Бесполезные для мира, лишняя обуза для общества, пожирающие припасы, которых и без того уже мало и не хватает молодым или которые молодые вынуждены приобретать по дорогой цене по причине чрезмерного спроса, престарелые люди не имеют цели в жизни, они просто вредны, и очевидно, что самое мудрое – ликвидировать их. Стало быть, это вообще не только никакое не преступление – убийство собственного отца, напротив, это благое деяние с точки зрения того, кому оно служит; для Природы это также благо, ибо избавляет ее от ненужного бремени. Этим нужно гордиться, поскольку отцеубийство проявляет силу, философский ум, самоуважение и, в конечном счете, приносит пользу обществу, избавляя его от сорняков.
Итак, Жюльетта, тебе предстоит совершить благородный поступок, то есть уничтожить врага твоего любовника, который, я уверен, служит государству на пределе своих сил и возможностей, ибо если – и не мне отрицать это – он в чем-то скуп, мелочен и даже жаден, Сен-Фон – все-таки великий министр: он кровожаден, алчен, у него мертвая хватка, он считает убийство необходимым для мудрого правления. Возможно, он не прав? Может быть, Сулла, Мариус, Ришелье, Мазарини – эти великие исторические личности – думали по-другому? Сомнений здесь нет и быть не может. Без кровопролития не может выжить ни один режим, и в особенности монархический: трон тирана цементируется кровью, и Сен-Фону еще предстоит пролить море крови; она должна пролиться уже сейчас. Соверши это, Жюльетта, и ты завоюешь расположение человека, который содержит тебя, как мне кажется, в настоящей роскоши, и тем самым ты умножишь богатство того, кто делает богатой тебя. Да я просто не могу понять, как ты можешь раздумывать.
– Нуарсей, – дерзко заявила я, – кто вам сказал, что я раздумываю? Это был просто минутный порыв и ничего больше. Я еще молода. Я еще не оперилась, карьера моя только начинается. Порой, я оступаюсь, спотыкаюсь, но должно ли это удивлять моих наставников? Ведь они скоро увидят, что я достойна той заботы, которой они меня окружили. Пусть же Сен-Фон поспешит и пришлет мне своего родителя – тот умрет через два часа после того, как переступит порог моего дома. Однако, мой дорогой, в шкатулке, которую вручил мне ваш друг, три вида яда, так который же я должна выбрать?
– Самый жестокий, тот, что приносит больше страданий, – ответил Нуарсей. – Хорошо, что ты мне напомнила. Сен-Фон особенно подчеркивал это обстоятельство. Он желает, чтобы на пути к своей смерти, его отец получил сполна за свои интриги; он хочет, чтобы агония его была ужасной.
– Понимаю, – сказала я, – и вы можете передать ему, что все будет сделано так, как он пожелал. А теперь объясните мне план.
– План следующий: ты на правах подруги министра приглашаешь старика отобедать – пошлешь ему записку, в которой объяснишь, что хочешь помирить его с сыном, что разделяешь его взгляды на беспутное поведение министра и согласна с тем, что он должен уйти в отставку. Сен-Фон-старший придет, его вынесут из твоего дома безнадежно больным, а об остальном позаботится Сен-Фон-младший. Вот деньги, требуемые для дела: чек на сто тысяч франков из казны. Этого достаточно, Жюльетта?
– Сен-Фон слишком щедро платит за один обед. – И я вернула ему клочок бумажки. – Передайте, что я это сделаю просто так, потому что хочу ему помочь.
– А вот еще один чек на такую же сумму, – продолжал Нуарсей. – – Твой покровитель предвидел твой отказ и, честно говоря, был бы разочарован, если бы такового не последовало. «Я хочу, чтобы она получала деньги за свои услуги и получала, сколько пожелает. – Он часто говорил мне такие слова. – До тех пор, пока ею движет эгоизм и пока я удовлетворяю ее эгоизм, она будет со мной».
– Видимо, Сен-Фон хорошо меня знает, – был мой ответ. – У меня, слабость к деньгам, и я не скрываю этого ни от себя самой, ни от вас. Но я никогда не попрошу у него больше, чем необходимо. Этих шестисот тысяч франков будет вполне достаточно для нашего дела, и я хочу получить еще столько же в день смерти старика.
– Не беспокойся, ты их получишь. Должен признать, что ты великолепно устроилась, Жюльетта. Постарайся не испортить своего положения, и если будешь вести себя умно, ты скоро станешь богатейшей женщиной в Европе, потому что я дал тебе лучшего в мире друга и покровителя.
– Уважая ваши принципы, Нуарсей, я воздержусь от благодарностей; устраивая наше знакомство, вы получили удовольствие и также извлекли из этого пользу; вам льстит, что среди ваших самых близких знакомых числится женщина, чье общественное положение, богатство, имя уже начинают затмевать блеск придворных дам… Я бы постыдилась показаться в Опере в таком платье, в каком вчера была княгиня де Немур: никто и не взглянул на нее, все глаза были устремлены на меня.
– И ты в восторге от этого, Жюльетта?
– В безумном, дорогой мой. Хотя бы потому, что купаюсь в золоте, которое доставляет мне высшее наслаждение.
– Как обстоят твои дела с плотскими утехами?
– Великолепно, редко случаются ночи без того, чтобы лучшие в Париже утешители или утешительницы не приходили ласкать меня до потери сознания.
– А твои любимые преступления?
– Совершаются своим чередом, совершаются… Ворую при каждом удобном случае, не упускаю ни единого франка. Судя по моей алчности, можно подумать, что я постоянно голодаю.
– Про месть также не забываешь?
– На этот счет я особенно щепетильна. Вы слышали о несчастье, случившемся с принцем Р., весь город только об этом и судачит: это моя работа. Пять-шесть дам, которые в последнее время оспаривали у меня пальму первенства в обществе, сейчас отдыхают в Бастилии.
Вслед за тем мы обсудили некоторые детали, касавшиеся званых вечеров, организованных мною в честь министра.
– Должен сказать, – заметил Нуарсей, – что в последнее время ты, кажется, несколько ослабила свои усилия, и Сен-Фон обратил на это внимание. К прошлому ужину было подано менее пятидесяти блюд, а ведь тебе, конечно, известно, что только при хорошем питании можно испытать полноценный оргазм, – продолжал он, – и для нас, либертенов, качество и количество спермы –г вопрос первостепенной важности. Обжорство лучше всего сочетается с наклонностями, которыми угодно было одарить нас Природе, и опыт говорит, что член никогда не бывает таким твердым, а сердце таким жестоким, как после сытного обеда. Еще я хотел бы сказать насчет выбора девушек. Хотя все, кого ты нам предлагаешь, несомненно, очень милы, Сен-Фон чувствует, что подбирать надо более внимательно. Нет смысла говорить тебе о важности этого вопроса. Мы требуем не только хорошую породу, но, кроме того, и качественный материал как в смысле ума, так и физических достоинств.
В ответ я рассказала о том, что предприняла в последнее время: вместо шести теперь у меня были две дюжины женщин, работавших непрерывно, по очереди, и не меньшее количество помощников прочесывало в поисках новеньких все провинции. Я была душой и сердцем этого механизма, который постоянно набирал обороты.
– Прежде чем завербовать кого-нибудь, – посоветовал Нуарсей, – посмотри на них сама, даже если для этого придется проехать тридцать лье.
– Все верно, – согласилась я, – однако это не всегда так просто. Часто девушку похищают до того, как я получаю о ней полную информацию.
– Тогда надо похищать двадцать, чтобы выбрать из них пятерых.
– А что делать с остальными?
– Что хочешь, развлекайся с ними сама, продавай их своим друзьям, перекупщикам, сводницам. С такой организацией, какую ты создала, твои дела должны быть поставлены на широкую ногу и, как мне кажется, ты должна даже получить «карт бланш». Во всяком случае за это ты получаешь сотню тысяч в год.
– Это так, если бы Сен-Фон платил мне за каждый доставленный предмет. А при нынешнем состоянии дел он оплачивает только троих для каждого ужина.
– Думаю, что смогу уговорить его расплачиваться за всю партию.
– Вот тогда обслуживание будет намного лучше, А теперь, Нуарсей, – сказала я, – я хотела бы обсудить еще кое-какие вопросы, которые касаются меня лично. Вы знаете меня, и не стоит говорить вам, что я не отказываю себе ни в чем, а мысли, которые приходят мне в голову, проказы, которые я себе позволяю, невозможно описать, – все это так, мой друг, но я хочу вашего совета. Не кажется ли вам, что в конечном счете Сен-Фон начнет ревновать меня?
– Никогда, – не задумываясь, ответил Нуарсей. – Сен-Фон – исключительно разумный человек и понимает, что ты можешь полностью выразить себя, только совершая чудовищные поступки. Сама эта мысль забавляет его; как он мне говорил только вчера, он боится, что ты окажешься в недостаточной мере шлюхой.
– О, в таком случае ему нечего опасаться: вы можете заверить господина министра, что вряд ли он найдет женщину с более выраженными вкусами к этому занятию.
– Я не раз слышал – сказал Нуарсей, – вопрос о том, что получает женщина от ревности, которую она вызывает, и всегда находил этот вопрос излишним: со своей стороны я совершенно убежден, что эта мания обусловлена исключительно личным побуждением; как это ни абсурдно, женщина ничего не выигрывает из смятения, посеянного в сердце любовника. Ревнивцем движет вовсе не любовь к женщине, а страх перед унижением, которое он может испытать из-за ее неверности; чтобы доказать это, скажу, что за этой страстью кроется эгоизм, и напомню, что ни один любовник, если только он в здравом уме и искренен, не станет отрицать, что предпочел бы видеть свою любовницу скорее мертвой, нежели неверной. Стало быть, нас беспокоит не ее потеря, а ее непостоянство, и следовательно, когда такое случается, мы думаем только о собственном благополучии. Отсюда вывод: вторым по глупости безумием, в какое может впасть мужчина, после влюбленности в женщину следует ревность. В отношении к женщине это чувство – низменное, поскольку свидетельствует об отсутствии уважения к ней; по отношению к самому себе оно всегда болезненное и непременно бесполезное, так как самый надежный способ пробудить в женщине желание обмануть нас – это показать ей, что мы боимся, как бы она этого не сделала. Ревность и страх перед рогами – вот две вещи, основанные целиком на наших предрассудках, мешающих наслаждаться женщиной; если бы не презренная привычка к упрямому и идиотскому желанию, когда речь идет о женщине, связывать воедино моральный и физический аспекты, мы бы давно покончили с этим предрассудком; кто-то может возразить, что нельзя спать с женщиной, не любя ее. Или что нельзя любить ее без того, чтобы с ней не спать. Но ради чего забивать голову еще чем-то, когда на первое место выступает тело? По-моему, это два совершенно разных желания, две абсолютно разные потребности. Скажем, у Араминты лучшая в мире фигура, лицо ее прекрасно, ее большие и знойные карие глаза обещают, что она истечет спермой, как только мой член потрется о стенки ее вагины или ее ануса, – и вот я сношаюсь с ней и ни о чем больше не думаю. Кстати, я оказываюсь прав: кончает она как мортира. Так скажи на милость, зачем примешивать к телу этого соблазнительного создания какие-то сердечные чувства? Это лишний раз доказывает, что любовь и наслаждение – две разные и далекие друг от друга области и что не только нет никакой необходимости любить, чтобы наслаждаться, но что достаточно наслаждаться и обходиться при этом без любви. Ибо нежные романтические чувства происходят из сочетания хорошего настроения и целесообразности, но не имеют никакого отношения к красоте бюста или к волнующим линиям задницы, и я не позволю, чтобы эти телесные вещи, которые, в зависимости от тончайшей игры вкуса, возбуждают физическое влечение, таким же образом влияли на привязанность моральную. Чтобы завершить свое сравнение, добавлю следующее: возьмем Белинду, она уродлива, ей сорок два, в ней нет никакого намека на соблазнительность, ни одной возбуждающей желания черточки – одним словом, это настоящая, обделенная судьбой корова. Но Белинда умна, мудра, у нее отличный характер, в ней тысяча вещей, которые отвечают моим вкусам. У меня нет желания лечь с ней в постель, однако я без ума от бесед с ней. Разумеется, я предпочел бы для утех Араминту, но я искренне презирал бы ее, когда жар моего желания спадет, потому что я нашел в ней только тело, и ни одно из ее моральных качеств не затронуло моего сердца. Впрочем, все сказанное не имеет никакого отношения к нашему случаю: в снисходительности Сен-Фона к твоей неверности есть элемент либертинажа, который объяснить не так просто. Мысль о том, что ты лежишь в объятиях другого, возбуждает Сен-Фона, ведь он сам поместил тебя в такие условия; и когда он представляет себе твои утехи, когда видит их воочию, член его твердеет, и ты умножаешь его удовольствия пропорционально тому, как умножаются твои собственные; Сен-Фон будет обожать тебя тем сильнее, чем больше ты будешь заниматься тем, что вызывает ненависть болванов. Вот в этом и заключается одна из умственных аномалий, понятных только таким избранным, как мы, но от этого не менее сладостных.
– Ваши слова меня успокаивают, – сказала я. – Выходит, Сен-Фон любит мои вкусы, мой ум, мой характер и совсем меня не ревнует? Я рада слышать это, поскольку, признаться, воздержание для меня невозможно, темперамент мой требует удовлетворения, жажду мою надо утолять любой ценой; у меня горячая кровь, богатейшее пламенное воображение, в руках моих несметные богатства, так как же я могу противиться страстям, которые осаждают меня ежеминутно?
– Отдайся им, Жюльетта, отдайся, не раздумывая: тебе не сделать большего, чем ты делаешь, и меньшего ты делать не должна, но на публике я прошу тебя быть лицемерной. Помни, что в этом мире лицемерие – неизбежный порок, необходимый человеку, которому суждено властвовать над людьми, потому что общество, ждет от тебя не добродетели, а лишь повода считать тебя добродетельной. На каждые два случая, когда тебе понадобится добродетель, придется тридцать других, когда нужно будет только притвориться добродетельной, поэтому призываю всех распутниц:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95