Встретив меня, он склонился к моей руке. Когда он заговорил, я услышала запомнившийся мне акцент: английский, но с налетом Центральной Европы.
– Я искренне рад, что вы нашли возможность посетить меня. Я ждал встречи с вами. Должен принести свои извинения и сожаления за предыдущие отмены встречи. В моем возрасте, боюсь, жизнь диктует свои требования. Я не могу постоянно загадывать наперед, к чему я привык. – Это было сказано легко и небрежно, словно мысль веселила его.
Он вежливо взял на себя руководство ситуацией; похоже, он уверенно играл роль опытного хозяина, которому предстояло сопровождать двоих молодых людей в путешествие в давно прошедшие времена. Наш разговор обрел неторопливый вдумчивый характер, и им вежливо руководил Штерн, стараясь, чтобы у каждого гостя была возможность и слушать, и говорить. Правда, в разговоре чувствовалась одна странность: он был полностью обезличен.
Ни до обеда, ни во время его ни разу не упоминалось имя моей крестной матери. Едва только разговор мог повернуть в эту сторону: когда заходила речь о друзьях, нашедших друг друга, о моей работе декоратора, Штерн, заметила я, мягко приглушал эти темы, меняя предмет разговора. Он продолжал держать вожжи общения в своих руках.
Френк не пытался возражать этим вежливым уверткам: по сути, порой мне казалось, что он поддерживает их. Меня это удивило. Я ожидала, что Штерн начнет говорить о Констанце, по крайней мере, спросит о ней. Я даже считала, что именно моя связь с ней послужила причиной того, что он хотел меня увидеть.
Ближе к одиннадцати, когда с обедом было покончено, Френк собрался уходить. Он уже раньше объяснил суть проблемы, которая требует его присутствия в институте, и Штерн не выказал признаков разочарования, что обед заканчивается подобным образом. Предположив, что он, должно быть, устал, я сказала, что и мне, наверно, тоже пора уходить, но Штерн настоял, чтобы я осталась еще немного.
– Прошу вас, моя дорогая. Я терпеть не могу пить кофе в одиночестве. А кофе у меня в самом деле превосходный. Не составите ли вы мне компанию? И более того, я даже позволяю себе сигару после обеда. Вы не против? Мои врачи, боюсь, будут возражать, но таковы уж их обязанности, вы не находите? Искать причины уже после того, как это стало бессмысленно.
Мне стало ясно, что приглашение, преподнесенное с неподражаемым шармом, нельзя отвергнуть: я едва ли не физически, сидя по другую сторону стола, чувствовала напор воли Штерна.
Мы остались сидеть, когда камердинер принес нам кофе. Штерн закурил сигару и с нескрываемым удовольствием расслабился.
– Какая жалость, – сказал он, – что Френку пришлось нас оставить. Мне бы хотелось, чтобы вы знали об этом. Было время, когда… – он помолчал, – …мне хотелось иметь сына. К сожалению, этого так и не случилось. Но будь он у меня, я бы желал, чтобы он походил на Френка Джерарда. – Наступило молчание. – Тем не менее, – спокойно продолжил он, – не сомневаюсь, что у меня нет необходимости перечислять вам его достоинства. Я знаю, что вы давно знакомы с ними. Я очень рад, дорогая, искренне рад, что он нашел вас. В свое время я опасался, что он так и не обретет счастье. Но все в прошлом. Вы должны рассказать мне о себе. Так что же случилось с Винтеркомбом? У меня остались о нем самые счастливые воспоминания.
Я рассказала ему все, связанное с этим домом; я упомянула о моих дядях – Стини и Фредди. По мере того как я говорила, я видела, как заметная сдержанность Штерна сходит на нет. Он рассказывал историю за историей, анекдот за анекдотом; он расслабился, и, я думаю, ему доставляло удовольствие говорить о далеком прошлом. Он побуждал меня рассказывать о моем детстве и о своих родителях.
– Так что видите, – сказала я, – порой мне казалось, что я была почти знакома с вами. Тетя Мод часто рассказывала о вас и, конечно…
Я успела вовремя остановиться. Я была готова добавить, что и Констанца столь же часто говорила о нем. Это упоминание, не сомневалась я, может мягко положить конец нашему вечеру.
– Да? – сказал Штерн. – Продолжайте же.
– Да… ничего. Я просто хотела сказать, как забавно, когда вы знаете кого-то, так сказать, из вторых рук, через других. Ведь все может оказаться совершенно по-иному. Не будь вашей ссоры с моими родителями, я могла бы встретить вас давным-давно, в Винтеркомбе, и…
Я снова остановилась. Штерн не сводил глаз с моего лица, он наблюдал за мной с пристальным вниманием.
– Ссора? О какой ссоре идет речь?
Я залилась краской. Попав в эту яму, я не видела, как мне выбраться. Я посмотрела на часы.
– Уже поздно. Я как раз подумала, что, может быть, мне пора.
– Моя дорогая, ничего подобного вы и не думали. Так что за ссора? – Сказано это было спокойно и вежливо, но снова я почувствовала неодолимую силу его воли.
– Вы правы. Прошу прощения. Просто я позволила себе не самое тактичное упоминание – теперь я это вижу.
– Не самое тактичное? Почему же?
– Потому, что вы не хотите разговаривать о Констанце, – выпалила я. – Я это вижу и уважаю, и я не собиралась упоминать о ней…
– Вы уже упомянули о ней. Вы заговорили о ссоре.
– Да… ну, что-то я знаю. Была какая-то размолвка из-за денег между вами и моими родителями. Вот почему вы и Констанца никогда больше не показывались в Винтеркомбе. Констанца все это мне объяснила. Я поняла. Я не сомневаюсь, что одалживать деньги друзьям не самая лучшая мысль… она всегда ведет к непониманию и размолвкам…
Я в третий раз запнулась. Пытаясь объяснить эту сложную ситуацию, я запутывалась еще больше. Штерн нахмурился.
– Но вы ошибаетесь, – сказал он холодным голосом. – Я полностью согласен с вами, что одалживать деньги друзьям или брать у них в долг – не самая умная вещь. Тем не менее я никогда не одалживал денег вашим родителям. И тем более не просил их. На деле… – его мрачность усугубилась, – я вообще не помню, чтобы мы с ними ссорились по какому бы то ни было поводу. Просто я их больше не видел, когда мой брак подошел к концу.
Я стояла при этих его словах. Когда он замолчал, я опустилась в кресло и жалобно пролепетала:
– Ох, должно быть, я все перепутала. Прошу прощения.
Штерн продолжал задумчиво смотреть на меня. Он занялся сигарой. Молчание длилось, и наконец, словно неожиданно придя к решению, он наклонился вперед.
– Что-то не так, моя дорогая? Вы выглядите такой опечаленной. Ваши только что сказанные слова вряд ли могут объяснить такое выражение. Скорее всего вас беспокоит нечто гораздо более серьезное, чем случайная обмолвка в разговоре, я думаю. – Он протянул руку и улыбнулся. – Если уж мне придется исполнять роль отца-исповедника – а в моем возрасте я вполне могу себе это позволить, – тогда первым делом я не могу не отдать должное бренди. И вы тоже, моя дорогая. Нет, не спорьте. Вам он понравится. Это очень хороший бренди.
Бренди в самом деле оказался великолепным. Он обжег мне горло и согрел желудок. Я уставилась в рюмку, думая, говорить или нет.
– Если это вам поможет, – тихо начал Штерн, – примите во внимание мой возраст. Учтите мое… положение. Вряд ли вы сможете сообщить мне нечто, что удивит меня. Кроме того… – Он помедлил. – Вы знаете, что Френк говорил со мной. Не буду скрывать, что знаком с его надеждами – и с некоторыми из его тревог.
– Френк вам все рассказал?
– Нет необходимости так вспыхивать, дорогая. Френк Джерард, в чем, я не сомневаюсь, вы уже убедились, и очень откровенен, и – для его возраста – очень скрытен. Ни о вас, ни о ком из ваших близких он не сказал ничего такого, что не мог бы сказать вам в лицо. Тем не менее я позволил себе сделать несколько собственных выводов. Так почему бы вам не поделиться со мной тем, что вас беспокоит? Вам не стоит волноваться: пусть даже вы будете говорить о моей жене, это не причинит мне ни боли, ни тревоги.
Эта последняя ремарка, думаю, не отвечала правде. Я не сомневалась, что Штерн испытывал боль, когда я говорила о Констанце, – я видела тень печали в уголках его глаз. Тем не менее мне пришлось причинить ее, я отчаянно нуждалась в его совете. Теперь я понимаю, что вопрос, который я задала ему, был тем же самым, которым я мучаюсь всю жизнь: Констанца – кто и что она такое?
Я не стала излагать ему историю с близнецами Ван Дайнемами или о моменте в ее гостиной, когда ко мне пришло озарение. Все, что я говорила, касалось лишь способности Констанцы к фантастическому искажению действительности. Я попыталась рассказать, как она вмешивалась в наши с Френком отношения; я пыталась объяснить, с каким мастерством она умеет выворачивать истину наизнанку; я пробовала говорить о самом главном: когда я с Констанцей, то теряю представление о себе самой.
Штерн внимательно выслушал меня до конца.
– Вы видите, – наконец сказала я, – я очень люблю Френка. Но я люблю и Констанцу. И вижу, как она заставляет меня делать выбор между ними. Она будет усиливать противостояние. И я боюсь, я очень боюсь этого.
– Я понимаю, – после долгого молчания сказал Штерн. Он рассеянно обвел взглядом комнату, словно пытаясь что-то решить. Молчание длилось так долго, словно он забыл о моем присутствии. Но когда я была готова сказать, что мне пора идти, он поднялся.
– Выслушайте меня, моя дорогая, – сказал он. – Я расскажу вам одну историю.
* * *
Не сомневаюсь, что Штерн никогда и никому не рассказывал эту историю. Думаю, он поведал ее ради самого себя и ради меня, словно она содержала истину, к которой он хотел в последний раз присмотреться. Этого он не говорил: завершив повествование, он бросил небрежное замечание: он бы не хотел, чтобы эта история повторилась. На минуту мне показалось, что он сожалеет о своей откровенности.
Перегнувшись затем через столик, он взял мои руки в свои. Он держался с тем же неподражаемым достоинством, но спокойствие покинуло его: лицо было искажено едва не страданием, проистекавшим из глубоко скрытых эмоций.
– Вот как и почему кончился мой брак, – сказал он. – Я рассказал вам об этом, потому что искренне восхищаюсь вашим другом, который только что оставил нас, и потому, что, насколько я убежден, вы не должны медлить. И если дошло до выбора, то вы его должны сделать. – Он помолчал. – Рассказал я вам об этом и в силу единственной причины: оба мы столкнулись со сходными трудностями. И какие бы ни были обстоятельства, несмотря ни на что, я всегда любил свою жену.
Позже, тем же самым вечером, я вернулась в квартиру Френка. И рассказала ему историю, что поведал мне Штерн. Он слушал меня в молчании, стоя ко мне спиной у окна, разглядывая ночное небо.
– Я знал, что Штерн любил ее, – сказал он, когда я закончила. – Он редко упоминал ее. Но я все равно знал.
– Она соврала мне, Френк. Теперь я это понимаю. И не по мелочи. А по-крупному. Ложь – это смысл ее существования. Она искажает самую суть того, что ее окружает. Она врала о моих родителях, о Винтеркомбе, о ссоре…
– Штерн объяснил тебе?
– Нет, он не стал. Но она все же врала. Все, что там произошло, не имело никакого отношения к деньгам. Она лгала мне о своем браке, о Штерне. Она врала о себе. У меня ощущение, что я ее совершенно не знаю. Я не понимаю ни как говорить с ней, ни как доверять ей…
– Я думаю, что ты уже и раньше догадывалась об этом. – Он повернулся ко мне. – Не так ли, дорогая?
– Может быть. Точнее, не столько знала, сколько угадывала. Не хотела знать. Отказывалась признавать.
Он сел рядом со мной и обнял меня за плечи.
– Это было необходимо сказать раньше или позже. Я еще на что-то надеялся, но теперь вижу, что этого не избежать.
Наступило молчание.
– Она изымала наши письма, – преодолевая свое нежелание, наконец сказал он. – И ты должна знать об этом, дорогая. Ты должна понять. И когда она врала тебе, это была самая худшая ложь из всех. Ты меня слушаешь? Я знаю, что прав. Она забирала письма.
Я не отрывала глаз от пола. Когда мне впервые пришла в голову такая возможность, когда я впервые догадалась? Я знала ответ на эти вопросы. Это произошло в ночь гибели Ван Дайнема, когда она легким кивком отпустила его брата, и я поняла: Констанце нравится разлучать людей.
– Я думала об этом, – сказала я. – Я даже хотела спросить ее. Но она бы начисто все отрицала, а доказать я ничего не смогла бы.
– Я знал, что она забирала их. – Он помолчал, сведя брови. – Каким-то образом я понял, что всегда это знал, с первой же минуты нашей встречи. Когда она поцеловала меня в тот первый день, помнишь? Все это полностью соответствует ее характеру.
– Не могу поверить. Я все еще не могу поверить. – Я с мольбой повернулась к нему. – Она же в самом деле любит меня, Френк.
– Знаю. И ни на секунду не сомневаюсь в этом. Но она разрушает все, что любит. – Он остановился. – Ты понимаешь – она уничтожит тебя, если ты ей это позволишь! Она оторвет тебя от меня и утащит в сторону – шаг за шагом. И сделает так тонко, так искусно, что ты ничего и не почувствуешь, пока не будет слишком поздно. Вот что может случиться, если ты ей это позволишь.
– Это неправда. – Я встала. – Ты не должен так говорить. Я начинаю чувствовать себя такой слабой.
– Ты не слабая, – решительно сказал он. – Но у нее есть одно большое преимущество. Ты пришла к ней ребенком. Ты знаешь, что говорят иезуиты? «Дайте мне ребенка, и я верну вам человека».
– И все же это неправда. Я не принадлежу ей.
– Нет, ты ее. Хотя бы часть тебя принадлежит ей. Когда ты сомневаешься в себе – это Констанца заставляет тебя сомневаться; когда ты знаешь, где лежит истина, но боишься признаться – это Констанца; когда ты сомневаешься в нас, когда ты сомневаешься во мне – это тоже Констанца.
Я понимала, что в его словах заключена правда, и печаль, с которой он произнес их, резанула меня.
– Разве так плохо сомневаться? – сказала я наконец.
– Иногда очень плохо… – Он остановился. – Но я уверен, что, когда вообще у нас так мало времени, может, мы не должны впустую терять его на сомнения или тратить на затяжки – и тут моя ошибка, я это знаю.
Наступила пауза. Я видела, как Френк бегло оглядел квартиру, после чего повернулся.
– Я считал, что мы должны подождать, пока обстоятельства не будут нас полностью устраивать, пока я не смогу дать тебе то, чего ты заслуживаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111