— Веришь, вечером в подъезд заходить страшно. Это при моей-то специальности!
Кнопка наконец уступила ее усилиям, и где-то наверху ожил механизм лифта. Катя стояла на площадке, прислушиваясь к гудению и лязгу, доносившимся из шахты, и вдыхая смешанные ароматы пригорелой стряпни, кошачьей мочи и засоренного мусоропровода — запах нищеты, которой остался всего один шаг до того, чтобы перестать маскироваться под благопристойную бедность. «Дома, — назойливо стучало в голове, как бесконечно повторяющийся рефрен, — дома. Вот я и дома, и что же, черт побери, мне делать со всем этим дальше?»
Лифт добрел наконец до первого этажа. Похоже было, что ему пришлось спускаться из стратосферы, где прогрессивные российские ученые занимались изучением озоновой дыры или, может быть, просто мастурбировали с голодухи, и, тяжко содрогнувшись, замер. Створки дверей разошлись с протяжным грохотом, открыв взорам присутствующих потерявшего сознание, видимо, от недостатка кислорода на больших высотах, стратонавта. Похоже было на то, что в стратосфере бушевали страшные вихри, создавая ужасную болтанку. Во всяком случае, вид стратонавта свидетельствовал о том, что его вырвало по крайней мере один раз, зато очень обильно и прямо на собственные брюки. Стратонавту на это было наплевать, он пребывал в глубокой коме.
— Твою мать, — с чувством сказала Лизка и принялась энергично трясти пострадавшего пилота за плечо, пытаясь привести его в чувство. — Петрович, проснись! Ах ты, морда квашеная, алкаш проклятый! Проснись, я кому говорю!
— Ммм-шла наххх... — не вполне разборчиво предложил ей пострадавший во имя науки Петрович.
— Может, пешком? — предложила Катя, удерживая створки лифта, которые стремились захлопнуться с тупым упорством не вполне исправного механизма.
— Счас, — яростно сдувая со лба упавшую прядь, через плечо откликнулась Лизка. — Я, блин, попрусь на седьмой этаж пешкодралом, а эта пьянь тут будет загорать со всеми удобствами! Ну-ка, помоги!
Ухватившись за что попало и стараясь не испачкаться, они вдвоем выволокли показавшегося Кате неимоверно тяжелым Петровича из лифта и аккуратно пристроили его поперек площадки. Петрович в благодарность за это неразборчиво исполнил первый куплет «Песни красных кавалеристов», повернулся на бок и мирно уснул, положив под голову локоть.
— Может, его надо было подвезти до его этажа? — неуверенно спросила Катя, когда двери наконец захлопнулись за ней с удовлетворенным лязгом и лифт неуверенно, толчками пошел вверх.
— Куда подвезти? — отмахнулась Лизка. — Он как раз на первом и живет. Это у него страсть такая — как нажрется, в лифте кататься. Трудное детство, сама понимаешь. А ты ничего, не брезгливая.
— Я-то? Да, я не брезгливая, — медленно кивнула Катя. «Интересно, — подумала она, — а насколько крепкий желудок у тебя?» Она быстро взглянула на Лизку и слегка вздрогнула — та смотрела на нее в упор и улыбалась с таким видом, словно читала ее мысли.
* * *
Посреди ночи Катя проснулась в холодном поту. Ей приснился кошмар. В ее сне присутствовал агент ФБР Мартинелли. Он стоял на коленях посреди шоссе и почему-то выл в голос, раздирая ногтями лицо. Прямо перед ним на освещенном красными и синими сполохами полицейских мигалок асфальте лежала какая-то бесформенная, влажная масса — неприятное месиво из крови, костей, мяса и обрывков легкомысленной ткани в полосочку. Чуть поодаль на дороге валялась теннисная туфля небольшого размера. Катя смогла разглядеть босую, неестественно вывернутую ногу с накрашенными красным лаком ногтями и откинутую в сторону ладонь, на которой не хватало среднего пальца. На его месте была коротенькая окровавленная культя. Катя во сне торопливо отшатнулась от этой непонятной массы, которая не была — просто не могла быть! — человеком, но прежде, чем ее сознание смогло прорвать холодную неподатливую пелену кошмара и вынырнуть на поверхность, ей приснилось имя — Джулия Мартинелли и еще что-то о восьмом месяце беременности.
— Трахнутое дерьмо, — прошептала Катя, утирая ледяной лоб краем простыни. Ругательство было американское, но произнесла она его по-русски, и это странным образом успокоило ее.
Она осторожно поднялась со скрипучей раскладушки, стараясь не разбудить хозяйку. Впрочем, старалась она напрасно. Уставшая от дневных приключений и обилия впечатлений, оглушенная водкой Елизавета Петровна спала, как убитая. Сама Катя пила совсем мало: с непривычки то, что Лизке продали под видом водки, никак не хотело лезть в горло, так что гостеприимная хозяйка к концу беседы, судя по всему, совершенно перестала понимать, о чем идет речь.
Набросив на голые плечи Лизкин халат, выданный ей во временное пользование, Катя проскользнула на загроможденную грязной посудой кухню и осторожно прикрыла за собой дверь, стараясь, чтобы язычок замка щелкнул как можно тише. Недокуренная пачка сигарет и зажигалка лежали на подоконнике. Катя пошарила вокруг, ища пепельницу, не нашла и удовольствовалась грязной тарелкой. Она придвинула поближе к окну табурет, уселась на него, закурила и стала смотреть на огни. Некоторое время она сравнивала их с огнями ночного Сан-Франциско и пришла к лежавшему на поверхности выводу, что американские города по ночам освещаются не в пример лучше, чем российская столица. Потом пятна электрического света вдруг начали дрожать и двоиться перед ее глазами, а секунду спустя на ее голое колено упала первая теплая капля.
«Вот еще, — подумала она, сердито вытирая глаза тыльной стороной ладони. — Что это ты выдумала, Скворцова? Снявши голову, по волосам не плачут... Боже, до чего я не люблю народную мудрость! И до чего же много ее в меня понапихано!»
От этого плакать захотелось только сильнее. Сейчас, сидя с сигаретой возле темного окна и глядя на огни, она вдруг в полной мере осознала... да нет, не осознала, а ощутила собственное одиночество. Это ощущение было стремительным и сбивающим с ног, как несущийся на полной скорости грузовик, оно буквально сметало с поверхности земли, яснее всяких слов говоря о полной бессмысленности сопротивления. От прежней Кати Скворцовой не осталось ничего, кроме горстки зловонных, заскорузлых от крови воспоминаний, а на постройку новой требовалось так много усилий, что Катя сомневалась, сможет ли с этим справиться то затерявшееся в самом сердце ночи тщедушное тело, что сидело сейчас у окна, автоматически поднося к губам тлеющую сигарету. Да и стоит ли пытаться? Признаться, Катя видела в этом очень мало смысла.
Постепенно никотин сделал свое дело — остатки страшного сна вытекли из тела ледяными струйками и впитались в щелистый, давно нуждавшийся в покраске пол, и жизнь перестала казаться такой уж беспросветной. В конце концов, была ведь на свете Лизка Коновалова — Елизавета, черт подери, Петровна. Конечно, это была неравноценная замена Верке Волгиной, но все-таки это был живой человек, не побоявшийся рискнуть ради нее собственным, пусть весьма относительным, благополучием и собственной, пусть и не столь уж драгоценной, но все-таки единственной и неповторимой, шкурой. «Ну и перепады у тебя, Скворцова, — мысленно сказала себе Катя. — Вроде бы до климакса еще жить да жить, а настроение скачет, как...» Она поискала подходящее сравнение, не нашла и махнула рукой. «Устала, — решила она. — Все-таки разница во времени между Москвой и Сан-Франциско...» Она наморщила лоб, пытаясь вспомнить точную цифру. «Да наплевать, — обозлилась она наконец, — какое мне до этого дело! Во всяком случае, там уже наверняка день в разгаре, а я сижу тут, считаю лампочки и занимаюсь психоанализом. Дерьмо дерьмом — зачем, почему, отчего... Родили тебя, дуру, — скажи „спасибо“ и живи, как умеешь. Совесть у нее... Если сама дура, так хоть бы умных людей послушала!»
Катя скривилась. Отповедь получилась неубедительной, слова были не ее, а скорее Лизкины. Она затушила окурок в тарелке и вернулась на свою раскладушку. Та обреченно взвизгнула и опасно подалась под ее весом. Катя старательно закрыла глаза и стала заставлять себя уснуть, стараясь не думать о Мартинелли.
...Хозяйкой Лизка Коновалова была отвратной, хотя и весьма хлебосольной, в том смысле, что не пыталась утаивать те скудные запасы провианта, которые хранились в ее однокомнатном бастионе. Пока она неумело и лихо вспарывала животы консервным банкам (килька в томате, с ума сойти можно! Катя едва не захлебнулась слюной от одного вида), Катя прошлась по комнате, с интересом антрополога разглядывая сплошь залепленные картинками стены. Здесь было все — от скверной журнальной репродукции Джоконды до портрета Леонида Ильича при всех регалиях. Генсек сидел, сильно выпятив грудь, и Катя подумала, что эти самые регалии, должно быть, весили целую тонну и должны были здорово пригибать старика к земле. Во всяком случае, поза Моны Лизы показалась ей гораздо более непринужденной. На свободных от выдранных из различных журналов репродукций и фотографий участках стены красовались незатейливые, но не лишенные своеобразия рисунки губной помадой, сделанные не иначе как в пьяном виде, для трезвого человека это было, пожалуй, чересчур смело, даже учитывая специфику Лизкиной профессии. Переходя от картинки к картинке, Катя вдруг застыла, словно увидев привидение.
Фотография была совсем простой — замерзшая река, беседка, заснеженные ветви какого-то дерева. Но Катю словно вдруг, без предупреждения, втолкнули в сумасшедшую машину времени. «У меня тогда зверски замерзли ноги, — вспомнила она. — И нос. А редактор, этот сукин сын Витюша, долго вертел носом — что это ты, мол, Скворцова, в пейзане, что ли, решила податься? Правда, материал все равно пошел — деваться ему, сволочи толстомясой, было некуда совершенно, время поджимало...»
— Эй, — позвала она, — эй, Лизавета, это что у тебя?
Припорхнувшая из кухни с консервным ножом в руке Лизка бегло взглянула на фотографию.
— Нравится? — спросила она. — Моя любимая. Спокойная такая... Мне когда все обрыднет, я сяду напротив и смотрю, смотрю... Даже реву иногда, как дура.
— Вот блин! — сказала Катя и тут же поморщилась: сказанное показалось пошлым и каким-то плоским, вот именно как блин. — Лизка... Слушай, это же моя фотография!
— Как — твоя? — не поверила та. — Это ты, что ли, Е. Скворцова? А я почему-то всегда думала, что это Елена. А это, значит, Екатерина... Ну, за это грех не выпить!
Катя усмехнулась — вот уж, действительно, привет с большого бодуна. Это в каком же году я снимала? Ну да, в том самом, в начале, месяцев за девять до всей этой бодяги. Выносила ребеночка, пропади он пропадом...
...Выслушав ее рассказ, Лизка с минуту думала, мучительно морща лоб от непривычных усилий, а потом широко и бесшабашно махнула рукой, щедро окропив водкой всю кухню, и Катю в том числе.
— Говно это все, — авторитетно заявила она. Язык у нее уже слегка заплетался, и она время от времени резко подавалась вперед, ударяясь о край стола своей с трудом различимой под ситцевой тканью халата грудью. — Не в том смысле, что ты мне тут баки забиваешь, а в том, что ты ни в чем не виновата. А что тебе было делать? Да девять из десяти мужиков на твоем месте в штаны наложили бы и сдохли, как бараны... даже не вякнули бы. Девять из десяти! — повторила она, потрясая в воздухе воздетой к потолку рюмкой. Водка стекала по ее руке, но она этого не замечала. — Даже девять с половиной.
Она наконец вспомнила о своей рюмке и залпом опрокинула остатки ее содержимого в рот.
— Конечно, — сипло продолжала она, старательно гоняя вилкой по дну банки последнюю кильку. Килька, хоть и была без головы, боролась за жизнь отчаянно и никак не желала подцепляться. — Ах ты, сволочь потрошеная, — перебила сама себя Лизка, отложила вилку в сторону и выловила кильку из банки пальцами. — Конечно, — продолжала она, облизывая пальцы и сыто икая, — если тебя повяжут, то разбираться особенно не станут, да и как тут разобраться... Эпизоды-то были? Были. Могут и к стенке, с них станется, с козлов недоенных...
— Вот спасибо, — сказала Катя, — утешила.
— А тебя утешать надо было? — комично задрала выщипанные в нитку брови Лизка. — Вот никогда бы не подумала... Я тебе дело говорю. Попадаться тебе нельзя ни в коем разе, это медицинский факт. А раз казенные харчи отпадают, то надо помаленьку обустраиваться. Бежать куда-то там — это ерунда. Так, как в Москве, нигде не спрячешься. Есть у меня идейка...
Она замолчала, непослушными пальцами выкапывая из пачки сигарету. Печальная Катя поднесла ей огоньку, и она прикурила, со второго раза попав-таки кончиком сигареты в оранжево-голубое пламя. Некоторое время она увлеченно пыхтела сигаретой, держа ее по-солдатски — огоньком в ладонь, потом стукнула кулаком по столу и снова наполнила рюмки.
— Да, — решительно сказала она. — Идея — высший класс. Не боись, Е. Скворцова, найдем мы тебе мужика — без члена, но с тремя яйцами... Давай за идею!
— А что за идея? — осторожно спросила Катя, поднимая рюмку.
— Идея... ик! Гениальная. Гениальная, понимаешь? А за гениальную идею надо выпить, пока она не протухла. За идею!
— За идею, так за идею, — согласилась Катя.
Лизка залпом хлопнула рюмку водки, и Катя вдруг поняла, что сейчас будет. Глаза у Елизаветы Петровны страшновато расфокусировались, дымящаяся сигарета выпала из ослабевших пальцев прямо в тарелку с остатками нехитрой закуски, и, если бы подоспевшая Катя не подхватила ее под мышки, Коновалова непременно свалилась бы на пол, как бревно. Катя осторожно стащила ее с табурета и поволокла в комнату, где стояла продавленная тахта. Вслед ей с кухни пел радиорепродуктор. «Как упоительны в России вечера», — доверительно и задушевно сообщал незнакомый Кате голос под аккомпанемент незатейливой, но тоже весьма задушевной музыки. Катю охватил приступ истерического хохота — такого сильного, что ей пришлось временно опустить свою ношу на пол, чтобы попросту не выронить ее. Вечера в России были и вправду упоительны во всех отношениях.
Лизка так и не успела изложить суть своей гениальной идеи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49