Два верхних этажа занимали уютно отделанные комнаты с альковами. Загулы завершались там. Безмолвные вышколенные официанты подавали в номера все, чего гость ни пожелает.6 Заказ 306
И в вестибюле, и в ресторане, и в комнатах наверху все окна были плотно завешены толстыми двойными шторами. Наружу из особняка не пробивалось ни звука.
Ресторанная зала затихала на рассвете. Собрав инструменты, уходил оркестр. Лакеи приглушали свет и принимались озлобленно срывать скатерти со столов. Стулья водружались на столы кверху ножками.
Коридором первого этажа румын-скрипач устало брел до самого конца и там своим ключом отпирал узенькую дверь в стене. За дверью открывалась затхлая лестница наверх. Грузными шагами он поднимался по ступеням и на третьем этаже входил в большую угловую комнату. Там ровно и небойко горел камин да в углу под самым потолком светился огонек лампады. Иконы не было. Скрипач с отвращением сдирал с себя концертный фрак и в изнеможений валился в низенькое кресло возле самого каминного огня. Вытянув ноги, он закрывал глаза и распускал живот. Тело начинало отдыхать после долгого утомительного дня.
Не открывая глаз, он нашаривал кнопку на подлокотнике кресла. Тихо открывалась дверь, и услужающий, не говоря ни слова, вкладывал в протянутую руку небольшую коробочку, после чего так же безмолвно удалялся. По дороге он подбирал с ковра сброшенный фрак. Из карманов падало несколько смятых кредиток. Фрак был набит небрежно засунутыми деньгами. Услужающий, гибко нагибаясь, подбирал кредитки, комкал их в кулаке.
Пролетала еще минута или две, затем ноги в лакированных штиблетах подтягивались, живот подбирался. Двумя пальцами из коробочки бережно извлекалась обыкновенная комнатная муха. Отпущенная на волю, она пропадала в темноте под потолком, однако вскоре принималась выписывать безмолвные круги вокруг лампады. Ее приманивал неумирающий огонек. Скрипач, сузив глаза, пристально наблюдал за мухой и нервно пристукивал по ковру носком штиблета. Посторонний глаз лишь теперь различил бы перед лампадой тонкое кружево старой паутины. Метания мухи продолжались до тех пор, пока она не попадала в паутину. Слышалось отчаянное брунжание – муха пыталась вырваться. Мгновенно из темного угла выскакивал паук. Он проворно набрасывался на жертву, и трепыхание мухи замирало. Управившись, паук скрывался в свой угол и принимался снова ждать…
Эта сцена быстрой и безжалостной расправы со своей жертвой всякий раз удивительным образом взбадривала скрипача. Насладившись зрелищем, он энергично расстегивал ворот и, цепляя носками, скидывал на ковер штиблеты. Вызванному услужающему приказывалось приготовить кофе, и покрепче. Это означало, что спать он не намерен.
Услужающий, двигаясь бесшумно, гасил лампаду под потолком и подкладывал поленьев за каминную решетку.
В глубокой тишине за шторами, под самой крышей загадочного особняка, освещенный лишь отблеском каминного огня, этот человек погружался в тяжелые раздумья. Морщины на его лице обретали резкость, веки приспускались, нижняя губа гневно выпячивалась. Время от времени он испускал протяжный вздох и принимался бормотать. Так, в напряженной мозговой работе, проходил час, два, больше.
Мало кто в Петрограде был посвящен в тайну этого загадочного человека, столь приторного в своей угодливости в ресторанной зале и властного, даже безжалостного в своем кругу…
Для своих гостей – а они обычно заявлялись в предрассветный час, когда ресторанный зал «Виллы Родэ» пустел и затихал, – для этих поздних посетителей у нелюдимого, сидевшего взаперти скрипача имелся потайной отдельный вход со двора, темного, грязного, зловонного. Постоянно приходил один и тот же человек (еще один сюда заглядывал всего раза два или три, не больше). Гостя провожали наверх, в комнату с камином, и он надолго запирался там наедине с угрюмо дожидавшимся хозяином. Эти поздние и редкие посещения обычно вызывали раздражение у скрипача – он всячески язвил и выговаривал, становился попросту невыносим. Поэтому сюда старались не являться без особенной нужды. Надо полагать, раздражительный хозяин также сознавал, что, если уж его отваживались потревожить, значит, дело не терпело отлагательства. Так было заведено им самим, так усвоено и никогда никем не нарушалось.
Выпадали, впрочем, случаи, когда язвительная раздражительность хозяина вдруг сменялась удивительной словоохотливостью, – свидетельство того, что он тоже испытывал потребность в отдушине среди своего томительного одиночества.
– Послушайте, мой драгоценный, вам не приходилось наблюдать, как паук улавливает муху? Оч-чень, очень интересно. И поучительно. Советую – понаблюдайте… Вы улыбаетесь? А я вам сейчас скажу. Муха – существо на зависть вольное, она летает где только захочет. Паук же, как все знают, привязан к своему углу, к своей паутине, которую он соткал с таким трудом, с такой надеждой… Прошу вас, следите за моей мыслью… Этот паук – не знаю даже, с кем его сравнить… Рыбак со своей сетью?.. Нет-нет, рыбак тут не годится… Словом, паук наш начисто лишен даже самого примитивного маневра. Он привязан к своему углу. Привязан! Он обречен сидеть там и не высовываться. Однако что же все-таки мы видим? Мы видим, мой драгоценный, что муха сама – слышите, сама! – летит к нему и попадает. Хлоп – и достается ему вся целиком, с ножками и крыльями, без остатка! Ну… как вам это нравится? Конечно, кое-кто может сказать, что муха дура, так ей и надо. А я скажу совсем другое: молодец паук!
Как он умно все устроил, как распорядился и набрался терпения. Зачем летать, зачем суетиться? Сама придет, сама, и никуда не денется. Ей просто больше некуда деваться. Она обречена найти его. Обречена попасться, потрепыхаться и – затихнуть. Всё, мой драгоценный, всё! Дело сделано, и никакие силы больше эту дуру муху не спасут, не оживят… Ну, вы что-нибудь имеете возразить? Нет, возражений гость не находил. Наоборот, он льстиво соглашался, что муха в самом деле дура, а паук…
– Так, – бесцеремонно перебивал его хозяин, – что там у вас сегодня?
Следовало, не теряя времени, пользоваться добрым, ровным настроением и выкладывать причины, побудившие нарушить угрюмое затворничество строгого скрипача.
– Сико… – раздельно произнес он и помолчал, словно дегу стируя на слух странное имя. – Сико… Если мне не изменяет память, этого человечка называют еще и более определенно: «Подлец Сико». Он кто? Напомните мне, пожалуйста.
Речь шла о представителе фирмы Рено в России. Сико, торгуя автомобилями, показал себя ловким и удачливым дельцом. Во всей России лишь царская семья пользовалась авто марки «Дело-не-Бельвиль», все остальные, особенно в столицах, ездили на машинах фабрики Рено. При сделках Подлец Сико самым бессовестным образом не забывал и о собственном кармане.
Гость сообщил:
– Недавно Сико перехватил старинную коллекцию эмали у самого Горького!
– М-м… – значительно промычал хозяин, отдавая должное пронырливости агента фирмы Рено. – Но знаете, что я вам ска жу? Слушайте, слушайте. Я даю вашему Сико год-полтора такой роскошной жизни. Вы удивляетесь? Дело в том, что он замечен на ипподроме. Этот Подлец Сико ставит исключительно в двой ном ординаре! Таких расходов, мой драгоценный, не выдержит даже Ротшильд. Ваш Подлец Сико стрижет доверчивых русских баранов, он хорошо наживается на войне. Однако иссякает даже океан! Вы со мной согласны? Так что передайте вашему Горько му: пусть не расстраивается, эмаль к нему вернется. Сам же Подлец Сико и принесет… Но почему вы вдруг рассказываете мне об этом марвихере? У вас что, нет больше ничего? Вы только с этим и пришли?
Тон хозяина не предвещал ничего хорошего. Морщины на его лице обозначились жестко, властно. Веки набрякли, и голова надменно задралась. Гость принялся объяснять, что заставило его назвать фамилию автомобильного маклера. До последних дней Подлец Сико не осмеливался пренебрегать советами умных людей и проворачивал свои аферы, не мешая общему ходу дел. С ним можно было иметь дело, и с ним дела имели. Внезапно Сикословно подменили. Да вот вам… Артиллерийское ведомство, как всем известно, рвет на себе волосы по поводу хронической нехватки железнодорожных вагонов – не на чем подвозить на фронт снаряды. Что же придумал этот Подлец Сико? Сунул где надо взятку и заполучил несколько вагонов. Но что же он повез на фронт? Нет, не снаряды и даже не патроны. Представьте себе, он загрузил свои вагоны апельсинами!
Рассказчик осторожно фыркнул и подождал реакции. Хозяин невозмутимо и с утомленным видом жевал губами.
Смешавшись, гость заметил, что в русско-японскую войну царь гнал на фронт вагоны иконок. Это известно всем. Так теперь Подлец Сико вместо снарядов гонит апельсины! Неожиданно хозяин фыркнул и скосил на гостя маслянистый глаз:
– А вы уж и расстроились? Пускай себе солдатик покушает апельсинчик. Снаряд же не укусишь!
В полнейшей растерянности гость замолк. Снова невпопад! Он никак не мог привыкнуть к внезапным зигзагам мысли хозяина.
Вид гостя, застывшего в напряжении, стал раздражать хозяина. Бестолковых людей он не жаловал.
– Арончик, хотите знать, для чего солдату голова? Нет-нет, насчет носить фуражку старовато. Лучше послушайте. Солдата спрашивают: «Зачем тебе, служивый, голова?» Он руки по швам и рявкает: «А я ей ем!»
Смеха не последовало. Гость продолжал сидеть как истукан. Хозяин процедил сквозь зубы:
– Голова, мой драгоценный, дается человеку, чтобы думать. Прошу вас, не забывайте об этом.
Лицо Симановича вспыхнуло: оскорбительный намек дошел. Хозяину было привычно плевать на любые его чувства, он их никогда не замечал.
– Так… Что там у вас еще? – сварливо произнес он, обратив внимание, что гость ерзает, но уходить не собирается. – Давайте, давайте уж… Я же вижу, от вас никуда не денешься.
От его недавней словоохотливости не осталось и следа. Он снова становился желчным, грубым, нетерпеливым. Гость мысленно отсекал все незначительное (хотя уже и приготовленное для доклада) и оставлял самое важное, не терпящее отлагательства. Здесь могли быть публикации в газетах, депутатские выступления в Государственной думе и всякий раз свежие сообщения о Распутине, когда тот еще был жив. Как правило, распутинские новости гость оставлял напоследок. Он в общем-то и обязан был сюда являться, чтобы регулярно отчитываться о бесшабашной жизни этого сибирского хлыста и конокрада. Распутин, столь ловко внедренный в царскую семью, интересовал грубияна скрипача самым чрезвычайным образом. Он требовал от гостя ничего не упускать, ни о чем не умалчивать – в отношении «святогостарца» ему представлялась важной любая мелочь, пусть даже самая скабрезная. В этом он напоминал дотошного врача, старающегося не ошибиться в трудном диагнозе.
Загулы Распутина становились все безобразней и требовали немалых средств. Хозяин язвил над скупостью гостя и приказывал денег не жалеть. Казалось, возрастающие суммы трат доставляли ему истинное наслаждение.
Нет, предугадать внезапные извивы его мыслей гость давно отчаялся!
Напоследок обыкновенно следовали строгие наказы. Гость выслушивал их стоя. Он, столь развязный, ловкий, остроумный в обыкновенной жизни, здесь цепенел и старался не пропустить, не позабыть ни одного наказа. Он знал, каким безжалостным бывает гнев хозяина. Многие уже успели поплатиться жизнью. Достаточно бывало оттопыренной губы, морщин, налившихся багровой кровью, приспущенных надменных век – и человек исчезал. Всей техники расправ с неугодившими никто не знал. Пропавших вылавливали подо льдом Екатерингофского канала или Мойки, подбирали в изуродованном виде на пустынном Голодае. Всякий раз столичная полиция принималась деятельно суетиться, однако никогда и ничего не находила. Симанович, когда бывал совсем один и его одолевали мысли, допускал крамольнейшую догадку: уж не самой ли полиции это рук дело? Иначе хоть одно загадочное исчезновение да следовало бы раскрыть! Нет, ни одного… Своими опасными мыслями Симанович не делился ни с одной живой душой. Потому и оставался жить и энергично, словно заведенный, бегать по столице. Сколько времени ему еще отпущено? Когда вот этот раздражительный, болезненно рыхлый старик с огромным животом вдруг посчитает, что Симанович успел обременить себя излишними секретами и стал опасен? Это еще счатье, если его попросту «сдадут» в тюрьму, под арест, как поступили с Митькой Рубинштейном и с Манасевичем-Мануйловым. А если вдруг… на Голодай?!
Знать много вредно, очень вредно. Впрочем, разве не сказано в Книге книг: «Знания умножают скорбь»? Симанович очень опасался своих знаний. Он их не добывал, не добивался, они обременяли его сами. Нельзя же жить с вечно закрытыми глазами. И не такой уж он тупой и непонятливый. Напрасно так оскорбительно язвит хозяин. Голова у него вовсе не для еды, как у того солдата. Он, например, узнал такое, о чем боялся думать даже в полном одиночестве: тут уж безжалостной расправы не избежать. Он вызнал, вычислил, а затем и убедился, кто был тот человек, что несколько раз украдкой пробирался в этот вертеп с черного хода через зловонный темный двор.
Больше всего на свете Симанович страшился именно этого своего открытия. Угораздило же его! Порой он представлял, какэтот человек крался поздней ночью через захламленный двор «Виллы Родэ» и содрогался, будто, вдруг обернувшись, узнавал, что его страшное инкогнито раскрыто. Риск этих внезапных посещений бывал огромен. Однако приходилось рисковать – подпирало само развитие событий. Как правило, каждое такое посещение вызывало резкий поворот во всем происходившем. В первый раз слетел со своего поста Верховного главнокомандующего великий князь Николай Николаевич, затем вдруг исчез и был отыскан подо льдом Распутин, а совсем недавно, во время февральской конференции союзников, пришлось рискнуть из-за приезда лорда Мильнера. Итог? Немедленно произошли события 26 февраля, а всего через два дня Николай II, загнанный в Псков и там попавший в руки генерала Рузского, безропотно подписал отречение от трона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89