Теперь я вижу, что ошибался. Я сказал, что произнесу перед тобой речь, но теперь думаю, что могу обойтись и без нее. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.
Через месяц, когда оставалось несколько недель до дня нашей свадьбы, Монтегю Штерн перенес сердечный удар; вскоре он умер. Я узнала эту новость из длинного и эмоционального телефонного разговора с Констанцей. Я была во Франции, и Френк, к раздражению Констанцы, оставался со мной, взяв двухнедельный отпуск в институте. Когда я сообщила ему, было утро пятницы; мы сидели за завтраком на террасе отеля. Стоял великолепный летний день, на небе не было ни облачка, дом, которым я занималась, располагался по ту сторону долины; под нами, извиваясь, миля за милей текла Луара. Движение водных струй было почти незаметным. Когда я сообщила ему известие, Френк встал и отвернулся от меня. Наступило долгое молчание.
– Когда это случилось? – наконец сказал он.
– Ночью. – Я замолчала. – Френк, она ужасно переживает. Она не в состоянии ничего делать. Я должна вернуться.
Френк отвернулся от реки. Он осторожно произнес:
– Она не жила со Штерном, практически не виделась и не говорила с ним лет тридцать. А теперь она так расстроена, что ты должна возвращаться к ней? И после всего, что случилось, ты отмахаешь по воздуху три тысячи миль, прервав работу?
– Она его вдова. Они никогда не разводились. Он даже как-то раз пришел к ней в квартиру, когда умер Берти. Френк, если бы ты видел тогда ее лицо. По-своему она любила его.
– Мы уже говорили, какой результат приносит ее любовь. – Лицо его окаменело. – Штерн заслуживает, чтобы его достойно предали земле, но не в ее компании.
– Я обещала ей, что приеду. Похороны в воскресенье. Они пройдут по ортодоксальному обряду. Она просила меня быть рядом с ней, и я согласилась. Френк, что бы она ни делала, я не могу сейчас бросить ее. Она все потеряла: сначала Штерна, потом меня…
– Неужто? – резко спросил он. – Ты выходишь замуж. Это не означает, что она теряет тебя.
– Она так считает. И в определенном смысле так и есть. Мы уже не так близки, как были когда-то. Френк, прошу тебя, она молит меня о помощи. Она просто хочет, чтобы я побыла с ней какое-то время… ну, неделю…
– Она молит тебя о помощи? – Лицо его потемнело. – Очень хорошо, тогда и я попрошу тебя. Я прошу тебя остаться, прошу тебя не ехать к ней.
– Френк, почему? Кому теперь хуже?
– Я не хочу обсуждать эту тему.
Думаю, никогда я не видела его в таком гневе. Я понимала, что он старается перебороть себя, и его лицо, только что перекошенное от вспышки эмоций, окаменело. Он стоял, глядя на меня; затем холодным голосом, которого я никогда раньше не слышала, сказал:
– Очень хорошо. Ты возвращаешься, и я вернусь вместе с тобой. В любом случае я должен присутствовать на похоронах. Помоги своей крестной матери пережить столь трудный для нее период. Не могу себе представить, чтобы он длился уж очень долго.
Он оказался не прав. Констанца была преисполнена глубокой скорби. И она не покидала ее несколько месяцев.
Когда я появилась, она настояла, что пойдет на похороны Штерна на следующий день без меня.
– Я буду там одна, сама по себе! – гневно кричала она, когда я пыталась переубедить ее. – Он был моим мужем. Что тебе там делать? Ты никогда не знала его!
Поведение ее было властным и взвинченным. Я понимала, что, если я расскажу ей о встрече со Штерном, последует сцена. На следующее утро я попыталась объяснить ей, что Френк знал Штерна и будет на похоронах. Сомневаюсь, чтобы она слушала меня или услышала. Она ходила взад и вперед по комнате, с головы до ног в черном, размахивая письмом, поступившим от адвокатов Штерна. Мне уже довелось прочитать его, там сообщались предварительные детали завещания Штерна. Основная часть его состояния уходила на благотворительные цели, личное его имущество отходило к Констанце.
– Посмотри только на это письмо! Ненавижу его! Ненавижу юристов! Ненавижу слова, которыми они пользуются! Дома – как он осмеливается оставлять мне эти дома! Особенно эти! В Шотландии – дом, в котором мы провели наш медовый месяц, – он мне его оставил. Как он мог пойти на такую жестокость? Я знаю, чего он хотел добиться: чтобы я не забывала, чтобы я помнила. Не получится! Я продам их! Я продам их все до одного!
Я пообещала, что буду ждать в квартире ее возвращения. Оно затягивалось. Похороны, я знала, должны были состояться в полдень: день далеко перевалил на вторую половину, когда Констанца наконец явилась.
Черное одеяние, казалось, полностью обесцветило ее кожу. Лицо у нее было пепельного цвета. Она не могла ни сидеть, ни стоять. Она беспрерывно ходила взад и вперед, начиная предложение и тут же обрывая его.
– Ненавижу время! – наконец отчаянно выкрикнула она. Ее глаза были непроглядно черными, как бывало всегда, когда она гневалась. Ее руки, затянутые в черные перчатки, сотрясала дрожь. – Почему мы не можем остановить время? Почему мы не можем повернуть его вспять? Оно идет мимо нас. Разве ты не слышишь топот его марша? Я слышу. – Она закрыла уши руками. – Там-там-там! Я глохну. У меня начинает болеть сердце. Я хочу остановить его!
Она опустила руки и снова стала метаться из стороны в сторону.
– Ты знаешь, что бы я сделала, будь я Богом? Все было бы не так. Никто бы не старел. Никто бы не умирал. Не было бы ни болезней, ни горя, ни несчастных случаев, ни грязных фокусов. И не было бы воспоминаний. Их бы не существовало. Мы все оставались бы детьми, отныне и навеки. Очень маленькими детьми. Слишком юными, чтобы бояться темноты. Слишком юными, чтобы вспоминать вчерашний день. Вот как было бы, будь я Богом!
– Констанца… – начала я, но усомнилась, слышит ли она меня. Она вряд ли даже замечала мое присутствие.
– О, как мне жаль! Я страдаю, и страдаю вместе с ним. Я хотела бы, чтобы жизнь вернулась. Куда делась моя жизнь? Я хочу, чтобы она вернулась и чтобы она была совсем иной. Я не хочу оставаться одна! Я не могу вынести одиночества. Я хочу Монтегю. Я хочу иметь ребенка, которого я потеряла. Я любила его. Я почти любила его. А он всегда был так холоден. Когда я вспоминаю его, знаешь, каким я его вижу? Как он идет сквозь меня там, в Шотландии, в наш медовый месяц. Туда и обратно, туда и обратно. Он держал меня за руку: «прогулки в тюремном дворе» – так он это называл. «Пройдемся по пустошам?» – говорил он. Вот я и на них. О Боже! Я умираю, стоит только подумать о…
– Констанца, прошу тебя, не надо. Ты ошибаешься, он не был холоден, он любил тебя…
– Что ты вообще знаешь? – повернулась ко мне Констанца. – Что ты знаешь о любви? Ничего. Глупое маленькое создание! Ты говоришь точно как твоя мать, знаешь ли ты это? Ты думаешь, что любовь – это счастье. Любовь не имеет ничего общего со счастьем. Любовь – это мука.
– Констанца, прошу тебя, сядь. Попытайся успокоиться…
– Зачем? Я никогда не успокаиваюсь. Я терпеть не могу быть спокойной. Ты знаешь, кто там был, на тех похоронах? Этот твой мужик. В черном костюме. Черный галстук. Почему он там был? Почему он оказывается всюду, где и я, почему он следит за мной, шпионит?
– Констанца. Он знал Штерна – в связи со своей работой. Я говорила тебе, что он там будет.
– Нет, ты не говорила. Ты ни слова не сказала. Я-то знаю, что вы думаете, вы оба. Вы думали, что я не замечу его, там было много людей – сотни. Ну а я вот заметила. Я посмотрела на него и подумала: я дождусь. Если год придется, год буду ждать, пока я не останусь тут одна. Я жена Монтегю. Это мое право. Вот я и ждала на кладбище. Все лил и лил дождь. Он подошел ко мне, этот твой мужик. Он пытался убедить меня уйти, но я не согласилась. Думаю, я наорала на него. Может быть, гаркнула, во всяком случае, он ушел… В конце концов все они убрались. Я осталась стоять в одиночестве – и это было ужасно, ужасно. Все могилы такие белые. Почему они такие, эти еврейские могилы?
Она закрыла лицо. Она повернулась к окну, а потом изменила положение. Она прекратила ходить и стояла недвижимо, невидящим взором обведя комнату.
– Ты знаешь, я никогда не понимала Монтегю. Сегодня я это выяснила. Я не понимала его картины. Или его музыку. Я пыталась, но у меня ничего не получалось. – Она встряхнула головой. – Похоронная служба шла на иврите. У могилы говорили только на иврите. Я была там чужой. Ох, как это было ужасно. Монтегю сделал это сознательно! Специально для меня – последняя его ирония, последнее маленькое напоминание. Я не могу говорить на его языке – ты понимаешь? Вот и все. Ничего, кроме пустоты.
Прошел уже час. Констанца продолжала говорить. Я ничего не могла сделать, чтобы заставить ее остановиться.
– Мы ничего не приносим в этот мир и ничего не берем из него. Мы с Монтегю собирались завоевать его. Где они теперь, наши победы? У меня нет ничего и никого. Я снова ребенок. Ты видишь – вот мое черное платье, точно то же самое, и черные туфли, и вот мои черные волосы. Все черное. Почему птица в комнате? – закричала она. – Виктория, прогони ее! Поймай ее! Я знаю, ты хочешь оставить меня. Ты хочешь обсуждать меня за моей спиной. Ты не должна так поступать. Первым делом поймай птицу. И быстрее. Выбрось ее за окно.
Она продолжала плакать о птице и через десять минут, когда пришел Френк.
Едва только глянув на нее с порога, он коротко сказал:
– Звони ее врачу. Вызывай его немедленно.
Затем он исчез. Когда я положила трубку и отправилась искать его, он был на кухне. Испуганная горничная собирала все ножи и запирала их в шкафу.
– Френк, что ты делаешь?
– Доктор введет ей успокоительное. Оно скажется. А тем временем ты должна осмотреть и очистить всю квартиру: никаких ножей, никаких барбитуратов, никаких бритвенных лезвий. – Он помолчал. – Она принимает снотворное? Убедись, что ты все спрятала. Обыщи все шкафчики, все ящики. Проверь одежду и все карманы.
– Это необходимо?
– Заверяю тебя, более чем необходимо. Увидишь. Принимайся за дело, а я пока посижу с ней.
Мне потребовалось немало времени, чтобы осмотреть все комнаты, проверить бесчисленные шкафы, ящички и укромные места. Констанца никогда не поощряла посещение своих комнат, считая их своей берлогой, своим царством. И теперь, стоя в ее гардеробе, заставленном шкафами, я убеждалась, насколько Констанца лелеяла прошлое. Платья, которые она не надевала лет двадцать, груды коробок с обувью, перчатки, стопка за стопкой, все тщательно подобранные по цвету. Даже ее свадебное платье было здесь, то легендарное изделие, сохранившее свою вышивку и россыпь бриллиантовых блесток, хотя ткань стала ломкой, как бумага. Оно было в коробке, и, когда я открывала ее, руки у меня подрагивали. Я совершала вторжение и чувствовала себя взломщицей.
Когда я завершила осмотр, врачи уже ушли. Констанцу уложили в постель. Я стояла, глядя на нее. Она лежала неподвижно, как мертвая, с белым, словно наволочка, лицом. На ночной столик я выложила тайные арсеналы Констанцы. Они изымались откуда угодно – точно, как Френк и предполагал, – спрятанные в обуви, завернутые в белье, у задней стенки ящичков, одна смерть за другой. Разные рецепты разных врачей, различные дозировки, разнообразные даты назначений: некоторые из пилюль были выписаны в этом году, другие были более старыми. Самые древние рецепты были выданы в 1930 году.
Нашлось тут и еще кое-что – последнее открытие, тоже маленькое и убийственное. Я нашла его в кармане пальто, давно висящего на плечиках в шкафу. Конверт был надорван; штемпель был американский; содержание было кратким.
«Моя дорогая Виктория, – начиналось оно. – У меня тяжело на сердце. Ты, наверно, забыла своего друга. Знаешь ли ты, как обидно, когда тебе не пишут? Я думаю, что, может быть, я разозлил тебя, когда столько писал о любви, так что сегодня я говорю – я прошу только разрешения остаться твоим другом, как раньше, чтобы мы могли гулять с тобой и разговаривать, как когда-то. Смотри, я посылаю тебе еще одну арифметическую задачку, как и обещал. Она не очень сложная. Если ты не справишься с ней, я помогу – заверяю тебя! Я все пытаюсь шутить, но, знаешь, как тяжело говорить, не получая ответа. Думаю, ты простишь меня, если это будет последнее письмо и последняя задачка, которые я посылаю тебе, Виктория. И если ты не ответишь мне на этот раз, я буду точно знать, что ты забыла меня – твоего друга Франца Якоба» .
Я перечитала это письмо, стоя у изножия кровати Констанцы. Я читала и перечитывала его, пока текст не стал неразличим из-за слез. Я по-прежнему стояла на месте, когда в комнату вошел Френк. Я увидела, что взгляд его упал на груду коробок с лекарствами, затем он увидел мои слезы и листик бумаги в руке. Не говоря ни слова, он обнял меня и привлек к себе, пока я плакала над этим свидетельством любви – и предательства.
Френк сказал, что мы должны быть очень внимательны. Он сказал, что круглосуточной сиделки недостаточно; он сказал, что, хотя мы изъяли все эти препараты, всегда могут найтись и другие методы, другое оружие.
– Если она решит умереть, – сказал он, – то всегда найдет способ.
* * *
В этом он оказался прав. За день до нашей свадьбы Констанца разбила стакан и перерезала запястья.
Свадьба была перенесена. В тот день, когда она должна была состояться, я сидела с Френком в его квартире. Он сказал:
– Послушай, Виктория. Если кто-то хочет добиться успеха в своем намерении, он делает это за запертыми дверями. И делает глубокий разрез вдоль артерии, выше ее, а не поперек – и не в своей спальне, зная, что через десять минут появится опытная медсестра. Это не была попытка самоубийства. Это было послание тебе. Это предупреждение.
– Как ты можешь так говорить?!
– Послушай, я не сомневаюсь, что твоя крестная мать в самом деле больна – и в определенном смысле она нездорова вот уже много лет. Но я предполагаю, что она предпочитает всегда быть живой, как бы она ни заигрывала со смертью. Ей это нравится. Она оживает от ощущения битв и сражений. Пока она будет считать, что может увести тебя от меня, она с собой не покончит. Кто угодно, но только не Констанца.
– Но почему, Френк? Почему?
– Представления не имею. Такая уж она есть, – просто ответил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111