Так он принес в жертву твою матушку, к тому времени она была беременна… носила тебя в своем чреве. Потом нам удалось обмануть человека, которого ты считала своим отцом, и он ни о чем не заподозрил. Но ты не его дочь, а моя, и я могу доказать это. Под твоей правой грудью есть родинка, коричневое пятнышко размером в маленькую монетку… у тебя есть такая отметина, Жюльетта?
– Есть, сударь.
– Тогда обними своего отца, бесчувственная ты душа! А если не хочешь мне поверить на слово, прочти внимательно эти бумаги, и все твои сомнения исчезнут. После смерти твоей матери… это была ужасная смерть – результат преступления некоего Нуарсея, того самого, с которым ты – впрочем, тебя извиняет то, что ты об этом не знала, – осмеливаешься поддерживать преступную связь и которого завтра же колесуют, если у нас будут необходимые доказательства, но к сожалению их у нас нет. Так вот, после смерти твоей матушки меня стали преследовать всевозможные несчастья. Я потерял все, что у меня было. Потерял даже то, что оставила мне она. Вот уже пятнадцать лет я существую только благодаря общественному милосердию, но наконец я нашел тебя, Жюльетта, и мои страдания теперь кончатся.
– Сударь, у меня есть сестра, и она, по всей вероятности, переживает немыслимые трудности из-за предрассудков, от которых я, слава Богу, избавилась в раннем возрасте. Она тоже ваша дочь?
– Жюстина?
– Да.
– Она – моя дочь. Женщина, родившая вас обеих, любила меня, любовь наша продолжалась несмотря на все препятствия; только я дал ей счастье материнства.
– Великий Боже! – вскричала изумленная Жюстина. – Мой отец жив, а я ничего не знала о нем! О, Господи, сделай так, чтобы мы встретились, чтобы я утешила его в несчастье; я поделилась бы с ним тем немногим, что у меня есть, и моя преданность вознаградила бы его за тот грубый прием, который ты, очевидно, ему оказала, сестрица.
– Слушай, девочка, – недовольно заметил маркиз, уже уставший от Жюстины, с которой провел предыдущую ночь, – если тебе оказали честь и пригласили сюда, избавь нас от своих причитаний. А вас прошу продолжать, мадам.
– Вы достаточно знаете меня, друзья; и должны понять, что эта встреча была мне очень неприятна, потому что мало найдется сердец, которым была бы столь чужда благодарность и дочерние чувства, как моему сердцу; я не пролила ни одной слезинки, потеряв человека, которого всегда считала своим отцом, и естественно меня ничуть не тронули жалобы этого второго, которого злая судьба подсунула мне. Вряд ли стоит напоминать вам, что раздавать милостыню не в моих правилах: я всегда считала милосердие наихудшим применением деньгам, и этот нахальный проситель мог сколько угодно рассказывать о том, что он мой отец, факт оставался фактом – чтобы помочь ему, мне пришлось бы расстаться с частичкой своих богатств или же замолвить за него словечко перед министром, который был так же суров и непреклонен в такого рода вещах, как и я сама, и вряд ли отнесся бы благосклонно к моему ходатайству. Разумеется, этот незнакомец был моим отцом – сомнений в этом не оставалось, доказательства были налицо, но в душе я не ощущала никаких намеков на сей счет, внушенных мне Природой. И я с абсолютным безразличием смотрела на стоявшего передо мной человека. Молчание продолжалось несколько минут.
– Сударь, – сказала я наконец, – все, что вы рассказываете, может быть, и правда, однако я не вижу никаких причин, почему должна выслушивать вашу историю. У меня есть твердые принципы, сударь, которые, к вашему сожалению, совершенно несовместимы с благотворительной деятельностью, на какую вы, видимо, рассчитываете. Что же до документов, подтверждающих наше родство, вы можете забрать их, и позвольте мне добавить, что они меня совсем не интересуют; мне безразлично, как вы понимаете, есть у меня отец или его не существует. И вот вам мой совет: избавьте, и как можно скорее, меня от вашего присутствия, в противном случае вам придется покинуть этот дом через окно.
С этими словами я поднялась с намерением вызвать слуг, но Берноль бросился вперед и остановил мою руку, взявшуюся за шнурок звонка.
– Неблагодарное отродье! – закричал он. – Зачем наказывать меня за тот давний мой грех, из-за которого я пролил уже столько слез? Увы, ты – незаконнорожденная, но разве из-за этого в твоих жилах не течет моя кровь? Разве не обязана ты помочь мне? Если Природа забыла вложить в твое сердце дочерние чувства, то, по крайней мере, должна же ты иметь сострадание к нищете и отчаянию! – Он опустился передо мной на колени, обхватил мои ноги, увлажнил их слезами. – Жюльетта, – снова заговорил он, подняв ко мне страдальческое лицо, – ведь ты сказочно богата, Жюльетта, а твой родной нищий отец просит у тебя только корочку хлеба! Вспомни свою мать, дочка, и подумай, можешь ли ты отказать в такой малости человеку, который любил ее? Единственному в мире мужчине, который любил ее – эту женщину, носившую тебя девять месяцев в своем чреве! Помоги же страждущему, услышь его мольбы, иначе Небо жестоко покарает тебя.
Конечно, речь его изобиловала трогательным пафосом, но есть сердца, которые, вместо того, чтобы смягчиться, становятся еще тверже перед людьми, взывающими к ним. Бывают такие деревья, которые делаются прочнее от огня: казалось бы огонь должен пожрать их плоть, но не тут то было – они обретают от него лишь дополнительную силу. Вот так, вместо того, чтобы пробудить во мне сочувствие, причитания Берноля только сильнее разожгли мою похотливую ярость, которую обычно порождает во мне отказ от добрых дел; впрочем, ярость эта не сравнима с той, что бушует в нашем сердце, когда мы активно творим зло. Вначале я смотрела на Берноля с ледяным безразличием, потом мой взгляд смягчился и потеплел: в глазах у меня загорелся огонек предвкушения приближавшегося удовольствия; в горле защипало, как всегда бывает, когда по жилам пробегает ислорка порочного коварства при мысле о злодействе; брови мои сошлись на переносице, дыхание участилось, в душе начала подниматься сладостная и упоительная волна – прилив, предвещающий скорую бурю, влагалище затрепетало словно перед оргазмом… Но я взяла себя в руки и решила играть роль до конца.
– Вам сказано, – грубо заявила я, с презрением глядя на ничтожество, которое валялось у моих ног, – что мне наплевать, кто вы такой, мне всегда будет на это наплевать, и вы ничего от меня не получите. Повторяю еще раз, в последний раз: сейчас же убирайтесь, если не хотите сгнить в тюрьме!
И тут он словно обезумел: выкрикивая то проклятия, то мольбы, то грязные ругательства, то нежные слова, он бился лбом об пол, разбил себе лицо, и комната забрызгалась его кровью… Это была моя кровь! Я смотрела на нее и была счастлива. Счастье сдавливало мне горло. Через несколько минут я позвонила.
– Вышвырните этого паяца из моего дома! – приказала я слугам. – Но не забудьте узнать его адрес.
После того, как беднягу вывели, я была настолько возбуждена, что пришлось немедленно прибегнуть к помощи служанок, которые два часа подряд приводили меня в чувство. Как сильно действует мысль о злодействе на наши сердца! Не зря в священной книге Природы записаны эти мудрые слова: все, что по мнению толпы оскорбляет Природу, служит для человека источником наслаждения.
В тот день у меня обедали оба – Нуарсей и министр. Я спросила первого, знаком ли он с человеком по имени Берноль, который утверждает, что был любовником моей матери и является моим отцом.
– Да, – ответил Нуарсей, – я знал некоего Берноля. Он вел какие-то финансовые дела с твоим отцом и потерял свое состояние в то же самое время, когда я разорил твою семью. Если я не ошибаюсь, он действительно был влюблен в твою мать; он очень горевал, когда она умерла, мне даже припоминается, что именно благодаря ему я избежал виселицы… Так ты говоришь, что этот субъект еще жив? Значит, самое время разделаться с ним.
– Мы сегодня же отправим его в Бастилию, – предложил Сен-Фон. – Стоит Жюльетте сказать слово…
– Нет, – возразил Нуарсей, – спешить не стоит: на мой взгляд здесь есть более интересные варианты. Я уже предвкушаю волнующую сцену.
– Вы совершенно правы, – сказала я. – А тюрьма – это ерунда: такие негодяи заслуживают большего. Вы, Нуарсей, и вы, Сен-Фон, славно потрудились над трансформацией моей души, и я собираюсь доказать вам, что усилия ваши не были напрасны. Если уж браться за злодейство, так давайте обставим его с должным размахом. План у меня простой: пока этот пес будет издыхать от моей руки, вы оба будете сношать меня.
– Разрази гром мои потроха! – воскликнул министр, опрокидывая очередной бокал шампанского. – Ты просто прелесть, Жюльетта. – И начал расстегивать панталоны. – Какая же ты у нас умница! Стоит ей изречь одно лишь слово, и бац! – мой член разбухает. Так ты действительно намерена осуществить свой план?
– Клянусь головкой вот этого члена, в который я вдыхаю жизнь, – с жаром сказала я, сжимая в руках покрасневший и уже отвердевший орган Сен-Фона.
Улучив момент, когда я нагнулась, Нуарсей схватил меня за ягодицы.
– Черт меня побери, Сен-Фон, я всегда говорил вам, что это – прелестное создание. – И он вставил свой инструмент между моих трепетных полушарий.
– Будет, будет вам, господа, сначала выслушайте мой план до конца. Я хочу украсить это событие некоторыми очаровательными деталями. Я встречусь с Бернолем еще раз и скажу ему, что ужасно раскаиваюсь в своей резкости, которую допустила в прошлый раз, скажу, что это было недоразумение, расцелую его, и за полчаса он в меня влюбится, потеряет голову от возбуждения и трахнет меня… Нет, не так – он будет содомировать меня! И в этот критический момент вы, Сен-Фон, неожиданно ворветесь в комнату как раз, когда он будет кончать. Вы будете кричать, что вы – мой любовник, изобразите гнев, приставите кинжал к моей груди и добавите, что я должна или убить Берноля или умереть сама. Я, конечно, убью его. Мы пригласим Клервиль, и она придумает еще что-нибудь пооригинальнее.
Обсуждение предстоящих злодеяний всегда нравилось моим распутникам: слушая меня, они трепетали от вожделения и больше не могли сдерживаться. Двери будуара открылись, вошли несколько служанок, и все присутствующие осыпали мой зад жаркими ласками, причем особенно усердствовали оба злодея, которых воображение приводило в экстаз. Вскоре ураган утих, мне выдали пятьсот тысяч франков в виде награды и обещали еще миллион в тот день, когда мой план осуществится.
Мысль об этом миллионе чрезвычайно меня взволновала, кроме того, отступать было уже поздно. Я поспешно выехала в поместье, взяла перо, бумагу и написала Бернолю. «Добрый господин, – так начала я, – наконец-то в моем сердце проснулись дочерние чувства, я пишу это письмо и плачу: скорее всего, мне помог чистый деревенский воздух, изгнавший жестокость из моей души-, жестокость, коюрой насыщена душная парижская атмосфера; прошу вас навестить меня в моем уютном идиллическом уголке, в моем гнездышке, где царит мудрая Природа; дайте мне возможность излить свои чувства к вам, которые она мне внушает». И он приехал… Ах, как сладка была моя радость, как дрожала я в предвкушении своего коварного злодейства – словами это выразить невозможно. Первым делом я показала ему свое роскошное жилище, и он был приятно поражен, а мои искусные ласки довершили его искушение.
Когда мы поужинали за великолепно сервированным столом, я его спросила:
– Как мне исправить то зло, что я принесла вам из-за своей испорченности? Знаете, господин Берноль, мое положение не из легких. Я постоянно настороже, мне приходится следить за каждым своим шагом. Я близка к всесильному министру, я – его подруга; стоит ему только шевельнуть пальцем, и я погибла. А в прошлый раз, когда вы стояли передо мной, я воспринимала вас не как своего отца и, признаться, чувства, обуревавшие меня, были совсем не дочерними. Я ощущала в себе что-то в тысячу раз более нежное, более возвышенное, чем чувство дочери к отцу, я боялась не совладать с собой и была вынуждена притвориться холодной и даже грубой и жестокой. Что еще оставалось мне делать? Ведь меня переполняла святая неземная любовь… Да, Берноль, я знала, что вы любили мою мать, и я отела, чтобы вы так же полюбили меня, но если мы оба хотим познать счастье, нам надо быть предельно осторожными: осторожность – это наше спасение. Но из тех ли вы мужчин, на которых может положиться женщина?
Честный и добропорядочный Берноль содрогнулся, услышав такие слова.
– Милая моя девочка, – заговорил он в глубоком смятении и замешательстве, – я хочу лишь пробудить в тебе чувство дочерней любви, только это мне нужно; религия и честь, которыми я дорожу несмотря на мое нынешнее положение, не позволяют мне принять от тебя другое чувство. Не упрекай меня в , бесчестии за то, что я тайно сожительствовал с твоей матерью, ведь мы оба считали, что наши добровольные и нерасторжимые узы угодны Небу, хотя то, что мы делали, было незаконным с точки зрения морали. Я понимаю это, я это понимал и тогда. Природа и Бог простили нас, но то, что ты предлагаешь сейчас, – это чудовищно! Чудовищно в глазах Природы и в глазах Бога!
– Какой же вы косный и отсталый человек! – воскликнула я, ласково целуя его в щеку и поглаживая ему бедро. – Но, увы, я вас обожаю, – продолжала я с возрастающим жаром. – Неужели мои чувства вас нисколько не трогают? Дайте же мне жизнь во второй раз, ибо моя единственная мечта – иметь от вас ребенка; своей первой жизнью я обязана вашей любви, так пусть и со второй будет то же самое. Вы дали мне жизнь, так неужели теперь отнимете ее у меня? Да, Берноль, да, я без тебя умру.
Две, белые как снег груди, красивейшие в мире груди, как бы невзначай выглянувшие из-под корсажа, глаза, наполненные истомой и надеждой, и вожделением, блуждающие руки, гладящие отцовские бедра, расстегивающие отцовские панталоны, подбирающиеся к твердеющему на глазах органу, который дал мне жизнь, – все это не могло не пробудить страсть Берноля.
– Боже мой, что ты со мной делаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95