Торопливо поднялась на лифте. Я ворвалась в зеркальную прихожую и остановилась.
Здесь, по всей видимости, только что попрощавшись с сияющей Констанцей, стоял высокий пожилой джентльмен. Судя по его одежде и осанке, я подумала, что это один из бывших аристократов, которых привечала Констанца. Очередной румын или русский. Он явно выглядел иностранцем: покрой его костюма был моден лет тридцать назад.
Он был высок и держался подчеркнуто прямо; у него были резкие черты лица и тонкие каштановые волосы. На нем был черный пиджак и черное пальто с каракулевым воротником. В одной руке он держал фетровую шляпу, а в другой – тросточку с серебряным набалдашником.
Я остановилась. Он тоже остановился. Мы уставились друг на друга. Я заметила среди наших бесчисленных отражений, что Констанца двинулась к нам. Она ничего не сказала, только сделала легкий стремительный жест.
– Это, должно быть, Виктория?
У этого человека был низкий голос с акцентом, происхождение которого я не поняла. Откуда-то, подумала я, из Центральной Европы. Он отдал мне легкий вежливый поклон, слегка склонив голову.
– Очаровательна, – сказал он по-французски.
Он вышел за порог. Створки лифта открылись и сомкнулись.
– Это был мой муж, – сказала Констанца.
Штерн приходил, рассказала она, чтобы выразить сочувствие по поводу смерти Берти. Похоже, Констанца не видела ничего необычного в том, что муж, с которым она не встречалась лет пятнадцать, явился выразить соболезнование по поводу потери собаки.
– Штерн такой, – сказала она. – Он может себе такое позволить. Ты его не знаешь. Он всегда был щепетилен.
Тем не менее я не понимала, каким образом Штерн узнал о кончине Берти. Констанца была способна оповестить о ней и через «Нью-Йорк таймс», но она этого не сделала. Констанца же не стала давать никаких объяснений.
– О, он все знает, – беззаботно сказала она. – Монтегю всегда все слышит.
С этого дня Констанца стала поправляться. Следы печали еще оставались, но она вышла из состояния меланхолии. Она вернулась к делам и несколько месяцев трудилась с неослабевающей энергией.
Втайне я надеялась, что эта встреча ознаменует сближение между Констанцей и ее мужем. Я оказалась разочарована. В дальнейшем Штерн не наносил визитов. Констанца, казалось, забыла его. Жизнь ее продолжала носить лихорадочно-активный характер.
Конец войны означал, что она получила свободу путешествовать. Настали годы, связанные с самолетами, поездами, пароходами, годы, преисполненные стремительных посещений послевоенной Европы, коротких переездов из Венеции в Париж, из Парижа – в Экс, из Экса – в Монте-Карло, а оттуда – в Лондон.
С течением времени эти посещения стали носить случайный характер. В полночь Констанца могла решить, что утром пора покидать Европу. Работу она забросила – клиенты могут подождать! Сначала я путешествовала с ней, но по мере того, как шло время, Констанца давала понять, что предпочитает путешествовать в одиночку. Меня оставляли, как выражалась Констанца, хозяйничать в лавочке. «Будь добра, Виктория, – могла сказать она. – У тебя так отлично все получается».
Я с опозданием поняла, что была и другая очевидная причина, по которой Констанца предпочитала оставлять меня. Мне было шестнадцать, когда я поняла, что путешествует она не одна, она ездила к любовникам или встречалась с ними. Даже тогда я старалась не видеть очевидного. Я не называла их любовниками, тех мужчин, которые со скоростью света пролетали через жизнь Констанцы, то появляясь, то через неделю получая отставку. Обожатели, говорила я себе в шестнадцать лет. Мне было восемнадцать, когда пришлось признать, что не все из них столь мимолетны и что имеется постоянный набор, который включает в себя тех близнецов, что были лет на двадцать моложе Констанцы, – Бобси и Бика.
Темперамент Констанцы, которому вообще были свойственны вспышки, по мере того как шло время, обрел еще более взрывной характер. Она могла быть властной и раздражительной; она приходила в ярость, если ей казалось, что ее излишне донимают расспросами или наблюдают за ней.
Я росла, и мне казалось, что Констанца теперь испытывает ко мне меньше любви. Возвращаясь из своих путешествий, она одаривала меня насмешливой ухмылкой; она могла сказать тоном обвинителя: «Ты подросла еще на дюйм». В другие времена она обрушивала на меня водопады обаяния, засыпала меня градом подарков. Когда мне минет двадцать один год, как-то сказала Констанца, она сделает меня своим партнером. А тем временем поступил заказ – ужасно симпатичный домик, не могу ли я заняться им? Я могу сразу же приступить к делу: она будет звонить мне, проверять детали из ее убежищ в Венеции, Париже или Эксе.
Таким образом, в конце 1950 года, незадолго до моего двадцатилетия, мне пришлось провести день в округе Вестчестер. Роза Джерард ждала меня в своем двенадцатом доме. Констанца сказала, что наконец решила бросить меня в клетку со львами, ибо на другой день она собралась в Европу. Вся эта ситуация казалась ей просто восхитительной.
Так же считали и мисс Марпрудер, и ассистентки, и секретарши, и вообще весь штат. Они устроили в мою честь небольшую вечеринку, дабы ознаменовать начало моего пути. В качестве подарка на счастье мне вручили пару затычек для ушей.
– Чтобы ты была на триста процентов тверда с ней, – сказала Констанца, провожая меня.
Секретарши стонали от смеха.
– Не забудь спросить ее о детях! – крикнула одна такая умница.
Я одарила их холодным взглядом. Я сказала себе, что они ведут себя как дети. Поскольку мне было почти двадцать лет, я была исполнена оптимизмом неопытности и убедила себя, что справлюсь. Да, с Розой Джерард нелегко, но мне удастся управиться с ней. С любым клиентом можно договориться. Просто я должна правильно вести себя.
Я вернулась домой через десять часов. Я была разбита и уничтожена.
– Констанца, пожалуйста, – сказала я. – Прошу тебя. Не заставляй меня. Она мне нравится, но работать с ней я не могу. Не уезжай в Европу. Останься. Или еще лучше, дай ей кого-нибудь другого.
– Она тебя полюбила, – ответила Констанца. – Как ты уехала, она уже три раза звонила. Она считает, что ты просто восхитительна. Симпатичная. Интеллигентная. Красивая. Оригинальная. Она без ума от тебя. – Констанца улыбнулась. Ей эта ситуация откровенно нравилась.
– Меня нет, – сказала я. – Что бы там Роза Джерард ни думала, я мертва. Я отмахала восемьдесят тысяч миль. Как и ее мужья, я скончалась. От меня ничего не осталось. – Я остановилась. – И, кстати, ты была не права на этот счет. О мужьях, я имею в виду. У нее был только один. И есть только он один. Выживший Макс.
– Неужто я ошиблась? – Констанца бросила на меня невинный взгляд. – Во всяком случае, получилась хорошая история. Но остается главное: если ты сработаешься с ней, то сработаешься с кем угодно. Миссис Джерард твоя. Как и ее мужья – прошу прощения, муж. И дети. Расскажи мне, ты встречалась с кем-нибудь из них?
– Да. С одним. – Я помедлила. – И только накоротке. Когда приехала и когда уезжала.
– Я тебе говорила. Они все разлетелись. Редкие птички. Но ты все же видела хоть одного. Потрясающе! Которого?
– Одного из сыновей.
– И? И? – Констанца наклонилась ко мне. – И как он выглядит? Я хочу узнать все подробности. Ты что-то не очень общительна…
– Это он был необщителен, так что никаких подробностей не существует. Он сказал лишь «здравствуйте» и «до свидания». Вот и все.
– Не могу поверить. Ты что-то скрываешь. Я вижу.
– Ничего подобного. Говорю тебе: нас представили друг другу, мы обменялись рукопожатием…
– Он тебе понравился?
– У меня не было времени разбираться, понравился или нет. Хотя, похоже, я у него симпатии не вызвала…
– Не может быть!
– Очень может быть. Может, у него аллергия на декораторов. И в тех обстоятельствах я могу его понять.
– Мда… В самом деле. Могу себе представить. – Констанца слегка нахмурилась. – И кто из них это был?
– Думаю, что второй сын. Френк Джерард.
– Симпатичный?
– Запоминается. Скорее всего, судя по тому, что рассказывала Роза… – Я отвернулась. – Это не важно, но, думаю, он получит Нобелевскую премию.

Часть восьмая
ФРЕНК ДЖЕРАРД
1
За те десять часов, что я провела с Розой Джерард, мы почти не продвинулись вперед по поводу обстановки ее дома, но достигли значительного прогресса в других областях. Уезжая, я была обладательницей семейной истории Розы, начиная от ее дедушек. Теперь я понимаю, почему Констанца, как всегда, расцвечивая свое повествование, была введена в заблуждение.
Она оказалась права лишь в одном: существовала дюжина детей. Девять были Розы, а трое – отпрысками брата мужа, которых Роза взяла на воспитание после смерти отца. Макс, единственный и неизменный муж, отсутствовал, и Роза дала понять, что это манера его поведения. Похоже, что когда профессор не читал лекции и не преподавал, то считал слишком трудным для себя находиться в доме. Тут он не мог, с нежностью сказала Роза, сосредоточиться на своих книгах. Это можно было понять: безумное количество детей носились по всему дому.
Роза справлялась с ними без усилий. Дети были в возрасте от пяти лет до двадцати с небольшим. Водя меня по дому, Роза то и дело останавливалась на половине предложения: то она уделяла внимание чьей-то царапине на коленке, то улаживала ссору, то показывала десятилетнему мальчишке, как бить по мячу, то успокаивала рассерженного подростка, который никак не мог найти чистую рубашку. Занималась она всем темпераментно и энергично, а затем возвращалась к предмету разговора, не упуская ни слова.
– А как вам этот ковер? Вам нравится этот ковер? Я его терпеть не могу, но Максу нравится, так что он остается, да? И как вы думаете, синее с ним сочетается? Или нет, может, желтое? Или зеленое? А это Даниель. Ему пятнадцать лет. Он пишет стихи. Все время. Кроме того, он теряет рубашки. Хочешь синюю рубашку, Даниель? А белую? О'кей, о'кей, бери синюю. Она в шкафу в твоей комнате. Lieber Gott, да в шкафу же у тебя в комнате! Во втором ящике слева. Пришить тебе пуговицу? Ладно, пришью тебе пуговицу. Может, стоит переместить ковер – разложить его внизу? Не будет ли Макс против, как вы думаете? Порой мне кажется, что он видит только свои книги. Мужчинам это свойственно. Вот сюда, Виктория. Еще одно знакомство. Вы ведете счет? Это Френк.
Френк Джерард, симпатичный молодой мужчина, поднялся, когда мы вошли, по всей видимости, мы оказались в его кабинете. Он читал книгу, которую вежливо отложил в сторону. Мы подали руки друг другу. Роза пустилась в длинное повествование, посвященное сначала успехам Френка, а потом моим достоинствам. Последовал весьма выразительный список моих достижений как декоратора и добросердечное, но путаное объяснение причин, в силу которых Роза почувствовала ко мне симпатию, едва только мы встретились.
Френк Джерард слушал ее молча. Я догадывалась, что он сомневался в точности изложения и считал столь бурную симпатию преждевременной. Он не делал никаких замечаний, а просто стоял, сложив руки на груди, пока Роза не подошла к концу своего панегирика. Ближе к концу, когда Роза стала чувствовать: что-то не так, существует какое-то подводное течение, она – что было для нее явно нехарактерно – запнулась, начала снова, потеряла нить мысли, после чего очень торопливо извлекла меня из комнаты.
Наша встреча носила не совсем тот характер, как я описала его Констанце. Френк был не единственным из сыновей, которые попадались мне на глаза; просто в этой встрече было нечто, что я даже сейчас хотела бы сохранить при себе.
– Он так много работает, – виновато тараторила Роза, – и мы ему помешали. Скоро он заканчивает Колумбийский университет. Он там на самом лучшем счету. – Остановившись, она покачала головой. – Прошлой ночью, например, он даже не ложился. Он и крошки в рот не взял. Лицо у него было бледным. Я сказала ему: Френк, ты себя уморишь работой. В жизни есть и другие вещи. Я попыталась рассказать ему о вас, как вы справляетесь – ну, чтобы он понял. Но нет, он даже не слушал. Мне показалось, что он был бледен, когда мы вошли. Вам так не кажется?
Я согласилась, что он был бледноват, хотя цвет его лица был далеко не главным из того, что мне запомнилось при этой встрече. После длительного повествования Розы о своем сыне, о его полной поглощенности медициной, о наградах, уже полученных им, удалось наконец вернуть Розу к теме дома.
Какое-то время она воодушевленно рассказывала мне о своих проектах переоборудования дома, но долго продолжать тему не удалось. Я думаю, что в определенном смысле Розу дом как таковой и не интересовал. Она мечтала, чтобы вокруг все было в порядке для семьи: комната для каждого ребенка, достаточно места, чтобы огромная семья могла радоваться обществу друг друга и в то же время иметь возможность для уединения, обеды точно вовремя, изысканная обстановка помещений.
Правда, когда речь шла о подборе цветов, Роза была утомительна и невыносима. Когда же разговор заходил о драмах и персонажах ее семьи, она становилась интересна.
Все это было внове для меня, ведь я была единственным ребенком. Я никогда не ходила в школу. У меня почти не было подруг и друзей моего возраста; и в детстве в Англии, и все годы в Нью-Йорке я, как правило, проводила время в обществе людей гораздо старше меня. Я жила вместе с Констанцей в квартире, которая была, можно сказать, антитезисом этому дому, в котором каждая вещь, каждый предмет обстановки, каждая картина должны были занимать неизменное место. Посещение Джерардов означало путешествие в чужую страну. Сидя здесь, слушая Розу, я испытывала невыразимое одиночество, страстное желание, чтобы я тоже росла вместе с братьями и сестрами, в играх и суматохе, в окружении друзей.
Может, Роза почувствовала это. Она была одной из тех женщин, теплота личности которых вызывает к себе доверие. Она обладала прямотой и решительностью, которым не мог противостоять барьер сдержанности. Она считала, что я очень скрытная, а затем, познакомившись с моей подноготной, рассмеялась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111