. Но если ты не хочешь, я больше не буду этого делать.
Моим глазам было горячо, лицо распухло и покраснело, тело все еще горело от возбуждения.
– Я полностью зависела от тебя, от кончиков твоих пальцев.
Он спокойно покачивал меня, пока мои рыдания не перешли в сопение. Потом он отодвинулся от меня, чтобы задать интересующий его вопрос.
– А что такое рабыня любви?
– У меня один пациент так говорит. Он любит, когда женщина готова на все. Полностью находится в его власти.
– Послушай, – сказал он, все еще поглаживая мои волосы. – Если ты захочешь повторить то, что было сегодня, я это сделаю, но только если ты попросишь. Так что можешь оставить все эти твои страхи насчет рабы любви своему пациенту.
Я наконец-то расслабилась и улыбнулась ему.
– Этот пациент – Ник?
Я кивнула и посмотрела в сторону, не желая, чтобы сегодняшний день был окончательно испорчен.
Умберто взял меня за подбородок и опять повернул мое лицо к себе.
– Милая, я не собираюсь спорить с тобой из-за него. Я верю тому, что ты мне говоришь. Но неужели ты не замечаешь, как он тебя достает?
– Да. Но ведь это моя работа.
Стало слишком жарко, вокруг валялись кусочки фруктов, а наши липкие тела привлекали насекомых. Мы укрылись в прохладном доме и выкупались в огромной овальной ванне, из которой открывался вид на широкий простор бирюзового моря.
На Новый год Умберто приготовил жареного морского окуня с печеным картофелем, и, сидя на нижнем балконе, мы наблюдали, как встает луна. В полночь он зажег свечи, и мы пили «Реми Мартен», приятно обжигающий горло, – отличное начало наступающего года.
Я никогда не понимала, в чем суть русской традиции бросать бокалы в камин, но в эту ночь, кажется, поняла. Мы поднимали тосты друг за друга, глядели на изящные листья кокосовых пальм, которыми поигрывал ветер, и мне захотелось навсегда остановить это мгновение.
– Когда мы кончим пить, – сказала я, – в этих бокалах больше не должно быть никакого другого напитка. Форма, вместившая в себя этот момент, должна быть разбита.
Умберто плеснул себе еще коньяка, одним глотком проглотил его и поднялся. Он взял бутылку, бокал и кивком головы пригласил меня следовать за собой.
Яркая луна освещала наш путь вдоль садовой тропинки. Когда мы подошли к небольшому домику для слуг, он отпер его, зажег несколько свечей и указал мне на единственный имевшийся на острове камин. После еще одного, заключительного тоста, оба наших бокала, а за ними и недопитая бутылка, полетели в камин.

ЧАСТЬ III
25
Вернувшись в Лос-Анджелес, я собиралась выйти на работу в понедельник. В ночь на понедельник, ровно в час, мы были разбужены пронзительным телефонным звонком.
– Извините, доктор Ринсли, – сказала телефонистка, – вам звонят из городской клиники. Ник Арнхольт попал в автомобильную катастрофу, и им необходимо с вами поговорить.
Передо мной пронесся весь набор ужасающих образов: изуродованное лицо красавчика Ника, его переломанные ноги, возможно даже, его бездыханное тело. Когда меня соединили с дежурной медсестрой, я первым делом спросила:
– В каком он состоянии?
– У него сотрясение мозга, и он слегка заговаривается. Просит вызвать вас. Есть небольшие порезы и кровоподтеки. Вы значитесь в его записной книжке как человек, которого следует вызвать в экстренном случае.
Интересно, почему именно я? Почему не его шеф или сосед, или все эти его женщины, которыми он так гордится? В какое-то мгновение я вдруг поняла, что давно уже стала единственным членом его семьи.
Я была его врачом, и поэтому подобное положение вещей меня не устраивало. Я не могла иметь с ним близких отношений и одновременно продолжать выполнять профессиональные обязанности. Но где проходит грань между профессиональными обязанностями и человеческими чувствами?
– Буду через полчаса, – ответила я.
– Что-то случилось с Ником, да? – пробормотал Умберто.
Я села и включила свет.
– Мне нужно ехать в больницу. Вернусь через час.
– Я поеду с тобой.
– Тебе нельзя.
– Я не собираюсь отпускать тебя одну в час ночи. То, что еще час назад воспринималось как забота, теперь стало вдруг раздражать. Я резко встала и принялась искать свое белье.
– Это будет вмешательством в его личную жизнь, чтоб ты знал.
– А как насчет вмешательства в нашу личную жизнь и нарушения нашего сна? – спросил Умберто. Он встал и натянул брюки.
Умберто никогда не поймет, что такое профессиональная этика.
– Как тебе не стыдно говорить такие вещи! Мне нужно ехать к тяжело пострадавшему пациенту. Это важно.
Я со злостью распахнула шкаф, чтобы выбрать платье. Если он думал, что я брошу свою работу и буду ублажать его, то он сильно ошибался.
Он поплелся за мной.
– Давай я подвезу тебя до больницы и подожду внизу. Я даже внутрь заходить не стану. Просто высажу тебя у главного входа и буду ждать на стоянке. Ты сможешь сохранить от посягательств его личную жизнь, а я буду уверен, что с тобой ничего не приключится.
Как же, интересно, он думал, я жила до знакомства с ним? Я всегда могла сама о себе позаботиться, смогу и впредь. Он напомнил мне мою мать, которая вечно пеклась о моей безопасности и всегда кричала мне вслед:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46