https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_kuhni/s-dushem/
Я знал твою точку зрения, потому что часто упоминала о ней. Как ни грустно сообщать тебе истину, но мои действия имеют чисто финансовую подоплеку.
– Значит, ты никогда не испытывал чувства ревности, Монтегю? – спросила Констанца, которая не собиралась сдаваться.
– Насколько мне помнится, ни разу, – коротко ответил он. – И я стараюсь не изменять себе.
Констанца, поняв наконец, что с этой стороны взять его не удастся, слегка нахмурилась и снова прилегла на подушки.
– Конечно, теперь я припоминаю, – задумчиво сказала она. – Как ты говорил? Что ты не обращаешь такого уж внимания на физическую верность – да, так и было. Господи, как ты великодушен, Монтегю. Я совсем не такая.
– Неужто, Констанца?
– Никогда! – вскричала Констанца, привскакивая и стискивая руки. – Я ревнива до мозга костей. Стоит тебе только бросить взгляд на другую женщину, и я вся обмираю внутри. Если ты окажешься с ней в постели – о Монтегю, это будет ужасно! Я чувствую, словно меня режут на куски острыми ножами…
– Констанца, перестань нести чушь! – Штерн сжал ее пальцы. – Ты должна знать, тебе не угрожает никакая опасность… – Он спохватился. – Во всяком случае, немедленная опасность. Я… вполне доволен тобой. У меня нет тяги к другим женщинам.
Констанца всплакнула. Она прижалась к нему. Он признался, подумала она, обнимая его, по крайней мере, он признался. Ее охватил прилив торжества и почти сразу же – поток противоречивых эмоций. Штерн обнимает ее, она чувствует, как его руки гладят ее волосы, губы касаются ее лба: все это вызывает неодолимое стремление сообщить ему истину. Но быть откровенной значило бы обезоружить себя, а этого она не могла себе позволить. Она отодвинулась.
– Значит, вот что мы собой представляем, – успокаиваясь, сказала она. – У меня ревнивая натура, а у тебя нет. Хотя я не могу поверить, что ты настолько сдержан, как пытаешься утверждать. Предположим, я заинтересуюсь другим мужчиной… Предположим, обзаведусь любовником. Этого, конечно, никогда не будет, но если? Тогда ты передумаешь? Ну, хоть немножко? Нельзя же оставаться таким бесстрастным, Монтегю.
– Очень хорошо. Если ты настаиваешь! – Штерн с легким раздражением отмахнулся. – Естественно, в таком случае я буду далеко не бесстрастен, но все-таки постараюсь сдержаться. Как я тебе и говорил, между мужчиной и женщиной есть другие формы проявления неверности, которые кажутся мне куда более важными. И когда я это говорил…
– Да, Монтегю?
– Я… я пытался взглянуть на много лет вперед. Я думал о разнице наших лет. Я пытался быть… реалистом. Ведь, кроме всего прочего, ты очень молода. – Он помедлил. – Когда тебе будет тридцать, Констанца, мне минет шестьдесят.
Он остановился. Констанца внимательно смотрела на него.
– О, я понимаю, – тихо сказала она. – Теперь я поняла. Ты говоришь о будущем, а не о сегодняшнем дне?
– Совершенно верно. Констанца, мы женаты всего лишь год, меньше года…
– Год?! – с удивлением вскрикнула Констанца. – Всего лишь год? А мне казалось, что куда дольше. Ты дал мне счастье, Монтегю. Когда я с тобой, то теряю представление о времени. Я чувствую… ты изменил меня… – Страстно кинувшись к нему, она стала покрывать его лицо быстрыми поцелуями. – Так и есть! Это правда! Если бы я была с тобой все время, если бы никогда не оставалась одна, то изменилась бы еще больше. Я бы стала… – Она остановилась. – Но не обращай внимания. Это неважно. Я просто хотела сказать, как я рада, что ты купил эти билеты, Монтегю.
– Правда? – Штерн приподнял ей подбородок, развернув лицом к себе. Во взгляде его скользнула грусть. – С тобой, Констанца, я никак не могу обрести уверенность. Может, ты и думаешь то, что говоришь. Может, ты хочешь так думать. А порой ты делаешь вид…
– Это правда. Я в самом деле так думаю. Именно это я сейчас и имею в виду. Конечно… – Констанца опустила глаза. Она начала улыбаться. – Конечно, я не могу говорить о будущем. Скорее всего пять минут назад я так не считала или пять лет назад… Понимаешь? Я честна, Монтегю. Я знаю свою натуру. Все же ты хоть немного веришь в мою искренность – а это куда больше, чем кто-либо получал из моих рук. Вот так! Это истина. Когда ты вручил мне эти билеты, я еще не испытала радости. А теперь она пришла ко мне. Думаю, что в Америке мы обретем счастье. Ты только представь себе… – Вскарабкавшись с ногами на кровать, она обвила руками его шею. – Новый мир, который нам предстоит завоевать, как мы и собирались. Кого волнуют Лондон, Винтеркомб и вся эта публика, обитающая в нем? Мы оставим их. Мы сможем начать все сначала. О, как бы я хотела, чтобы мы уехали уже завтра! Ты еще увидишь, как я тебе пригожусь. Я могу работать без передышки и все организовывать – у нас будут самые лучшие приемы, к нам начнут ходить самые интересные люди, весь город будет у наших ног! Я стану… самой лучшей женой для тебя! Ты еще посмотришь на меня и подумаешь: Констанца незаменима…
– Но, моя дорогая, я уже так считаю, – сухо сказал Штерн.
– Ты еще больше будешь так думать! – вскричала Констанца, не обратив внимания на подтекст комплимента. Она тут же начала, как любила делать, извергать поток планов: где они будут жить, как организуют свою жизнь, подробность за подробностью.
2
На этом месте в дневниках я на какое-то время прервалась. Когда я дошла до описания путешествия через Атлантику, то почувствовала смущение. Я знала, что будет дальше, в промежутке времени от 1918 года, когда закончилась война и мои родители поженились, и до 1930-го, года моего рождения.
Все это время мои родители жили в Винтеркомбе. Через несколько лет мой отец приступил к работе в качестве партнера в одном торговом банке в Сити в старании, насколько я себе представляю, возместить хоть часть финансового долга Джейн. Работу эту он не любил, потому что она не отвечала его наклонностям. В этом смысле он, вероятно, был пленником взглядов своего класса: погоня за доходами заставляла его брезгливо кривить губы.
Когда умер его отец – Дентона постиг апоплексический удар в 1923 году, – мой отец оставил торговый банк, дабы проводить все время в Винтеркомбе. Он был полностью вовлечен в многочисленные благотворительные проекты матери, особенно в строительство приюта. Он написал несколько острых статей на эту тему и даже энергично вел кампанию за парламентскую реформу, чтобы общество позаботилось об обездоленных. Он не сомневался, что внешний облик таких учреждений – не только приютов, но и даже тюрем – в огромной мере сказывается на сознании тех, кто обречен в них находиться. Если вы сажаете человека в клетку, говорил он, то он и будет себя вести как животное. Во многих своих предложениях: режим в тюрьмах для мелких правонарушителей должен носить более мягкий характер; дети-сироты должны жить в приемных семьях, а не только под опекой государства – мой отец далеко обогнал свое время. Я думаю, он понимал, что его идеи не будут приняты, но это его не смущало: ему нравилось заниматься безнадежными делами.
Такие проекты требовали денег, Винтеркомб также требовал расходов. За эти двенадцать лет часть благотворительных проектов матери успешно стала приносить плоды, но, успешные или неудачные, эти проекты проедали ее капитал. Она, я думаю, слишком легко поддавалась на уговоры жуликов и шарлатанов, по крайней мере, в первые годы. Год за годом идеализм, свойственный моим родителям, приводил к тому, что детство я провела в обстановке благородной бедности. Я была горда им так же, как горжусь и сейчас, но, читая, я видела, что меня ожидает. В Винтеркомбе царствовал идеализм и финансовые неудачи, а по ту сторону Атлантики процветал прагматизм и успешное стремление ко всемирному успеху.
Штерн стал пользоваться на Уолл-стрите таким же опасливым уважением, как и в Сити; Констанца играючи пролагала себе путь к господству в салонах Нью-Йорка. «Робким все достанется?! – любила она восклицать. Констанца никогда не боялась сочных выражений. – Что за чушь! Пусть робкие ползают под ногами!»
Каждый год эти две части некогда одной семьи встречались, когда Штерн и Констанца, путешествуя по Европе, посещали Англию и заезжали в Винтеркомб. Последний такого рода визит состоялся в 1929 году, когда произошел крах на Уолл-стрит, в следующем году родилась я, и Констанца без мужа прибыла на мои крестины. Это был ее последний визит, после которого она была изгнана из Винтеркомба.
Что-то тогда случилось: нечто, нарушившее образ жизни, сложившийся за двенадцать лет. Я пока так и не знаю, что же это было, но доподлинно известен факт, что 1930-й стал годом, когда завершился брак Констанцы со Штерном.
Привязанность Констанцы к моему отцу была бомбой замедленного действия – она тикала себе все эти двенадцать лет. И скорее всего ко времени моего рождения она взорвалась; спустя много лет детонация этого взрыва продолжала сказываться на мне.
В моей семье был еще один человек, единственный, не считая Констанцы, оставшийся в живых из всех многочисленных свидетелей ночи прихода кометы. Более того, он посвятил себя профессиональному разгадыванию головоломок. Это был мой дядя Фредди.
Часть седьмая
QUI BONO?
1
Моему дяде Фредди было уже за семьдесят. Он по-прежнему жил в том доме в районе Маленькой Венеции, где еще ребенком я посещала его. Тем не менее с тех пор дом заметно похорошел: влияние новой метлы в жизни Фредди чувствовалось сразу, стоило только войти в воротца. Это сказывалось и в сиянии медного почтового ящика и дверных ручек, в состоянии живых изгородей, которые были подстрижены с военной аккуратностью; об этом же говорил садовый пруд, появившийся после последнего моего визита и разместившийся аккурат под окнами. Он был украшен пухлыми игривыми херувимами.
– Не может быть! – вскричала Винни, открывая двери и прижимая меня к своей необъятной груди. Она с гордостью показала на пруд. – Это наша новинка. Просто потрясающе!
Винифред Хантер-Кут овдовела в середине 50-х годов, когда я жила в Нью-Йорке. Винни устроила своему мужу Кути величественные похороны и продолжала в его честь носить черное, но она была толковой женщиной с большим вкусом к жизни, и вдовство ее не устраивало. Едва только осознав это, на это ушло два года, она принялась подыскивать себе нового мужа.
Перебрав круг своих знакомых, она напала на моего дядю Фредди, которого и окрутила за три месяца. Общественное мнение, я думаю, было целиком на стороне Винни. Она оставалась в дружеских отношениях с Фредди после смерти моей матери и, занимаясь поисками мужа, как-то получила приглашение на чай в Маленькую Венецию. Осмотревшись, она поняла, что Фредди заброшен и несчастлив, и приняла решение.
Основным фактором оказались детективные романы дяди Фредди. Эти книги – он продолжал писать их, и, не в пример его прочим увлечениям, это так и не сошло на нет, – обеспечили ему стабильный и растущий успех. К его искреннему изумлению, потому что Фредди был достаточно скромен, издатель принял его седьмую попытку в данном жанре и изъявил желание ознакомиться с последующими. И, что было еще более удивительно, они в самом деле пользовались успехом – люди покупали их.
Когда дважды в год приходили финансовые отчеты, в доме воцарялось большое торжество.
– Смотри! – говорил Фредди. – Смотри, Виктория! Я продал четыре тысячи триста сорок шесть экземпляров! Ну не потрясающе ли? Интересно, кто они такие, все эти люди? Хотел бы я знать, скольким из них удалось угадать убийцу. Ты же помнишь, ею была секретарша. Она использовала специальный яд – мне пришлось специально узнавать. Куда же я девал эту книгу о ядах?
Как правило, он ничего не мог найти: ни книгу о ядах, ни справочник по оружию, откуда он черпал подробности конструкции пистолетов, что пускали в ход его герои, ни железнодорожного расписания, что позволяло его героям быть в двух местах одновременно, – его дом представлял собой ужасающую свалку.
Винни достаточно было бросить лишь взгляд в тот день, когда она явилась к чаю. Она увидела пыльный истертый ковер, медный столик на спине кобры, который никто не чистил вот уже несколько лет. Она рассмотрела плакаты из немецких кабаре и ковровые шлепанцы миссис О'Брайен, когда та принесла им чай. Она увидела чернильницу на столике у окна, за которым писал Фредди, груды бумаг, книг, расписаний, справочников, библиотечных абонементов, карточек и пришла к выводу: Фредди нужна четкая организация.
Через неделю Винни утвердилась в роли его секретарши, после чего брак стал неизбежен. Фредди, который вообще не привык торопиться, гордился этим.
– Винни очень решительная женщина, – с явным удовольствием говорил он. – Стоило ей лишь бросить взгляд на меня – и я потерял почву под ногами.
Они представляли собой отличную, хотя и несколько странную пару. Мой дядя Фредди, столь порывистый в детстве, в определенной мере изменил свой стиль жизни – может, из-за Констанцы, может, из-за смерти Мальчика, а может, в силу некоторых особенностей собственного характера. В течение долгих лет он плыл по воле волн; очутившись рядом с Винни, он обрел не только целенаправленность, но и новую удивительную энергию.
Он привык писать один детективный роман в два года. С Винни выход его литературной продукции удвоился, а то и утроился. Он придумал нового детектива, инспектора Кута, названного так в честь первого мужа Винни. Инспектор Кут, чей характер был вылеплен, как я предполагаю, в результате долгих рассказов Винни, стал самым любимым персонажем читателей дяди Фредди. Доходы Фредди возросли, он начал публиковаться в Америке, где читателям нравилась его привычка разворачивать действие в сельской местности Англии; его читали в Германии и во Франции. Самой сильной стороной Фредди было то, что мир, который он описывал, никогда не менялся. В своей основе он оставался тем, в котором он жил ребенком. Его книги могли повествовать о сегодняшнем дне, но инспектор Кут продолжал оставаться энергичным сорокапятилетним мужчиной, и никто из главных действующих лиц Фредди не представлял себе жизни без дворецкого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
– Значит, ты никогда не испытывал чувства ревности, Монтегю? – спросила Констанца, которая не собиралась сдаваться.
– Насколько мне помнится, ни разу, – коротко ответил он. – И я стараюсь не изменять себе.
Констанца, поняв наконец, что с этой стороны взять его не удастся, слегка нахмурилась и снова прилегла на подушки.
– Конечно, теперь я припоминаю, – задумчиво сказала она. – Как ты говорил? Что ты не обращаешь такого уж внимания на физическую верность – да, так и было. Господи, как ты великодушен, Монтегю. Я совсем не такая.
– Неужто, Констанца?
– Никогда! – вскричала Констанца, привскакивая и стискивая руки. – Я ревнива до мозга костей. Стоит тебе только бросить взгляд на другую женщину, и я вся обмираю внутри. Если ты окажешься с ней в постели – о Монтегю, это будет ужасно! Я чувствую, словно меня режут на куски острыми ножами…
– Констанца, перестань нести чушь! – Штерн сжал ее пальцы. – Ты должна знать, тебе не угрожает никакая опасность… – Он спохватился. – Во всяком случае, немедленная опасность. Я… вполне доволен тобой. У меня нет тяги к другим женщинам.
Констанца всплакнула. Она прижалась к нему. Он признался, подумала она, обнимая его, по крайней мере, он признался. Ее охватил прилив торжества и почти сразу же – поток противоречивых эмоций. Штерн обнимает ее, она чувствует, как его руки гладят ее волосы, губы касаются ее лба: все это вызывает неодолимое стремление сообщить ему истину. Но быть откровенной значило бы обезоружить себя, а этого она не могла себе позволить. Она отодвинулась.
– Значит, вот что мы собой представляем, – успокаиваясь, сказала она. – У меня ревнивая натура, а у тебя нет. Хотя я не могу поверить, что ты настолько сдержан, как пытаешься утверждать. Предположим, я заинтересуюсь другим мужчиной… Предположим, обзаведусь любовником. Этого, конечно, никогда не будет, но если? Тогда ты передумаешь? Ну, хоть немножко? Нельзя же оставаться таким бесстрастным, Монтегю.
– Очень хорошо. Если ты настаиваешь! – Штерн с легким раздражением отмахнулся. – Естественно, в таком случае я буду далеко не бесстрастен, но все-таки постараюсь сдержаться. Как я тебе и говорил, между мужчиной и женщиной есть другие формы проявления неверности, которые кажутся мне куда более важными. И когда я это говорил…
– Да, Монтегю?
– Я… я пытался взглянуть на много лет вперед. Я думал о разнице наших лет. Я пытался быть… реалистом. Ведь, кроме всего прочего, ты очень молода. – Он помедлил. – Когда тебе будет тридцать, Констанца, мне минет шестьдесят.
Он остановился. Констанца внимательно смотрела на него.
– О, я понимаю, – тихо сказала она. – Теперь я поняла. Ты говоришь о будущем, а не о сегодняшнем дне?
– Совершенно верно. Констанца, мы женаты всего лишь год, меньше года…
– Год?! – с удивлением вскрикнула Констанца. – Всего лишь год? А мне казалось, что куда дольше. Ты дал мне счастье, Монтегю. Когда я с тобой, то теряю представление о времени. Я чувствую… ты изменил меня… – Страстно кинувшись к нему, она стала покрывать его лицо быстрыми поцелуями. – Так и есть! Это правда! Если бы я была с тобой все время, если бы никогда не оставалась одна, то изменилась бы еще больше. Я бы стала… – Она остановилась. – Но не обращай внимания. Это неважно. Я просто хотела сказать, как я рада, что ты купил эти билеты, Монтегю.
– Правда? – Штерн приподнял ей подбородок, развернув лицом к себе. Во взгляде его скользнула грусть. – С тобой, Констанца, я никак не могу обрести уверенность. Может, ты и думаешь то, что говоришь. Может, ты хочешь так думать. А порой ты делаешь вид…
– Это правда. Я в самом деле так думаю. Именно это я сейчас и имею в виду. Конечно… – Констанца опустила глаза. Она начала улыбаться. – Конечно, я не могу говорить о будущем. Скорее всего пять минут назад я так не считала или пять лет назад… Понимаешь? Я честна, Монтегю. Я знаю свою натуру. Все же ты хоть немного веришь в мою искренность – а это куда больше, чем кто-либо получал из моих рук. Вот так! Это истина. Когда ты вручил мне эти билеты, я еще не испытала радости. А теперь она пришла ко мне. Думаю, что в Америке мы обретем счастье. Ты только представь себе… – Вскарабкавшись с ногами на кровать, она обвила руками его шею. – Новый мир, который нам предстоит завоевать, как мы и собирались. Кого волнуют Лондон, Винтеркомб и вся эта публика, обитающая в нем? Мы оставим их. Мы сможем начать все сначала. О, как бы я хотела, чтобы мы уехали уже завтра! Ты еще увидишь, как я тебе пригожусь. Я могу работать без передышки и все организовывать – у нас будут самые лучшие приемы, к нам начнут ходить самые интересные люди, весь город будет у наших ног! Я стану… самой лучшей женой для тебя! Ты еще посмотришь на меня и подумаешь: Констанца незаменима…
– Но, моя дорогая, я уже так считаю, – сухо сказал Штерн.
– Ты еще больше будешь так думать! – вскричала Констанца, не обратив внимания на подтекст комплимента. Она тут же начала, как любила делать, извергать поток планов: где они будут жить, как организуют свою жизнь, подробность за подробностью.
2
На этом месте в дневниках я на какое-то время прервалась. Когда я дошла до описания путешествия через Атлантику, то почувствовала смущение. Я знала, что будет дальше, в промежутке времени от 1918 года, когда закончилась война и мои родители поженились, и до 1930-го, года моего рождения.
Все это время мои родители жили в Винтеркомбе. Через несколько лет мой отец приступил к работе в качестве партнера в одном торговом банке в Сити в старании, насколько я себе представляю, возместить хоть часть финансового долга Джейн. Работу эту он не любил, потому что она не отвечала его наклонностям. В этом смысле он, вероятно, был пленником взглядов своего класса: погоня за доходами заставляла его брезгливо кривить губы.
Когда умер его отец – Дентона постиг апоплексический удар в 1923 году, – мой отец оставил торговый банк, дабы проводить все время в Винтеркомбе. Он был полностью вовлечен в многочисленные благотворительные проекты матери, особенно в строительство приюта. Он написал несколько острых статей на эту тему и даже энергично вел кампанию за парламентскую реформу, чтобы общество позаботилось об обездоленных. Он не сомневался, что внешний облик таких учреждений – не только приютов, но и даже тюрем – в огромной мере сказывается на сознании тех, кто обречен в них находиться. Если вы сажаете человека в клетку, говорил он, то он и будет себя вести как животное. Во многих своих предложениях: режим в тюрьмах для мелких правонарушителей должен носить более мягкий характер; дети-сироты должны жить в приемных семьях, а не только под опекой государства – мой отец далеко обогнал свое время. Я думаю, он понимал, что его идеи не будут приняты, но это его не смущало: ему нравилось заниматься безнадежными делами.
Такие проекты требовали денег, Винтеркомб также требовал расходов. За эти двенадцать лет часть благотворительных проектов матери успешно стала приносить плоды, но, успешные или неудачные, эти проекты проедали ее капитал. Она, я думаю, слишком легко поддавалась на уговоры жуликов и шарлатанов, по крайней мере, в первые годы. Год за годом идеализм, свойственный моим родителям, приводил к тому, что детство я провела в обстановке благородной бедности. Я была горда им так же, как горжусь и сейчас, но, читая, я видела, что меня ожидает. В Винтеркомбе царствовал идеализм и финансовые неудачи, а по ту сторону Атлантики процветал прагматизм и успешное стремление ко всемирному успеху.
Штерн стал пользоваться на Уолл-стрите таким же опасливым уважением, как и в Сити; Констанца играючи пролагала себе путь к господству в салонах Нью-Йорка. «Робким все достанется?! – любила она восклицать. Констанца никогда не боялась сочных выражений. – Что за чушь! Пусть робкие ползают под ногами!»
Каждый год эти две части некогда одной семьи встречались, когда Штерн и Констанца, путешествуя по Европе, посещали Англию и заезжали в Винтеркомб. Последний такого рода визит состоялся в 1929 году, когда произошел крах на Уолл-стрит, в следующем году родилась я, и Констанца без мужа прибыла на мои крестины. Это был ее последний визит, после которого она была изгнана из Винтеркомба.
Что-то тогда случилось: нечто, нарушившее образ жизни, сложившийся за двенадцать лет. Я пока так и не знаю, что же это было, но доподлинно известен факт, что 1930-й стал годом, когда завершился брак Констанцы со Штерном.
Привязанность Констанцы к моему отцу была бомбой замедленного действия – она тикала себе все эти двенадцать лет. И скорее всего ко времени моего рождения она взорвалась; спустя много лет детонация этого взрыва продолжала сказываться на мне.
В моей семье был еще один человек, единственный, не считая Констанцы, оставшийся в живых из всех многочисленных свидетелей ночи прихода кометы. Более того, он посвятил себя профессиональному разгадыванию головоломок. Это был мой дядя Фредди.
Часть седьмая
QUI BONO?
1
Моему дяде Фредди было уже за семьдесят. Он по-прежнему жил в том доме в районе Маленькой Венеции, где еще ребенком я посещала его. Тем не менее с тех пор дом заметно похорошел: влияние новой метлы в жизни Фредди чувствовалось сразу, стоило только войти в воротца. Это сказывалось и в сиянии медного почтового ящика и дверных ручек, в состоянии живых изгородей, которые были подстрижены с военной аккуратностью; об этом же говорил садовый пруд, появившийся после последнего моего визита и разместившийся аккурат под окнами. Он был украшен пухлыми игривыми херувимами.
– Не может быть! – вскричала Винни, открывая двери и прижимая меня к своей необъятной груди. Она с гордостью показала на пруд. – Это наша новинка. Просто потрясающе!
Винифред Хантер-Кут овдовела в середине 50-х годов, когда я жила в Нью-Йорке. Винни устроила своему мужу Кути величественные похороны и продолжала в его честь носить черное, но она была толковой женщиной с большим вкусом к жизни, и вдовство ее не устраивало. Едва только осознав это, на это ушло два года, она принялась подыскивать себе нового мужа.
Перебрав круг своих знакомых, она напала на моего дядю Фредди, которого и окрутила за три месяца. Общественное мнение, я думаю, было целиком на стороне Винни. Она оставалась в дружеских отношениях с Фредди после смерти моей матери и, занимаясь поисками мужа, как-то получила приглашение на чай в Маленькую Венецию. Осмотревшись, она поняла, что Фредди заброшен и несчастлив, и приняла решение.
Основным фактором оказались детективные романы дяди Фредди. Эти книги – он продолжал писать их, и, не в пример его прочим увлечениям, это так и не сошло на нет, – обеспечили ему стабильный и растущий успех. К его искреннему изумлению, потому что Фредди был достаточно скромен, издатель принял его седьмую попытку в данном жанре и изъявил желание ознакомиться с последующими. И, что было еще более удивительно, они в самом деле пользовались успехом – люди покупали их.
Когда дважды в год приходили финансовые отчеты, в доме воцарялось большое торжество.
– Смотри! – говорил Фредди. – Смотри, Виктория! Я продал четыре тысячи триста сорок шесть экземпляров! Ну не потрясающе ли? Интересно, кто они такие, все эти люди? Хотел бы я знать, скольким из них удалось угадать убийцу. Ты же помнишь, ею была секретарша. Она использовала специальный яд – мне пришлось специально узнавать. Куда же я девал эту книгу о ядах?
Как правило, он ничего не мог найти: ни книгу о ядах, ни справочник по оружию, откуда он черпал подробности конструкции пистолетов, что пускали в ход его герои, ни железнодорожного расписания, что позволяло его героям быть в двух местах одновременно, – его дом представлял собой ужасающую свалку.
Винни достаточно было бросить лишь взгляд в тот день, когда она явилась к чаю. Она увидела пыльный истертый ковер, медный столик на спине кобры, который никто не чистил вот уже несколько лет. Она рассмотрела плакаты из немецких кабаре и ковровые шлепанцы миссис О'Брайен, когда та принесла им чай. Она увидела чернильницу на столике у окна, за которым писал Фредди, груды бумаг, книг, расписаний, справочников, библиотечных абонементов, карточек и пришла к выводу: Фредди нужна четкая организация.
Через неделю Винни утвердилась в роли его секретарши, после чего брак стал неизбежен. Фредди, который вообще не привык торопиться, гордился этим.
– Винни очень решительная женщина, – с явным удовольствием говорил он. – Стоило ей лишь бросить взгляд на меня – и я потерял почву под ногами.
Они представляли собой отличную, хотя и несколько странную пару. Мой дядя Фредди, столь порывистый в детстве, в определенной мере изменил свой стиль жизни – может, из-за Констанцы, может, из-за смерти Мальчика, а может, в силу некоторых особенностей собственного характера. В течение долгих лет он плыл по воле волн; очутившись рядом с Винни, он обрел не только целенаправленность, но и новую удивительную энергию.
Он привык писать один детективный роман в два года. С Винни выход его литературной продукции удвоился, а то и утроился. Он придумал нового детектива, инспектора Кута, названного так в честь первого мужа Винни. Инспектор Кут, чей характер был вылеплен, как я предполагаю, в результате долгих рассказов Винни, стал самым любимым персонажем читателей дяди Фредди. Доходы Фредди возросли, он начал публиковаться в Америке, где читателям нравилась его привычка разворачивать действие в сельской местности Англии; его читали в Германии и во Франции. Самой сильной стороной Фредди было то, что мир, который он описывал, никогда не менялся. В своей основе он оставался тем, в котором он жил ребенком. Его книги могли повествовать о сегодняшнем дне, но инспектор Кут продолжал оставаться энергичным сорокапятилетним мужчиной, и никто из главных действующих лиц Фредди не представлял себе жизни без дворецкого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111