Я пойду впереди вас с ружьем в руках! Офицеры стояли в крутой толпе вперемешку с солдатами. Ни одного хлопка в ладони так и не раздалось. Бесхитростные головы соображали: кажись, опять на проволоку лезть! А министр насиловал свое испытанное красноречие явно в расчете на энтузиазм нижних чинов. Он привык бросать небрежные упреки генералам, что они совершенно не умеют разговаривать с теми, кто ниже их чином. Он искренне верил, что одно его появление на передовых позициях вызовет всплеск героизма и самопожертвования. Атмосфера сгущалась, солдаты поджимали губы. На их грязных лицах читалось: снова уговоры, а как же насчет замирения и земли?.. Ведь обещали каждый Божий день!
Прапорщик Савицкий, из вольноопределяющихся, наклонился к подполковнику Николаенко, командиру батальона:
– Вчера у нас в полковом комитете мы едва отбились от большевиков. Вы же знаете, как с ними… Но теперь к ним качнутся многие!
Подполковник посмотрел на свежий порез на нечистой щеке прапорщика (брился второпях) и ничего не ответил. Он пытался отговаривать министра от митинга. Не отговорил, лишь получил презрительный упрек. А следовало удержать. Вон как они набычились! Он с беспокойством размышлял о том, как бы половчее закрыть митинг и без всяких осложнений спровадить министра. Долго ли до греха?
Керенский вытащил платок и, беспокойно бегая глазами по затаившейся толпе, стал утирать длинные мокрые губы. Такой томительной паузы не предполагалось. Обычно толпа кидалась к автомобилю и принималась восторженно подкидывать министра в небо… Молчание солдат становилось нехорошим.
Прапорщик Савицкий, напрягая горло, крикнул:
– Господин министр, у нас совершенно нет резервов! Керенский дернулся и резко обернулся на голос. Его рыхлое лицо перекосила гримаса ненависти. – Мальчишка! – крикнул он. – Когда мы, революционеры, бросались на борьбу с царизмом, мы не оглядывались назад. Нет, не оглядывались. Мы шли и умирали без оглядки!
Он высмотрел в группе офицеров подполковника Николаенко и приказал:
– Подполковник, отстраните этого паникера от наступления. Революция не нуждается в услугах ему подобных!
Густая краска залила лицо прапорщика. Он затравленно заози-рался. Капитан Нежинцев положил ему руку на плечо:
– Тихо, тихо… Не обращайте внимания.
А Керенский, снова обращаясь к толпе, прокричал:
– Идите, славные солдаты революции! Вперед! Идите… я вам приказываю. Идите и, если надо, умрите без колебаний!
Подполковник, грубо расталкивая офицеров, стал пробираться к автомобилю.
Прапорщик, все еще заливаясь краской, говорил Нежинцеву:
– Я-то пойду, господин капитан. Но вот они-то, солдаты-то?
– Не переживайте, плюньте, – уговаривал его Нежинцев.
Он видел: подполковник Николаенко вскочил на подножку автомобиля и ткнул солдата-истукана в плечо. Машина немедленно рванула с места…
Поздним вечером в просторном блиндаже батальонного командира за товарищеским ужином прапорщик Савицкий захмелел от разведенного спирта и принялся хватать капитана Нежинцева за рукав – никак не мог забыть оскорбительной министерской оплеухи на солдатском митинге.
– Господин капитан, да вот… ей-богу же… Заклинаю честью! Я уже два раза ходил в штыковую… Господин подполковник подтвердит… Страшно, конечно, но чтобы уж… Я ведь что хотел сказать? Снарядов! Дайте нам снарядов, а уж дальше мы все сами сделаем. Главное, я достоверно знаю, что снарядов у нас горы. Но – на складах, в тылу. Так подвезите же, подайте! Я только это и хотел сказать. А он – слыхали? И у меня товарищ есть, я ему верю, как себе… так он рассказывал. Приходит эшелон, а там в вагонах не снаряды, а апельсины! – Он вдруг визгливо, пьяно захохотал. – Как вам это нравится? Немцы нас – чемоданами, а мы их – апельсинами!
Подполковник Николаенко с отцовским выражением глянул на молодого офицера и благодушно посоветовал:
– Сережа, вышел бы на ветерок да глянул: кажется, опять летают.
Савицкий понял и обиделся:
– Я, конечно, пьяный, и вы вправе… так сказать… и все такое прочее. А ветерок ваш мне совершенно ни к чему. Я и отсюда знаю: да, летают. И – бросают. И завтра я с утра стану отбирать эти проклятые листовки.Речь, как понял Нежинцев, шла о немецких аэропланах. В последнее время на русских позициях для стрельбы по воздушным целям приспособили самодельные станки для пулеметов. Аэропланы стали появляться по ночам, с них сыпались листовки. «Солдат Иван, какого черта ты сидишь в окопе? У тебя дома давно делят землю!» Отбирай не отбирай эти листовки, а на солдат они оказывали действие.
Савицкий снова вспомнил о министре.
– «Иди и умри…» А? Хорошенькое дело! Нет, не по-русски это. Мы, конечно, не задумаемся и умрем, но-о… зачем же зара нее-то? Кому охота?
Сосед Савицкого, немолодой офицер, с расстегнутым воротом на волосатой груди, пивший сегодня много, но пьяневший трудно, мрачно изрек, что Керенский никакой не русский, а самый настоящий жид.
– Я знаю точно. У меня дядя знал его еще по Петербургу.
– Ваше здоровье, капитан! – вскричал Савицкий и схватил стакан. – Мне мой товарищ рассказал, что Ленин тоже жид. Они учились вместе… Сплошные жиды, капитан… «Евреи сидят на конях вороных, былинники песни слагают о них!» – внезапно продекламировал он и задохнулся от пьяненького смеха.
Подполковник Николаенко взглядом попросил у гостя снисхождения. Офицерам на передовой так редко выпадает посидеть, поговорить в компании.
Показав на уронившего голову Савицкого, подполковник негромко обронил, что и Керенский, и этот таинственный Ленин, и зловещий Протопопов – все они из Симбирска, земляки. Своеобразный «волжский куст» неординарных российских людей, которых история вдруг выталкивает на поверхность…
– Волга-Волга, мать родная… – вдруг завопил Савицкий, смутился и, уронив голову, заснул тут же за столом.
Настала пора расходиться. Небо светлело.
Капитан Нежинцев ночевал в блиндаже мрачного офицера. Разувшись, тот долго шевелил пальцами голой ноги. Лицо его было туча тучей. Внезапно он заговорил о своем уважении к генералу Корнилову. Наводить на фронте порядок следовало как раз с того, на чем настаивал Корнилов: с введения смертной казни. Гуманизм хорош в мирное время. У войны свои законы. Здесь каждый шаг пахнет кровью.
– До чего довели, канальи: на каждого мало-мальски дисцип линированного солдата стали смотреть, как на офицерскую при хвостню. А? Ты, дескать, холуй, подлиза… – Он крепко стукнул себя по колену. – Собираемся наступать, а я боюсь, признаться: не стрельнули бы в спину!
Они улеглись, потушили свет и долго еще переговаривались в темноте. Офицер рассказывал о летчиках. Отважные ребята, что-то вроде рыцарского ордена. Неподалеку находилось два аэродрома… Внезапно вспомнил о женском ударном батальоне.
– Представляете, одни бабы. И командует баба. Бочкарева, Георгиевский кавалер. Недавно эти бабоньки взяли немецкую батарею… представляете? У нас тут офицеры было на кобеляж настроились. Который месяц на передовой! Так их ударницы – по мордасам, по мусалам. У них, оказывается, сухой закон. До конца победы ни Боже мой! Не моги и помышлять. Все, как одна, из Смольного, из Екатерининского института благородных девиц. Если кто на шашни клюнет – всё, сами же и пришибут. Каково? Вот ведь как бывает…
Утром капитан Нежинцев пристроился на санитарную повозку. Возница с вожжами в руках шагал рядом. Два раненых солдата тихо переругивались. Один из них баюкал перевязанную, толсто уверченную руку и скрипел зубами от боли. Измученный толчками на ухабах, он то соскакивал с повозки, то садился снова.
Благодушный возница, неряшливый обозный солдатишка, говорил не переставая. Ему, рассказывал он, сильно не пофартило: едва военного министра не повидал, опоздал.
– Приехал бы к обеду – в самый раз. А так только пыль понюхал. Геройский, говорят, мужчина, воитель настоящий. Из нашего брата тоже ведь есть всякие. Ну один и полез напоперек. Дескать, что мне толку в этой победе, если я буду убитый? Земля-то кому другому отойдет! Ка-ак он глянет на него да как глазьми-то сверканет… солдатишка этот как стоял, так и свалил ся: ноги подкосились. Не выстоял, сил недостало…
– Мели, Емеля! – не вытерпел солдат с забинтованной ру кой. – И не солдат вовсе говорил ему, а прапорщик, известный человек. И не с ног упал, а наоборот – послал твоего министра куда подальше! Вот как было дело.
Возница смешался:
– Я… что? Я сам не видел. А только говорят…
– Давай, погоняй. А лучше дай-ка вожжи. Рука как огнен ная. Сил нету терпеть!
Вожжей обозный не отдал и принялся утешать раненого тем, что тот отвоевался: сейчас его положат в госпиталь, скинут всю грязную окопную муру и первым делом – в ванну с мылом…
– Я ж вижу, не слепой – вошки на тебе достаточно. Раненый сконфузился:
– В обороне накопил.
– Ох эта оборона! – подхватил обозный. – Уж что мы с этой вшой не делали, с заразой! Ничего не помогает. Иной ажник шевелится… Но вот что дивно: едва приказ и двинемся вперед – как сдует их, поганок. Ну сразу ни одной! Прямо чудесно. Затокак только сели, закопались – откуда и возьмутся! Словно их со склада подвезут…
Вернувшись в штаб, капитан Нежинцев застал командующего армией в расстройстве. Верный Хаджиев успел ему шепнуть, что заскакивал Савинков, застал у Корнилова Завойко и они, как можно было расслышать из приемной, жестоко разругались. После этого «уллы-бояр» переменился, стал раздражительным, придирчивым.
О ссоре Савинкова с Завойко Лавр Георгиевич рассказывал с неохотой. Вроде бы Завойко сел на своего любимого конька и щегольнул при этом знанием нефтяного дела. Он называл борьбу за нефтяные месторождения «черным делом» и уверял, что стоит только появиться нефти, как непременно возникает ловкий Сруль. А уж если появился Сруль, рядом с ним обязательно возникнет Смердяков… Остальное Нежинцев уловил без всякого труда. Оба спорщика настолько разгорячились, что принялись уязвлять один другого намеками на позорнейшую смердяков-щину.
Лавр Георгиевич сказал, что после этого неприятного спора Завойко вдруг исчез из города. Даже не попрощался! Корнилов связывал это с тем, что Савинков вчера намекнул инженеру, будто он вовсе не тот человек, которым старается казаться. Сегодня Хаджиев побывал в гостинице. Завойко исчез – номер сдан, постоялец выехал.
– Хороший этот парень, Хаджиев, – отозвался Нежинцев. – Чистый, верный, прямой… Глаз радуется!
Корнилов признался, что с нетерпением ожидал возвращения начальника разведывательного отдела. У него не выходило из головы зловещее предупреждение Савинкова. Намек явный… но что он имел в виду?
– Неужели то, что он служил у Нобеля? Я знаю, мы говорили. Он в Петроград приехал прямо с Эмбы.
У капитана Нежинцева имелись совсем иные сведения. До отъезда на эмбинские нефтепромыслы инженер Завойко пережил большие неприятности. Одно время ему вдруг понадобились деньги, и он стал пытаться получить банковскую ссуду. Банки, куда он ни совался, отказывали наотрез. Тогда Завойко сочиняет «Записку» о махинациях банкиров и относит ее не куда-нибудь, а в Министерство внутренних дел. Оттуда, нисколько не волыня, этот документ подают на стол самому царю. Содействовал этому свитский генерал Мейендорф… И лишь впоследствии открылось, что генерал старался не за красивые глаза. С помощью Завойко генералу удалось купить в Западном крае роскошное имение за пустяковую цену. Едва став владельцем имения, генерал немедленно продал его за настоящую цену. Этот гешефт принес генералу «навар» в 250 тысяч рублей.Вот что за человек этот Завойко!
Но и это еще не самое страшное. Незадолго до войны русская контрразведка установила его тесные отношения с неким Кюр-цем, немцем, жившем в Петербурге. В начале войны Кюрца поймали за руку на шпионаже, арестовали и без особенного шума сослали в Рыбинск. После этого скомпрометированному инженеру ничего не оставалось, как самым срочным образом отправиться подальше от столицы.
Монгольские глаза Корнилова сверкнули:
– И вы об этом знали?
Капитан Нежинцев замялся. Он не умел и не привык наушничать. В конце концов он ответил арабской пословицей: «Не спрашивай, и тебе не будут лгать!»
В тот вечер между ними пробежала кошка. Корнилов закончил разговор распоряжением наутро приготовить сводку о германских резервах на их участке фронта. Нежинцев ушел с невысказанной мыслью о формировании особенных частей из добровольцев – ударных батальонов. В голову ему запал рассказ о девушках-ударницах под командой лихой Георгиевской кава-лерши Бочкаревой. Подумать только: отбить у противника целую батарею! Вот так институтки… Такие подвиги записываются на скрижалях любых войн, и записываются навечно!
Мысль о формировании ударных батальонов капитан Нежинцев осуществил позднее. Из этих батальонов добровольцев был сколочен особый полк, названный Корниловским. Первым его командиром стал Нежинцев.
Через два дня, 18 июня, на русском фронте началось большое наступление.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Сам артиллерист, Лавр Георгиевич Корнилов не пожалел трудов и обеспечил своим войскам мощную артподготовку. Юго-Западный фронт всю войну считался самым боевым. Он перенес на своих плечах все капризы небывалой бойни. Задумывая новое наступление, штаб фронта заваливал Петроград отчаянными телеграммами, требуя снабдить войска достаточным количеством снарядов. Столичные канцелярии лезли из кожи. Железные дороги в прифронтовой полосе не справлялись с перевозками.
В качестве усиления боевой мощи на фронт прислали более десятка новеньких аэропланов.
Огонь русской артиллерии был необычайно плотен. Германские укрепления подверглись продолжительной «обработке» на большую глубину. Первая линия обороны была попросту перепахана. Русская пехота, пожалуй, впервые за войну не проламывала вражеские укрепления собственной кровью.
С утра он побывал в штабе 12-го корпуса и выехал на наблюдательный пункт дивизии в сопровождении генерала Черемисина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89