Как же тогда он сможет думать о своих собственных желаниях, если ему приходится быть рабом ее капризов и прихотей? Чтобы получить удовольствие, необходимо обладать превосходством: из двоих людей, лежащих в одной постели, тот, кто делится с другим, наслаждается меньше, чем мог бы, а тот, кто находится в подчиненном положении, не получает ничего. Поэтому надо отбросить идиотскую утонченность, которая заставляет нас находить очарование даже в страданиях; такие наслаждения можно назвать чисто умственными приступами радости, и они не имеют ничего общего с нашими естественными потребностями. Любовь к женщине напоминает любовь к Богу: в обоих случаях мы устремляемся в погоню за призраком. В первом случае мы желаем наслаждаться только духовным, отбрасывая в сторону телесное, плотское, а во втором облекаем в плоть чистейший дух, но и в том и в другом преклоняем колени перед фикцией.
Так давайте же наслаждаться по-настоящему, ибо в этом состоит закон Природы, и поскольку нельзя долго любить предмет удовольствия, не грех и поучиться у созданий, которых мы несправедливо называем низшими. Вам приходилось видеть, чтобы голубь или пес возвращались к своей подруге, кланялись, целовали ей лапу или коготок после того, как закончили сношаться с ней? Если в кобеле и вспыхивает любовь, то ее уместнее считать потребностью или нуждой и ничем иным; как только сука удовлетворит его, его отношение к ней резко меняется – становится безразличным, и это продолжается до тех пор, пока он вновь не почувствует желание, но и здесь его желание необязательно будет направлено на ту же самую суку – объектом внимания кобеля будет первая попавшаяся на глаза сука, а если возникнет ссора, вчерашняя фаворитка будет принесена в жертву сегодняшней. Как же ошибаются люди, отступая от такого поведения, которое ближе к Природе, чем наше! Оно находится в гармонии с ее извечными законами, и если Природа дала нам большую чувствительность, чем животным, она хотела сделать наши удовольствия более утонченными. Когда мы признаем, что человеческая самка есть существо более высокого порядка, нежели самка животного, мы оказываем ей плохую услугу, потому что боготворим ту из ее сущностей, которая на деле унижает ее. Я готов признать, что можно любить ее тело, как животное любит тело самки, но зачем обожать нечто, к телу никакого отношения не имеющее, ибо в этом «нечто» заключен механизм, который сводит на нет все остальное, и один этот механизм способен внушить нам отвращение к целому. Я имею в виду характер женщины, ее ворчливость, ее черную душу – словом, то, что подавляет всякое желание насладиться женским телом, и если вы хотите узнать, до какой степени разум мужчины может быть исковеркан метафизическим безумием, послушайте, что плетет опьяненный этим безумием человек, заявляя, что он жаждет не тело возлюбленной, а ее сердце, подумать только – ее сердце! Вещь, заглянув в которую, он содрогнется от ужаса. Это сумасбродство не имеет себе равных, но скажу больше: коль скоро красота является предметом соглашения, то есть вещью абсолютно условной, стало быть, любовь – всего-навсего чисто произвольное понятие, так как не существует общепринятых признаков красоты, которая и порождает любовь.
Таким образом, любовь есть ощущение, характеризующее потребности каких-то конкретных органов человека, это не более, чем физический импульс, с которым не имеет ничего общего утонченность чувств или невероятно сложная и нелепая система куртуазности. Скажем, я люблю блондинку за то, что она обладает атрибутами, которые соответствуют моим ощущениям, вы любите брюнетку по тем же самым причинам, и поскольку в обоих случаях материальный объект становится орудием утомления наших не менее материальных потребностей, как же можно применять утонченность и бескорыстие к этому предмету, который уместнее сравнить разве что со сточной трубой? Неужели вы видите в нем что-нибудь метафизическое? Тогда гордыня сыграла с вами злую шутку, и одного внимательного взгляда достаточно, чтобы рассеять эту иллюзию. Разве не назовете вы сумасшедшим того, кто со всей серьезностью утверждает, что он влюблен в сладкий запах цветка и совершенно равнодушен к самому цветку? Просто невероятно, до какого абсурда может дойти человек, ослепленный Первым попавшимся метафизическим миражом.
Однако здесь я предвижу возможное возражение, что, мол, поклонение женщине существует уже много столетий: еще древние греки и римляне обожествляли Любовь и ее прародительницу. На это я отвечу так: с ними могло случиться то же самое, что и с нами, ведь и в Греции и в Риме женщины считались предсказательницами. Стало быть – разумеется, это только мое предположение, – этот факт мог породить уважение к ним, а из уважения могло родиться поклонение; я уже объяснял, как это происходит. Тем не менее, что касается предметов поклонения, следует с большой осторожностью ссылаться на древних: народы, которые обожали фекалии под именем бога Стрекулиуса и содержимое отхожих мест под видом богини Клоацины, вполне могли боготворить и женщин, если их так привлекал запах этих двух классических божеств древности.
Когда же мы, наконец, будем благоразумны и научимся обращаться с этими смешными идолами так же, как поступали со своими японцы, когда им не удавалось получить от них удовлетворения своих желаний. Давайте же, по примеру этого мудрого восточного народа, будем молиться или, если угодно, делать вид, что молимся, до тех пор, пока наши молитвы не будут услышаны, и пока мы не получим того, что просим. Если нам будет отказано, мы накажем идола сотней ударов палкой, чтобы проучить его, чтобы впредь он не пренебрегал нашими желаниями; или, если вы предпочитаете, давайте поступать по примеру остяков, которые, рассердившись на своих богов, просто берут в руки хлыст и бьют их, а что еще делать с богом, который совершенно бесполезен, кроме как обратить его в прах? А в ожидании божьих милостей достаточно притворяться, будто веришь в него.
Любовь – это физическая потребность и ничем иным быть не может. «Любовь, – пишет Вольтер, – это прихотливые узоры воображения, вышиваемые на холстине Природы». Цель любви, ее желания, словом, все, что с ней связано, имеет физическую природу, и пуще огня берегитесь женщины, которая претендует на большее. Разлука и изменчивость – вот самые верные средства от любви: мы забываем о человеке, как только перестаем его видеть, а новые удовольствия быстро стирают память о прежних; сожаления об утрате продолжаются недолго, разумеется, потеря уникальных в своем роде удовольствий может повлечь за собой более длительные сожаления, но им всегда можно найти замену на каждом углу, так что и здесь нет повода для слез.
А теперь подумайте, что произошло бы, если бы любовь была не злом, а истинным добром, которое приносит нам неподдельное счастье: тогда нам пришлось бы провести четвертую часть жизни без всяких наслаждений. Что делать мужчине, если ему за шестьдесят и если он не может покорить женское сердце? И в шестьдесят лет, если он здоров и крепок, мужчина может наслаждаться в течение еще пятнадцати лет, но в этом возрасте внешняя привлекательность утрачена, так неужели он должен навеки распроститься с мыслью о счастье? Нет, мы не допускаем такой чудовищной перспективы: с возрастом увядают весенние розы, но не угасают желания и не исчезают возможности удовлетворить их, и удовольствия, вкушаемые в зрелом возрасте, бывают еще глубже и утонченнее, более свободные от окаменевших метафизических догм, которые служат могилой для сладострастия; повторяю, эти удовольствия гнездятся в самых сокровенных глубинах разврата, мерзкой похоти и либертинажа, и они в тысячу раз приятнее, нежели те, что мужчина получал много лет назад, обхаживая прекрасную возлюбленную. В молодости он старался для нее, теперь же он думает только о себе. Посмотрите на него, понаблюдайте, как он цепляется за все, что может доставить ему мимолетное наслаждение, сколько богатства и разнообразия в его бесстыдных развлечениях, с какой жадностью срывает он каждый цветок удовольствия; полюбуйтесь, как он освобождается от всего несущественного и как властно требует внимания к себе. Малейший признак удовольствия, испытываемого предметом его страсти, настораживает его, приводит в ярость, он хочет только слепого повиновения и ничего больше. Златовласая Геба отворачивает от него свой взор, не скрывая отвращения, но какое до этого дело семидесятилетнему Филарету, ибо не для нее он старается; даже гримасы страха и ужаса, которые он вызывает у женщины, увеличивают его наслаждение. Вот он открывает свой жадный рот и всасывает в себя сладчайший, непорочный, можно сказать, девственный язычок, и юная красотка трепещет от страха и отвращения, а потом он грубо насилует ее и получает очередное удовольствие. Разве испытывал он что-либо подобное в двадцать лет? В ту пору женщины увивались вокруг него, осыпали его поцелуями и жаркими ласками, а у него постоянно не хватало времени возжелать их, и все происходило настолько быстро, что он даже не успевал моргнуть глазом. В самом деле, можно ли назвать желанием то, что удовлетворяется, даже не успев народиться? И откуда было взяться этому желанию, если на его пути не было препятствий? А когда удовольствие становится еще острее от встреченного сопротивления, когда оно питается страхом и отвращением женщины, он получает наслаждение уже от того, что сам является причиной этого отвращения, и все его прихоти, ужасающие женщину, становятся в тысячу раз сладострастнее и приятнее, нежели любовь. Любовь! Абсурднейшее из всех безумств, самое смешное и, без сомнения, самое опасное, которое, надеюсь, я представил вам во всей полноте.
Вы, конечно, понимаете, что эта диссертация была без восторга встречена присутствующими женщинами, но Бельмор, который заботился об их благосклонности не больше, чем об их ощущениях, утешился горячим одобрением мужчин. Передав на время президентские полномочия своему предшественнику, он загорелся желанием совершить обход сералей и утвердить там свою власть. Мы трое – Нуарсей, Клервиль и я –дождались, пока он спустится с помоста и все вместе поспешили к боковому выходу. На полпути Бельмора остановил пожилой мужчина, попросил позволения поздравить его с замечательной речью и заодно воспользоваться его задом. Не желая терять авторитет, Бельмор принял соответствующую позу, старик совершил с ним содомию и не отпустил его, пока не кончил в председательскую задницу.
– Какой приятный сюрприз, – удовлетворенно заметил граф.
– Этим вы обязаны своему красноречию, ваша светлость, – сказал Нуарсей.
– Я убежденный материалист, – возразил Бельмор, – и предпочел бы быть обязанным моему заду, а не моим мыслям.
И мы вошли в обитель развлечений, смеясь шутке его светлости.
Президент дал указания, чтобы во время инспекции в сераль никого не допускали, кроме нас, составлявших его свиту, и приступил к обходу. Легко себе представить, что человек с подобными претензиями всегда мог обнаружить большое число виновных, и его сопровождали, не считая нас, четверо палачей, два живодера, шестеро кнутобоев и четыре тюремщика. Вначале мы зашли в женский сераль, где он приказал выпороть тридцать девочек в возрасте от пяти до десяти лет, двадцать восемь – от десяти до пятнадцати, сорок семь – от пятнадцати до восемнадцати, шестьдесят пять – от восемнадцати до двадцати одного; с троих несчастных шестидесятилетнего возраста заживо содрали кожу, еще трое услышали смертный приговор. Из обитательниц от десяти до пятнадцати лет выбрали шестерых для освежевания, еще четверым предстояло умереть легкой смертью. Из следующей группы (пятнадцать-восемнадцать лет) взяли еще шестерых для освежевания и восьмерых приговорили к смерти, а из последней группы смерть заслужили только четверо, и с пятерых должны были содрать кожу. Отобранных для наказания обитательниц увели в специальные камеры, где, прежде чем исполнить приговор, их отдали в руки распутников, которые могли удовлетворить любые свои прихоти. Четверых обитательниц препроводили в казематы, что же до порки, она происходила в нашем присутствии. Обнаженную жертву подводили к президенту, он придирчиво осматривал каждую, некоторое время забавлялся с ней, после чего девочку забирал кнутобой, укладывал себе на колени так, чтобы она не могла пошевелиться, и второй кнутобой, вооруженный хлыстом, девятихвостой плетью или другим орудием, по выбору президента, наносил соответствующее количество ударов. Бельмор был настолько любезен, что предоставлял нам право назначать это количество в каждом случае, и, на мой взгляд, мы не уступали ему в суровости: шестеро девочек получили такую взбучку, что их вынесли полумертвыми. Пока продолжалась эта исполненная сладострастия экзекуция, мы вчетвером, сплетаясь в одном объятии, беспрестанно ласкали друг друга и буквально изошли спермой.
Вслед за тем мы перешли в мужской сераль. Здесь Клервиль категорически воспротивилась против малейшей снисходительности и дала волю своему жестокому воображению. Однако Бельмор, чьей слабостью, как вы уже знаете, было истребление маленьких мальчиков, и не думал усмирять свою жестокость. Сорок два ребенка от семи до двенадцати лет были выпороты самым нещадным образом, из той же группы шестерых приговорили к смерти и десятерых к снятию кожи. Шестьдесят два подростка от двенадцати до восемнадцати лет были наказаны не менее сурово: трое из них заслужили смерть, восемь были отданы в руки живодеров, остальных выпороли. В старшей возрастной группе от восемнадцати до двадцати пяти лет облюбовали пятьдесят шесть самых красивых задниц для порки, двоих казнили, с троих содрали кожу; еще троих молодых самцов бросили в каземат. Кроме того, выпороли двух матрон за недостаточную строгость в исполнении своих обязанностей, ими занялся сам граф и трудился до тех пор, пока не содрал с их ягодиц верхний слой кожи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95