* * *
На следующий день он был не настолько уверен в подарке. Теперь он более рассудочно воспринимал события прошедшей ночи, особенно на фоне надвигающейся войны. Он наблюдал, как плакала его мать, провожая Мальчика и Данбара, отозванных в свою часть; как разъехались остальные гости; и к концу этого долгого утомительного дня, когда уже уехал сэр Монтегю и даже Окленд отправился в Лондон, он понял, что остался один. К наступлению ночи он пришел к отвратительной и окончательной уверенности: Констанца сделала свой подарок еще до того, как они вошли в спальню Окленда. Подарком Констанцы стала связка фотографий Мальчика, разрушенный образ его брата – вот каким был подарок Констанцы.
В этот день Фредди было очень тяжело смотреть брату в глаза. В момент отъезда Мальчика он старался держаться от него на расстоянии, хотя знал, что с ним может случиться всякое и, возможно, они больше не увидятся. Когда брат уехал, Фредди почувствовал себя виноватым. Ему было стыдно за свое поведение. В этот день он избегал встреч с Констанцей. И в последующие несколько дней он держался с нею так же холодно. И вдруг понял, что Констанца не обращает на его холодность никакого внимания. Она вела себя так, как будто ничего не случилось.
От этого Фредди просто потерял голову. Его охватила непонятная, необъяснимая ревность. Беспокойство за своего брата и за свое собственное поведение перешло в тревожные мысли, которые вертелись вокруг Констанцы. Может, она ненавидит его? Или разочаровалась в нем? Будет ли она еще когда-нибудь с ним, станет ли смотреть на него, касаться его?
2
Прошла неделя. Констанца ждала неделю, а затем – возможно, она решила, что Фредди довел себя до состояния, в котором она хотела его видеть, – она назначила другое свидание. После этого – снова ожидание, снова агония и неуверенность, а затем, словно милостыня, еще одно свидание.
Встреча за встречей, одно укромное место за другим, из лета в осень, из осени в зиму. Это было странное время. Позднее, вспоминая эти дни, Фредди понял, что их нельзя назвать счастливыми: проходили месяцы, а он не чувствовал себя удовлетворенным. Вокруг него менялась жизнь, рушились сами ее основы. Мальчик получил назначение в Северную Францию. Окленд все время проводил в Лондоне, в министерстве, выполняя работу, как убеждала всех Гвен, национального значения. Неделя сменялась неделей, и военная лихорадка не обошла стороной и слуг. Дентон только поощрял их идти на войну и даже угрожал увольнением тем, кто не изъявлял особой охоты. На фронт отправился, к удивлению Фредди, даже Артур. Призвали Джека Хеннеси, а за ним троих его братьев; всех посыльных, кто помоложе; водителей, садовников и земельных арендаторов. Фредди сам помогал собирать остаток урожая в этом году – ему тяжело было работать в поле в окружении одних стариков. Война, война, война: все говорили только о ней, это была единственная тема в газетах, и ожидание скорой победы было все еще сильно. За завтраком читали письма, которые приходили с фронта. Мальчик пребывал в приподнятом и бодром настроении. Он находился сейчас возле Шартра, ожидая отправки на передовую.
Похоже, войны нечего бояться: она означала для Фредди сбор продуктовых посылок, бодрые марши оркестров, которые встречали в деревнях офицеров, прибывавших за новобранцами, она знаменовала всеобщее возбуждение, новое чувство всенародного единства, и – в его собственном случае – смущение и позор.
Так что же произошло за эти недели, прошедшие после объявления войны? Вышло так, что он в сопровождении Гвен побывал у знаменитого медицинского светила с Харли-стрит, которого рекомендовал Монтегю Штерн. Этот специалист полностью обследовал Фредди. Под конец доктор появился перед ними с похоронным выражением на лице.
Вопрос с призывом Фредерика, сказал он, совершенно исключен, и – если дойдет до призыва – Фредерик получит освобождение. У юноши, объяснил он, наблюдается незначительная аритмия сердечных клапанов. Испытывает ли он усиленное сердцебиение, может быть, случаются приступы головокружения? Фредерик, конечно, испытывал нечто подобное, и совсем недавно, но только при обстоятельствах, о которых не хотел распространяться. Он настаивал, что чувствует себя превосходно, однако доктор оставался непреклонным: сбросить вес, делать легкую гимнастику, избегать волнения и забыть об армии. Фредди был потрясен, и его мать, похоже, тоже. После консультации с врачом она вернулась домой бледная и со слезами на глазах.
В этот вечер, оставшись один в своей комнате, Фредди что было сил размахивал руками, бегал на месте и ожидал, что вот-вот упадет замертво. Но ничего не случилось. Врач выглядел очень уверенным в своей правоте, но теперь Фредди начал сомневаться. Каким бы выдающимся ни был тот доктор, но он ошибся. Он умолял мать о повторном обследовании. Он пытался объяснить, каково ему было, единственному оставшемуся из своего выпуска в Итоне, слоняться без дела дома. Но Гвен так рыдала, так обнимала и упрашивала его, что Фредди сдался. Он остался в Винтеркомбе. Ему было проще сидеть в деревне. Визиты в Лондон только действовали ему на нервы. Фредди был высокий, крупного сложения, он выглядел намного старше своих лет. Каждый раз, когда его нога ступала на лондонскую мостовую, он ожидал, что к нему будут приставать с расспросами, воткнут белое перышко, означавшее трусость.
Его одержимость Констанцей становилась все сильнее. Она была его единственной утешительницей, поверенной всех его скрытых мыслей. Мужское достоинство Фредди было ущемлено, и Констанца доказывала ему, что он мужчина – единственным возможным способом, по ее словам, который что-либо значил. Поцелуи Констанцы помогали ему забыть войну. В ее объятиях, одурманенный запахами ее тела, Фредди забывал о трусости и патриотизме.
Недели проходили в каком-то угаре: Фредди познал удовольствие порабощения, в котором не было ничего более значимого, чем следующая встреча, и ничего более отравляющего, чем прошлая. Волосы Констанцы, ее кожа, глаза, ее шепот, обещания и многозначительность ее прикосновений, горячие дни, горячие мысли – сладостные ожидания и шокирующие обещания – что это было за лето!
Констанца, экспериментируя с приемами, которые она впоследствии использовала с еще большим эффектом на несчетном количестве мужчин, была артисткой в том, что касалось плоти. Она понимала, что намеки, обещания и капризы, отсрочки – более действенный наркотик, чем само обладание желаемым. Шаг за шагом, поцелуй за поцелуем она довела Фредди почти до безумия. Его тело рвалось к ней, его мысли болели ею, она снилась ему по ночам. Иногда она давала ему больше, иногда – меньше. Дни Фредди пролетали как во сне: в ту самую минуту, когда они расставались, он мечтал лишь о следующей встрече.
И все же они еще не совокуплялись. Это слово, которое Констанца употребляла постоянно и по любому поводу в его разных вариантах – от поэтических (и где только она их набралась, ведь она совсем не читала книг) до настолько вульгарных, что Фредди обливался холодным потом от стыда, было словно часовой механизм. Оно уже стучало в мозгу Фредди, как пушечные выстрелы. Он не мог понять, почему Констанца, которая была такой бесстыдной, отвергавшей все табу, которая научила Фредди такому, о чем он никогда не слышал и даже не подозревал, вела себя с такой непостижимой сдержанностью. В этом она была непреклонна: любое разнообразие, но только не совокупляться. При этом она улыбалась: «Не теперь».
Самая любимая выдумка Констанцы, как обнаружил Фредди – рисковать, когда кто-либо из его семьи был рядом. Угроза разоблачения от слуги, садовника, фермера – это возбуждало ее гораздо меньше. Фредди уже начал узнавать, когда Констанцу охватывало наибольшее возбуждение: когда его мать, отец или кто-нибудь из братьев находились прямо у них под боком.
* * *
Самый примечательный случай произошел в Лондоне, в доме Кавендишей в Мейфейре, в январе 1915 года. Вместе с родителями и Стини Фредди и Констанца навещали друзей в их поместье на южном побережье: там впервые Фредди услышал внушительную и пугающую канонаду орудийных батарей, долетавшую через Ла-Манш. Гвен, само собой, тоже ее услышала, и у нее начался один из обычных приступов страха и беспокойства за свою семью: они должны уехать домой. Но Гвен не могла вернуться в Винтеркомб, не повидав Окленда, поэтому решено было остановиться в Лондоне.
Дом Кавендишей на Парк-стрит был выстроен так, что винтовая лестница поднималась вверх от холла на первом этаже до чердака на четвертом вокруг сплошного вертикального пролета. Можно, перегнувшись через перила, смотреть вниз, словно в головокружительную глубину колодца, на мраморный пол в холле. В детстве Фредди неоднократно предупреждали об опасностях, связанных с этой лестницей, и у него до сих пор остался смутный, почти атавистический страх перед ней.
Окленд сообщил, что появится в пять часов. Незадолго до пяти Фредди по настоянию Констанцы встретился с нею на темной, плохо освещенной площадке третьего этажа. К пяти Констанца перегнулась через перила, и Фредди сзади прижался к ее спине. Он уже был в состоянии безумного возбуждения – еще бы, от одной мысли о Констанце в эти дни у него начиналась эрекция. Он засунул руку в платье, ярко-розовое в этот день, расстегнутое на спине. Вторая рука – вот уже много недель, как ему не позволяли этого, – нырнула под юбку Констанцы. Она не любила носить белье.
Левая рука Фредди сжимала грудь Констанцы, правая гладила мягкое, влажное место. Фредди был так возбужден, что едва услышал, как хлопнула входная дверь и послышались шаги в холле. Он заметил присутствие Окленда, только когда Констанца окликнула его по имени.
Окленд остановился под лестничным пролетом. Он глянул вверх и поздоровался только с Констанцей, поскольку Фредди – его руки в этот момент перестали блуждать и застыли – не было видно снизу. Констанца тем временем завязала беседу с Оклендом, причем самую оживленную. В то же самое время она дала понять Фредди, который было собрался вытащить руки, чтобы он не останавливался. Она извивалась и терлась об него, она прижималась к его правой руке так сильно, что наконец-то Фредди засунул два пальца в отверстие, которое он так долго искал. Констанца вздрогнула. Продолжая сердечно беседовать с Оклендом, она крутила бедрами, словно ввинчиваясь в пальцы Фредди.
Фредди уже был и сам слишком возбужден, чтобы остановиться. То, что он оставался невидимым, занимаясь этим некрасивым делом, а Констанца продолжала разговаривать, не переменившись в голосе, – все вместе разозлило Фредди, напугало и еще больше возбудило. Страх, гнев и желание – Констанца разбиралась в коктейле секса. Фредди мял и трепал ее соски, а из-под юбки Констанцы доносились чавкающие звуки – она была очень мокрой.
«Мы даже слышали пушки, Окленд, ветер, очевидно, дул в нужном направлении, мы слышали их очень отчетливо…» Голос Констанцы оборвался лишь на мгновение, и в этом крошечном промежутке у Констанцы был оргазм. Фредди почувствовал, как в этот миг ее тело застыло, затем его пальцы внутри почувствовали пульс. Он довел ее до оргазма, чего прежде не случалось – Констанца любила это делать сама. Иногда, по ее словам, это было забавно, Фредди засекал время: чтобы удовлетворить себя, ей достаточно было тридцати секунд.
Фредди знал, что его ожидает награда, и, когда Окленд, так ничего и не заподозрив, покинул холл, Констанца не заставила себя упрашивать. Она была очень обязательной в таких вещах. Она опустилась на колени и расстегнула ему штаны. Взяла его возбужденную плоть в руку. С серьезным, сосредоточенным выражением она сказала:
– Я хочу услышать от тебя кое-что, Фредди. Просто три слова.
– Как тебе будет угодно, – пробормотал Фредди, готовый на все от желания, и потянулся к ней.
– Скажи «возьми в рот». Только это, ничего больше. Хорошо, Фредди? «Возьми в рот».
От этих слов у Фредди потемнело в глазах, они с Констанцей никогда не делали этого раньше, и грубая простота ее слов смела остаток его самообладания. Стремительно, словно собираясь прыгать в черную воду с огромной высоты, Фредди сказал эти слова, и Констанца будто повиновалась.
В этот вечер Окленд остался на обед. Констанца была все время непривычно молчалива. Гвен даже спросила, хорошо ли она себя чувствует, и Констанца, ответив, что устала, отправилась спать.
Фредди просидел с ними еще час, он пытался закончить детектив, но не смог сосредоточиться. Когда Гвен начала читать Окленду последнее письмо Мальчика, Фредди, который слышал его по меньшей мере четыре раза, воспользовался моментом и попрощался: единственное, о чем он мог думать, это снова увидеть Констанцу. Едва слышно он прокрался по коридору к двери Констанцы. Лондонский дом был меньше, чем Винтеркомб. Здесь им нужно быть очень осторожными.
Констанца ждала его. Она сидела за столом, перед ней лежала стопка тетрадей в черных обложках. Когда Фредди вошел и закрыл за собой дверь, он увидел, что Констанца сидит неподвижно, ее лицо было мрачным и отчужденным – такой Фредди привык видеть ее в детстве. Глядя в его сторону, она открыла одну из черных тетрадей, перелистала пару страниц.
– Дневники моего отца. – Она взяла тетрадь и протянула ему.
Фредди взглянул на книгу, заметил дату, строчки, написанные аккуратным каллиграфическим почерком. Эти дневники Фредди никогда раньше не видел и не знал, что они существуют. Констанца редко упоминала о своем отце, но если она заговорила о нем сейчас, то нелегко будет убедить ее отложить чтение этих тетрадей – возможно, она втайне продолжала оплакивать своего отца.
– Тебе не стоит заглядывать в них, Констанца, – начал Фредди. – Ни к чему ворошить прошлое. Намного лучше просто забыть. Ну же!.. – Он обнял ее, но Констанца оттолкнула его руку.
– Он пишет о своих женщинах, – произнесла она безразличным голосом. – В основном. Иногда о другом, но больше о женщинах.
У Фредди проснулось любопытство, у него сразу же возникло желание посмотреть эти дневники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111