Я не могу оставлять Констанцу. Она так расстроена.
И тогда произошло нечто неожиданное: мелочь, еле заметная, но я никогда не забуду ее. Френк и Бик Ван Дайнем были около дверей, в дальнем конце помещения недвижимо застыла Констанца. Она смотрела на Френка с нескрываемой ненавистью. Пока я потрясенно глядела на нее, она перевела взгляд на Бика. Она склонила голову, легким кивком дав ему разрешение. Бик сразу же выскочил из комнаты.
Больше не было произнесено ни слова: разрешение было пронизано едва ли не презрением к одному из близнецов.
Я поежилась. Предполагаю, что именно тогда, в ту долю секунды, я наконец стала разбираться в Констанце.
Констанца должна была это почувствовать – ведь мы были очень близки. Чувствовала она скорее всего и то, что я нечто скрываю от нее. Когда я на следующий день увидела Френка, он почти ничего мне не рассказывал, ни как прошла поездка, ни что ему по пути говорил Бик. Это стало известно позднее. Но я видела, как он сосредоточен и обеспокоен. Он сказал только:
– Понимаешь ли ты, что нам придется поговорить о твоей крестной матери? И поговорить по-настоящему? Дальше это ждать не может.
Но тогда нам так и не удалось завести этот разговор: он понимал, что смерть Бобси Ван Дайнема глубоко потрясла меня. И на то могли быть свои причины. Вместо этого, взяв меня за руку, он сказал:
– Я должен устроить тебе встречу с Монтегю Штерном. Теперь ему лучше. Ты должна с ним поговорить. Хотя… – Он помолчал. – Думаю, Штерн предпочел бы, чтобы ты ничего не говорила своей крестной.
Я и не сказала: Констанца скорее всего чувствовала мою уклончивость, как и то, что я стала отдаляться от нее. Она перешла в нападение: она ясно давала мне понять, что после смерти Бобси Ван Дайнема она решительно настроена против Френка Джерарда.
Теперь я понимаю, что все последовавшее было продуманной кампанией, которую она старательно вела несколько месяцев. Она началась с тонких намеков, предположений, постепенно она набирала обороты. «Видишь ли, – могла сказать Констанца, – я не так уверена в твоем избраннике, как прежде, Виктория. Не собирается ли он изменить свои намерения? Кроме того, прошел целый год – и я совершенно не представляю, как будут развиваться события. Я не знаю, что происходит. Ты живешь с ним? Нет, не в полном смысле слова, но порой ты исчезаешь на целые дни. Я предполагаю, что он тебе так и не сделал предложения. Дорогая, ты должна быть очень осмотрительной! Я не могу и представить, что ты станешь страдать…»
Это был ее любимый подход, были и другие, более тонкие. «Я все думаю, – хмурясь, говорила она. – И меня беспокоит эта связь с твоим детством. Кого ты любишь: Френка Джерарда или память о Франце Якобе? Вы оба влюблены в прошлое, а не друг в друга».
Когда это не срабатывало, она использовала другой подход. Она начинала убеждать, что Френк не понимает меня.
– Ты же видишь, дорогая, насколько вы разные, сколько вас разделяет! Только подумай. Сколько он зарабатывает? Много ли имеет даже самый умный ученый? Куда меньше того, что заслуживает! В то время как нам с тобой явно переплачивают. Боюсь, это ему не нравится. В некоторых смыслах он безумно старомоден – я вижу, как он хмурится! Когда ты уехала, чтобы работать у Джианелли, он явно был недоволен, признай это…
– Констанца, порой приходится менять намеченные планы, вот и все. Ты сказала, что сама возьмешься за виллу Джианелли…
– Ну, не могу же я все брать на себя! Неужели он не понимает? Это же не та работа, которую можно сделать, сидя в кабинете.
– Констанца, он все понимает и не собирается возражать.
– Хочу надеяться, что ты права. Но не могу не сказать, что, похоже, он не понимает сути нашей работы. С одной стороны, в визуальном смысле, он просто слеп. Он не от мира сего! Он не видит разницы между обюссонским ковром и бухарским…
– Констанца, да прекратишь ли ты? Я вот не понимаю его работу…
– Это совсем другое! – вскричала Констанца. – Очень важно, чтобы мужчина и женщина имели нечто общее. И, может быть, дело не в любви, а в браке, это жизненно важно! Как у твоих родителей, например. Подумай. Они любили одну и ту же музыку, те же самые книги. Мы с Монтегю…
– Так что же у тебя было общего с Монтегю, Констанца?
– Мы одинаково думали!
– Может, мы с Френком тоже одинаково думаем. Это тебе приходит в голову?
– Конечно… и сначала я так и считала. Теперь я далеко не так уверена. Он полностью поглощен своей работой, и он очень умен. Но и ты ведь умна по-своему, пусть даже и не каждому это заметно, но я-то знаю! Но это совсем иное. Он аналитик, ты руководствуешься интуицией. Может быть, ему нужен тот, кто будет понимать его работу, кто трудится в той же области, имеет ту же подготовку. Вот так! И я в этом не сомневаюсь! Ведь эти мысли посещали и тебя, не так ли? Я вижу это по твоему лицу. Ох, дорогая, не будь грустной – я начинаю злиться! Я же знаю, как ты талантлива, и если он этого не понимает…
Так и шло, день за днем, месяц за месяцем. Когда я больше не могла выносить пребывание в этой квартире, я исчезла почти на неделю. Когда я вернулась, Констанца плакала. Она сказала, что знала: этим кончится. Френк Джерард ненавидит ее, он хочет поссорить нас.
– Это неправда, Констанца, – сказала я. – Он и слова против тебя не сказал. Ты становишься глупа, тобой овладевает паранойя. Я ушла, потому что меня стало мутить от всех разговоров. Я не хочу больше ничего слышать. Или ты будешь заниматься своими делами и перестанешь упоминать Френка, или я вообще съеду отсюда.
– Нет-нет, ты не должна так поступать. Он будет думать, что ты давишь на него, вынуждаешь его жениться на тебе…
– Констанца, я тебя предупредила. Отныне мы о нем больше не говорим. О чем угодно, но только не о Френке. Это унижает меня, унижает тебя, и необходимо положить этому конец. Я люблю его. Больше ни слова. И запомни это, Констанца.
– Очень хорошо. Больше я о нем и не заикнусь. – Констанца собралась. – Но скажу тебе последнее. Я люблю тебя, как свою дочь. Я любила и твоего отца, и очень сильно, и я пыталась, да, пыталась, занять его место. Я все время спрашиваю себя: что бы сделал Окленд, будь он здесь? Я понимаю, что ты не хочешь ничего слышать. Я знаю, что они могут тебя настроить против меня. И даже в этом случае я скажу все, что необходимо, потому что твои интересы принимаю близко к сердцу. И потому, что знаю: будь Окленд сейчас здесь, он бы сказал то же самое. Совершенно то же самое. И я хочу, чтобы ты это помнила, Виктория.
Это был самый большой дар Констанцы – инстинктивное ощущение ахиллесовой пяты другого. Удалось ли мне отделаться от ее слов? Кое от чего – да, но не от всего. Ее слова заползли мне в память. Я возмущалась тем, что они сказываются в моих мыслях.
* * *
Этой весной я наконец встретилась с Монтегю Штерном. Так получилось, что Френк не мог присутствовать при этом разговоре – у него возникли серьезные проблемы на работе.
Я заметила, что он несколько смущен и полон напряжения. Я должна была бы основательнее обеспокоиться этим, не будь я сама полна тревог. В течение прошедшего месяца Констанца продуманно нагружала меня работой сверх всякой меры. Сегодня столь же холодно и спокойно она объявила о новом заказе, который мы надеялись получить вот уже несколько месяцев – реставрация большого шато на Луаре, принадлежавшего семье, в распоряжении которой находилось едва ли не самое прекрасное собрание мебели в Европе.
– Милая, – сказала она, целуя меня, – это наше. Мы его получили. Точнее, заказ твой. И я хочу, чтобы ты его выполнила, Виктория, ты это заслужила. Сделай его и можешь считать, что ты состоялась. О, я так рада, дорогая.
Я же не испытывала радости. Заказ был в самом деле соблазнителен, но он также требовал трех месяцев пребывания во Франции.
– Френк, – начала я, когда мы вышли из машины, – ты не будешь против, если я попрошу тебя кое о чем? Это касается моей работы.
– Спрашивай, дорогая, но поторопимся. Черт бы побрал эти такси – мы опаздываем.
– Тебе моя работа кажется очень глупой? Порой мне думается, что так и должно быть. Ведь ты изучаешь болезни, пытаешься найти лекарства от них, а что я делаю? Смешиваю оттенки красок. Выбираю ткани. Вожусь с раскраской.
– Возишься? – Он нахмурился. – Вовсе ты не возишься. Это очень интересно, то, чем ты занимаешься. Может, я не так уж и хорошо разбираюсь, но пытаюсь понять. Ты помнишь, как мы сидели в мастерской, а ты смешивала глазурь, занималась лессировкой, экспериментируя с цветами? Это было очень занятно.
Я вспомнила тот случай: передо мной стояла задача сделать для клиента комнату в красной гамме – не того цвета, который Констанца часто пускала в ход, называя этрусским, а другого. Этого можно было добиться путем подбора правильной основы, которую придется покрыть несколькими прозрачными слоями лака. Каждый слой глазури, прозрачный и выразительный, менял цвет подложки: от киновари к кармину, розовый – на фуксин; пошел венецианский красный; затем последний мазок грубой умброй, чтобы подчеркнуть основной цвет и придать ему оттенок старины. Работа шла медленно, но восхищала меня, когда я экспериментировала с глазурью: способность цветов преображаться казалась мне колдовством.
– Как правда, понимаешь? – сказала я, поднимая глаза на Френка, когда положила последний мазок. – Так говорит Констанца. Всегда можно положить еще один слой. Каждый раз, когда ты добавляешь его, меняется окраска и восприятие слоя внизу.
– Как правда? – нахмурился Френк. – Я не согласен. Правда не может меняться. Она одна и неделима, разве не так? Я всегда считал, что правда очень проста. – Он сказал это с явным нетерпением, и на лицо его легло выражение замкнутости. Поняв, что снова цитировать Констанцу было ошибкой, я замолчала: мне хотелось бы считать, что он прав, но я не могла согласиться с ним.
И теперь, двигаясь в южную сторону и по-прежнему не видя ни одного такси, я взяла его за руку. Я думала об этом заказе во Франции, о его работе в лаборатории.
– Порой мне кажется, – продолжила я, – что между нами столько различий. Твоя работа жизненно необходима, а моя – дань роскоши. Это я знаю. Я занимаюсь ею потому, что она мне нравится, и потому, что она – единственная, с чем я хорошо справляюсь. Но, должно быть, она кажется тебе скучной и банальной. И порой… порой я думаю…
Френк остановился. Он развернул меня к себе и сжал мне лицо ладонями. Он заставил меня посмотреть ему в глаза.
– Это серьезно? Дорогая, скажи мне, о чем ты порой думаешь.
– Ну, иногда мне кажется, что тебе хочется: пусть рядом с тобой будет кто-то, понимающий твои труды и заботы куда лучше, чем я. Кто-то, с кем ты можешь разговаривать и спорить. Посмотри на меня. Я никогда не ходила в школу. Что касается науки, я ни в чем не разбираюсь. Я не умею играть в шахматы и вечно проигрываю в бридж. Я даже плохо готовлю: что я могу приготовить, кроме спагетти? Что я вообще умею? Обставить комнату. Не очень много, не так ли?
– Что еще… чего еще ты не умеешь делать? – Он с мягким юмором смотрел на меня.
– Дай мне время. Не сомневаюсь, припомню что-то еще.
– Нет, не дам. Вместо этого я напомню тебе то, что у тебя отлично получается. Ты можешь быть доброй и внимательной – так. Ты отлично все понимаешь – так. Ты можешь рассуждать и думать – так. Та трогательная – так. И ты умеешь любить. – Он поцеловал меня в лоб. – Не так много людей обладают подобными дарованиями, особенно последним. Ты это понимаешь?
– Френк, ты в самом деле так думаешь? Ты уверен?
– Уверен в чем?
– Во мне. Я хочу сказать, что смогу все понять, во всем разобраться. Со временем, если ты решишь, что тебе необходима… ну, какая-то другая женщина. Скажем, ученая, кто-то вроде…
– А, значит, вот что ты хочешь понять, да?
– Нет, но я смогу понять. Мне будет жутко тяжело, но…
– Вот это уже лучше. А теперь бери меня под руку, и по пути я расскажу о своем идеале женщины, ладно? – Он повернулся. – Дай-ка прикинуть. Итак, я думаю, она ядерный физик. Пока она жарит мне яичницу на завтрак, она объясняет, в чем ошибся Эйнштейн. Яйца, надо признать, ее коронный номер – жарит их она отменно, да и вообще она повар высшего класса – она брала уроки, когда заодно изучала русский язык…
– Русский?
– Ну, конечно. И еще китайский, как я думаю. Вот такая женщина! Бобби Фишер учился у нее играть в шахматы. И, кроме того, она очень красива…
– Да?
– Она выглядит, как… дай мне подумать. Так как же она выглядит? Как одна из тех странных женщин, которых ты видишь на обложках журналов. Кожа у нее словно китайский фарфор, а на лице вечно изумленное выражение. В постели она сущая тигрица и развратница…
– Ты заткнешься наконец?
– …ее обаяние известно на всех пяти континентах. По сути, у нее неправильно лишь одно, у этой смешной женщины… – Остановившись, он еще раз развернул меня к себе. Мы стояли у отеля «Пьер». Френк вел себя совершенно серьезно. – Она не ты – понимаешь? А люблю я только тебя. И никогда больше не говори мне такие вещи – никогда, слышала? Я знаю, кто вдалбливает тебе в голову эти мысли. Я знаю, кто пытается заставить тебя считать, что мы не пара. Этому надо положить конец. И вот тут, перед отелем, мы обрываем эту тему. А теперь заходим. Пора тебе встретиться с мужем твоей крестной матери.
Номер Штерна оказался больше, чем Френк описывал. Стены комнат были обшиты деревянными панелями, в них стоял легкий сумрак и царила тишина, как в аристократическом клубе. Рассматривая потертое кожаное кресло, глянец подлокотников, великолепные ковры, строгий мужской порядок, который поддерживался пожилым камердинером, я поняла, что Френк был неточен только в одном. Да, время остановило тут свой бег, но задолго до 1930 года. Меня словно перенесли во времена моего дедушки: и комната, в которой я очутилась, и человек, который вежливо поднялся, встречая меня, явился из эдвардианских времен.
Штерн слегка сутулился. Двигался он медленно. Констанца в свое время упоминала о его пристрастии к кричащим ярким жилетам, но сейчас на нем не было ничего подобного: его одежда, включавшая в себя черный бархатный смокинг, была изысканна, но отнюдь не вульгарна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111