Тем не менее – потому, наверное, что я была много моложе, или красота моя была призывнее и не было в ней надменности, – мужчины неизменно находили меня гораздо привлекательнее. Мадам де Клервиль внушала благоговение – я довольствовалась тем, что очаровывала, она требовала от мужчин восхищения – я их соблазняла.
Помимо королевской внешности мадам де Клервиль обладала глубоким и острым умом, имела поистине энциклопедические знания, и я не встречала ни одной женщины, ни одного мужчины, которые были бы такими ярыми врагами предрассудков, как она, и которые могли бы похвастать настолько философским умом.
Она имела множество талантов, свободно говорила по-английски и по-итальянски, была прирожденной актрисой, танцевала как Терпсихора, обладала глубокими познаниями в химии и физике, писала милые стишки, недурно рисовала, была начитана в истории, географию знала как свои пять пальцев, неплохо музицировала, писала прозу как мадам Севинье, но в своих остроумных и язвительных замечаниях порой заходила слишком далеко и причиняла тем самым немало страданий тем, кто не достиг ее уровня, а такими были почти все окружавшие ее; она не раз говорила мне, что я единственная женщина, в которой она обнаружила хоть капельку истинного ума.
Эта великолепная женщина уже пять лет как была вдовой. Она никогда не рожала детей и чувствовала к ним отвращение, что в женщине всегда указывает на недостаток чувствительности; можно без преувеличения сказать, что по отсутствию этого качества мадам де Клервиль не имела себе равных. Она гордилась тем, что не пролила ни одной слезинки за всю свою жизнь и ни разу не была тронута видом страждущих и обездоленных. «У меня бесстрастная каменная душа, – говаривала она. – Я презираю любое чувство за исключением удовольствия. Я – полновластная хозяйка всех движений и всех порывов своей души; все во мне беспрекословно подчиняется разуму, а это еще хуже для окружающих, – продолжала она, – ибо разум мой страшен. Но я не жалуюсь: я люблю свои пороки и ненавижу всяческую добродетель; я – заклятый Враг всех религий, всех богов и богинь, кто бы они ни были, меня не страшат ни болезни, ни жизненные невзгоды, ни сама смерть, и когда ты сделаешь себя такой, как я, ты будешь счастлива».
С подобным характером, как естественно предположить, мадам де Клервиль имела немало горячих, но безутешных поклонников, и очень мало друзей и подруг; она верила в дружбу не более, чем в добродетель, и в добронравие – не более, чем в Бога. Вместе с тем она обладала несметным богатством, роскошным особняком в Париже и прелестным загородным поместьем, имела всевозможные предметы роскоши и драгоценности и в том возрасте, когда женщина подходит к критическому пику, отличалась железным несокрушимым здоровьем. Если в этом мире и существует счастье, тогда оно, несомненно, было сосредоточено в обладательнице стольких достоинств и природных даров.
Во время нашей первой встречи мадам де Клервиль была со мной откровенна; признаться, такая откровенность поразила меня в женщине, которая, по ее словам, была абсолютно убеждена в своем превосходстве над окружающими, однако и позже она никогда не относилась ко мне свысока.
– Нуарсей очень точно описал тебя, – сказала она, – и я вижу, что у нас похожие вкусы, и мыслим мы одинаково, как будто рождены, чтобы жить вместе, поэтому, объединив наши усилия, мы завоюем весь мир. Но прежде всего надо убрать с пути всяческие границы и барьеры, которые изначально придуманы только для дураков. Возвышенные натуры, гордые Души и холодные умы свободны от этих уз, они знают, что счастье находится по другую сторону добра и зла, и отважно шагают к нему, попирая презренные законы, пустые добродетели и тупоумные религии тех жалких, ничтожных и грязных людишек, которые, по-моему, только бесчестят Природу.
Несколько дней спустя Клервиль, от которой я уже потеряла голову, пришла ко мне на ужин. И вот тогда – это была наша вторая встреча – мы открыли друг другу свое сердце, признались в своих слабостях и своих самых тайных чувствах. О, какую же богатую надуру обнаружила я в Клервиль! Мне кажется, если есть на свете истинный порок, он должен был избрать центром своей империи это развратное существо.
Прежде чем мы сели за стол, Клервиль увлекла меня в уютный уголок, увешанный зеркалами; мы легли на широкую кушетку, подложив под себя бархатные, подушки; мягкий свет свечей, казалось, призывал к любви, неге и сладострастию.
– Не правда ли, мой ангел, – начала она, целуя мои груди и облизывая соски, – что такие женщины, как мы, должны знакомиться, лаская друг друга.
С этими словами она подняла подол моего платья, глубоко проникла языком мне в рот, а рука распутницы властно легла на самое сокровенное место.
– Вот где таятся все удовольствия, – шептала она, – вот в этом гнездышке из роз. Хочешь, я разбужу его, моя сладкая? Ох, Жюльетта, я доведу тебя до экстаза, если ты позволишь мне разжечь этот сладостный костер. Ах ты, распутница, я чувствую ответ в твоем маленьком ротике, твой язычок охотится за моим и приглашает его в страну сладострастия. Ласкай меня и давай умрем в страстных объятиях!
– Может быть, нам раздеться, – предложила я, – праздник похоти требует наготы, кроме того, я не имею ни малейшего представления о вашем теле, а я хочу увидеть все, все… Давайте избавимся скорее от этих идиотских одежд, я хочу слышать, как бьется ваше сердце, хочу видеть, как ваша грудь вздымается от волнения, и убедиться, что это я вызвала его.
– Замечательная мысль. Она говорит о твоих вкусах, Жюльетта, и они мне уже нравятся.
Мы быстро обнажились и несколько долгих минут молча любовались друг другом. Прелести, которыми одарила меня Природа, привели Клервиль в сильное возбуждение, а я пожирала глазами ее красоту. На всем белом свете не найти такой безупречной фигуры, такого роскошного зада… А какие ягодицы! Боже ты мой! Я видела перед собой зад Афродиты, которой поклонялись древние греки, и самый сладостный на свете, самый благоуханный треугольник, и я долго и самозабвенно целовала эти волшебные места; моя новая подруга вначале милостиво позволяла мне делать с ней все, что я хотела, затем вернула стократно мои ласки.
– А теперь ни о чем не думай и положись на меня, – сказала она, укладывая меня на спину и широко раздвигая мне ноги, – сейчас ты увидишь, как я ласкаю женщин.
Одним пальцем она начала массировать мне клитор, другим – задний проход, а ее язык, оказавшись в самых недрах моей куночки, жадно слизывал нектар – плод ее безумных ласк. Признаться, меня никогда прежде не ласкали с таким искусством; три раза подряд я кончила ей в рот с таким остервенением, что испугалась, как бы не сойти с ума. Между тем Клервиль, ненасытная в своей жажде пить и пить мою плоть и готовая сделать четвертый заход, искусно, со знанием дела, сменила позу: теперь она погрузила один палец в мою вагину, другим, частыми нежными движениями, растирала хоботок, а ее умелый, ее восхитительный, ее набухший язычок проник в заднюю норку…
– О какое чудо! Какое блаженство! – поминутно вскрикивала я. – Ах, Клервиль, вы моя погибель…
И ловкость этого несравненного создания вытолкнула из самых недр моего существа новую порцию горячей влаги.
– Ну и как? – спросила она, когда я обрела способность соображать. – Что ты скажешь: могу я приласкать женщину? Да, я женщин обожаю, и нет ничего удивительного в том, что у меня есть талант доставлять им удовольствие. А чего еще ты ожидала? Я – извращенная особа, солнышко мое. Так разве я виновата в том, что Природа подарила мне вкусы, отличные от обычных? Нет ничего более несправедливого, нежели закон, который разрешает совокупление только мужчины с женщиной, ведь женщины', в большей мере, чем мужчины, способны удовлетворять друг друга. Мы можем обходиться без противоположного пола, который дает нам лишь нечто, отдаленно напоминающее наслаждение.
– Что я слышу, Клервиль! Выходит, вас не привлекают мужчины?
– Я пользуюсь ими постольку-поскольку, в той мере, в какой допускает мой темперамент, но тем не менее глубоко презираю их; я даже не против того, чтобы стереть с лица земли самого последнего из этой породы, сам вид которой всегда вызывает у меня раздражение.
– Невероятно! Какая гордыня!
– Так я устроена, ангел мой, и эта гордыня делает меня откровенной; я всегда говорю то, что думаю, это и облегчило наше знакомство.
– В ваших словах я слышу жестокость, и если бы они претворились в дела…
– Ты говоришь «если»? Но такое случается очень часто. У меня действительно жестокое сердце, я далека от мысли, что чувствительность предпочтительнее бесстрастия, которым я наслаждаюсь и которым счастлива. Ах, Жюльетта, – продолжала она, набросив на себя одежду, потому что еще не остыла от моих ласк, – мне кажется, ты живешь иллюзиями, что касается добросердечия, сочувствия, чувствительности – этих опасных чувств, коими так гордится чернь.
Чувствительность, милая моя, – это источник всех добродетелей, равно как и всех пороков. Именно чувствительность привела Картуша на эшафот, и она же стала причиной того, что имя Тита было вписано золотыми буквами в книгу истории человеческой. Благодаря чувствительности мы испытываем радость от дурных поступков; человек, лишенный чувствительности, напоминает инертную массу, не способную ни к добру, ни к злу, и из всех человеческих свойств обладающую лишь внешней формой. Но чувствительность чувствительности рознь: все зависит от устройства наших органов, от степени утонченности наших чувств и больше всего от нашей нервной организации, в которой заложены все человеческие чувства. Чувствительность мы получаем от матери-Природы, а воспитание придает ей форму, окончательный вид, формируя одновременно наши вкусы и наклонности. Однако в какой-то момент в наших нервных флюидах происходит вспышка озарения, вызванная нашествием внешних импульсов, это явление называется эффектом страстей, и с этого момента оно и будет определять нашу склонность к добру или злу. Если вспышка слабая, скажем, по причине плотности наших органов, смягчающих удар и воздействие импульсов на нервные флюиды, или по причине вялости мозга, который передает эффект этого действия, а может быть, из-за того, что флюиды движутся слишком медленно, тогда наша чувствительность будет толкать нас к добродетели. Если же, напротив, внешние импульсы сильно воздействуют на наши органы, если мгновенно пронизывают их и приводят в быстрое движение частички нервного флюида, вот тогда мы склоняемся к пороку. А если действие внешних сил еще мощнее, нас влечет к преступлению и, в конце концов, к чудовищной жестокости, когда этот эффект достигает максимальной интенсивности. Но мы знаем, что в любом случае чувствительность – это просто механизм, который приводит в действие наши наклонности к добру или злу, иными словами, за все, что мы делаем, несет ответственность наша чувствительность. Когда мы обнаруживаем в юном существе избыток чувствительности, мы можем с уверенностью предсказать его будущее и сказать, что в один прекрасный день он станет преступником, ибо не тип чувствительности, как ошибочно полагают некоторые, а ее степень определяет склонность к преступлению или добродетели; поэтому человек со слабой чувствительностью предрасположен к добру, а тот, в котором она бьет через край, напоминает пожар, наверняка будет творить злые дела, так как они в тысячу раз привлекательнее, нежели добрые. Следовательно, сильные эмоции тяготеют к злу, следуя общему принципу, сообразно которому родственные феномены, причем моральные не в меньшей степени, чем физические, бессознательно тянутся друг к другу и, в конечном счете, сливаются в одно целое.
Воспитание заключается в том, чтобы притупить чувствительность юной неопытной души; при этом, возможно, утрачиваются некоторые добродетели, зато искореняется немало пороков, и для правительства, которое сурово наказывает пороки и никогда не вознаграждает добродетели, бесконечно выгоднее удерживать подданных от зла, чем поощрять их к добру. Нет ничего опасного, если человек воздерживается от добродетели, между тем как злые дела могут иметь пагубные последствия, в особенности когда человек слишком молод, чтобы уметь скрывать в себе порок, на который вдохновляет его Природа. Скажу больше: добро – самая бесполезная вещь в мире, от зла удерживает нас не человеческая мораль, потому что самые великие радости чаще всего приносят безоглядное зло, и не религия, ибо ничто так не чуждо счастью людей, как этот шутовской спектакль с Богом в главной роли, но единственно законы страны, нарушение которых, как бы сладостно это ни было, всегда навлекает на неопытного человека серьезные неприятности.
Следовательно, нет никакой опасности в том, что юная неопытная душа не будет тяготеть к добрым делам и, в то же время, не испытает искушения совершить зло до тех пор, пока не достигнет такого возраста, в котором, благодаря опыту, осознает всю силу и необходимость лицемерия. В таком случае всегда можно принять соответствующие меры с тем, чтобы подавить ее чувствительность, едва лишь станет заметно, что ее слишком сильно влечет порок. На мой взгляд, апатия, на которую ты обрекаешь человеческую душу, чревата опасностью, однако опасность эта всегда будет намного меньше, чем та, что порождается чрезмерной чувствительностью. Случись нашему подопечному совершить преступление, он сделает это бесстрастно и хладнокровно, так как у него достанет ума, чтобы спрятать концы в воду и отвести от себя подозрение, между тем как преступление, совершенное в пылу страсти, почти наверняка выдаст его автора, прежде чем тот успеет сообразить что к чему. Быть может, хладнокровное преступление не так приятно и эффектно, зато его труднее обнаружить, потому что спокойствие и продуманность позволяют организовать его таким образом, чтобы не опасаться последствий. А злодеяния, совершенные с открытым забралом, бездумные, импульсивные, скорее приведут виновника на виселицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95