Голый слегка поежился, вспомнив о судьбе тех, кого всесильному Голове по тем или иным причинам не удавалось вовремя вывести из-под удара. Несколько человек все же попало в руки ментов, правда, для того, чтобы заставить их говорить, пришлось бы ждать Страшного Суда.
Строго говоря, Голому не слишком нравилось то, чем ему приходилось заниматься в данный момент. Весь его опыт восставал против столь долгой эксплуатации одного и того же источника дохода. Два года — довольно долгий срок, в течение которого даже менты могут мало-помалу поумнеть и разучить пару-тройку новых трюков. С каждой поездкой чувство близкой опасности все усиливалось, и теперь всякий раз, получая на складе товар, Голый нервничал, оглядываясь по сторонам, ему повсюду мерещились омоновцы в масках, готовые горохом посыпаться прямо на голову неизвестно откуда. Ареста Голый боялся не потому, что так уж сильно дорожил своей свободой, — всякая литературная чушь насчет того, что человек рожден для того, чтобы быть свободным, смешила его неимоверно. «Где вы видели эту вашу свободу, — мог бы спросить Голый у адептов этой теории, — ну, где? Воля — вот как это называется у деловых людей. Воля... да и та весьма относительная».
Волей Голый дорожил не особенно — он дорожил жизнью.
Он знал, что его поведение после ареста не будет иметь ровным счетом никакого значения. Человек, попавший в лапы легавым, может молчать, как рыба, но может и расколоться.
Может расколоться, ясно? И Голова не станет сидеть и ждать, гадая на кофейной гуще, он просто пошлет весточку по тюремному радио, и утром Голого найдут в камере холодненьким. Он либо удавится на шнурках, либо вскроет себе вены — ясное дело, сам! От угрызений совести или там от наркотической ломки — кто его, рожу уголовную, знает...
Он встрепенулся, выныривая из пучины тревожных мыслей, только сейчас сообразив, что ненароком закемарил на боевом посту. «Ай-яй-яй, — подумал он. — Узнал бы про это Голова, и никакого ареста не понадобилось бы. Говорила мне мама — не смешивай... Портвейн с водкой, а сверху еще и шампанское — это же с ума надо было сойти!»
Он повел подбородком, разминая затекшую шею. В кабине «уазика» по-прежнему было нестерпимо жарко и все так же воняло всякой дрянью, но что-то изменилось. Что-то было не так, и через секунду, окончательно проснувшись, Голый понял, что именно его насторожило: в кабине было тихо...
Муфлон перестал петь.
Он сосредоточенно вертел баранку, прищуренными глазами глядя вперед. Голый тоже посмотрел вперед, но почти ничего не увидел. Они двигались в густом, совершенно непрозрачном облаке пыли, словно ненароком заехали в хвост какой-нибудь заплутавшей в дебрях российского бездорожья кометы. Голова кометы маячила метрах в двадцати от них, то возникая, то снова скрываясь в желтовато-серых завихрениях пылевой туманности. Насколько мог судить Голый, перед ними, отчаянно пыля, двигался какой-то фургон — мебельный или хлебный. В общем, происходила обычная дорожная хренотень, и Голый никак не мог взять в толк, отчего у Муфлона вдруг сделалось такое выражение лица, словно он пилотировал горящий бомбардировщик, прикидывая, катапультироваться ему или вмазать по вражеской мех-колонне а-ля камикадзе или, скажем, капитан Гастелло. Впрочем, отчасти Голый был даже благодарен лоху в автофургоне: по крайней мере, он заставил Муфлона замолчать.
— Вот козел, — зевая во весь рот, пробормотал он. — Не пыли, пехота!
— Не нравится он мне, — сквозь зубы отозвался Муфлон.
— Не нравится — не ешь, — лениво и плоско схохмил Голый. — Ну, ты чего? Неохота пыль глотать — обгони его на хрен.
— Не пускает, — коротко и исчерпывающе ответил Муфлон.
— Чего? — не сразу поверив услышанному, переспросил Голый. — Чего-чего? Как это не пускает? Этот валенок решил тут гонки устроить, что ли?
— Хрен его знает, что он там решил, — сказал Муфлон. — Не нравится он мне, и все.
— Так, блин, — протянул Голый. Ситуация складывалась глупейшая, а уж Муфлон в ней выглядел дурак дураком, но именно это и настораживало — Муфлона Голый знал, как облупленного, и привык доверять его чутью, как своему собственному. То что его чутье пока что молчало, ровно ничего не значило, поскольку большую часть событий он, похоже, проспал. Обдумав все это, Голый немедленно ощутил острейшую неприязнь к незнакомому водителю фургона. — Так, — повторил он. — Надо его делать на хрен. Нравится, не нравится, а так мы до завтра никуда не приедем. Смотри, тут вроде поровнее. Давай, Муфлон!
Муфлон дал. Он вдавил педаль газа в пол и слегка подался влево, провоцируя водителя фургона, и тот немедленно клюнул, тоже бросив свою колымагу влево — слишком далеко, и тогда Муфлон, коротко матюкнувшись, заложил крутой вираж и обошел фургон справа. Двигатель «уазика» протестующе ревел, машину трясло, словно она готова была вот-вот с разгона вылететь по касательной за пределы земной орбиты, но пыльный борт фургона — это была хлебовозка, уходил назад с томной неторопливостью, и, взглянув на спидометр, Голый понял, в чем кроется причина этого таинственного явления: их скорость едва-едва перевалила за восемьдесят километров в час. Тут он вспомнил, что едут они не на «Феррари». В следующее мгновение борт грузовика вдруг начал стремительно приближаться, наваливаться серой запыленной стеной, у Голого ушла в пятки душа, а Муфлон, яростно, во весь голос матерясь, рванул руль вправо. «Уазик» наскипидареным козлом запрыгал по обочине, вытрясая из Голого душу, слева в каких-то сантиметрах промелькнула пыльная голубая кабина дизельного "газона а потом колеса снова нащупали дорогу, и теперь уже водителю фургона пришлось глотать поднятую ими пыль.
— Останови-ка, — яростно выдирая из бардачка пистолет, потребовал Голый. — Я ему, козлу, сейчас объясню правила дорожного движения.
— Нет, — сказал немногословный Муфлон, указывая глазами на что-то впереди.
Голый посмотрел вперед и увидел ехавший в сотне метров от них пыльно-серебристый "Лендровер-дискавери ".
— Мать-перемать, — сказал он с чувством. — Не деревня, а какой-то проспект Мира. Этот-то откуда?
— Это местный крутой, — пояснил Муфлон. Он уже понемногу начал отходить и, казалось, готовился снова запеть. Голый с тоской покосился на него. — Он ездил дань с полеводов собирать. Картошкой, блин.
— Очень смешно, — сказал Голый. — До чего Россию довели, пидоры!
Муфлон посмотрел на него с некоторым удивлением — приступы патриотизма у Голого случались реже, чем голосовые связки в заднице, и решил, что настал самый подходящий момент для хорошей песни, но тут маячивший впереди «Дискавери», водитель которого в отличие от Муфлона берег подвеску и, похоже, никуда не торопился, вдруг круто вильнул влево, резко затормозил и, стремительно сдав назад, почти полностью перекрыл дорогу. Дверца его приоткрылась, и Голый увидел, как в руке вылезавшего из машины человека блеснул длинный вороненый ствол.
— Засада, Муфлон! — не своим голосом заверещал он, бросая пистолет в бардачок и хватаясь за лежавший под сиденьем «Калашников» с откидным прикладом.
Муфлон не ответил, он все видел сам. В зеркале заднего вида маячил хлебный фургон, неуклюже ерзая, он тоже разворачивался поперек дороги. Шанс у них был, и неплохой: водитель «Лендровера» второпях слишком сильно подал машину назад, так что слева, со стороны капота, оставался узкий просвет. Правда, с той стороны на обочине росли какие-то кусты, но, в конце концов, они ехали не на велосипеде — кто-то когда-то задумывал «уазик» именно как вездеход.
Уже устремившись в просвет, Муфлон понял, что свалял дурака — обочина справа была свободна, а что там еще в этих кустах... Но сворачивать было поздно, если только он не собирался проехать прямо сквозь «Дискавери». «Уазик», конечно, был потяжелее велосипеда, но и до танка ему было ох, как далеко!
В лобовое стекло, как первая капля надвигающейся грозы, ударила первая пуля пробив его насквозь и застряв где-то в коробках с грузом, громоздившихся за спиной.
— В санитарную машину стреляете, суки! — заорал Муфлон, и Голый непременно оценил бы шутку, если бы ситуация не была такой дерьмовой... и если бы слова Муфлона были шуткой. Честно говоря, это больше смахивало на бред.
«Уазик» с грохотом зацепил своей плоской мордой квадратный капот «Лендровера», сдвигая его в сторону, и с треском вломился левым бортом в кусты. За мгновение до удара Голый выставил ствол автомата в окно и открыл огонь. Он увидел, как моментально сделалось непрозрачным и обрушилось вовнутрь миллионом осколков лобовое стекло «Дискавери», и понадеялся, что причиненный им противнику ущерб не ограничится только лобовиком. Ответная очередь безопасно пробарабанила по борту. Голый решил, что они прорвались, и они действительно почти прорвались, но чертовы кусты, как выяснилось, скрывали канаву.
— М-м-мать!!! — проревел Муфлон. — Я же видел ее!
«Уазик» накренился на левый борт, скользя по склону в пыли, дернулся, почти выровнялся, но в конце концов медленно, устало завалился на бок, бешено и бесполезно вращая пыльными колесами, которые нехотя остановились, когда Муфлон убрал ногу с педали газа.
Голый в два удара прикладом вывалил лобовик и выкарабкался наружу. Он не стал оглядываться на Муфлона, трудно копошившегося в кабине. Кажется, тот каким-то образом заклинился между сиденьем и рулевым колесом. Сейчас, похоже, было не до взаимовыручки. Дав короткую и бесполезную очередь через плечо, он бросился наверх по противоположному склону канавы, но запутался в кустах и упал, выронив автомат. Он раздумывал, бежать ему дальше или нагнуться за автоматом, не больше секунды, но этого хватило: с дороги, с расстояния в каких-нибудь три или четыре метра, по нему ударили из нескольких стволов. Голый затрясся в сумасшедшем брейк-дансе, щедро разбрасывая вокруг себя обрывки ткани, кровь и мозги. В него стреляли, пока не опустели магазины, так что то, что успокоилось, наконец, на дне канавы, уже очень мало напоминало человека.
Муфлон, оставшийся в кабине «уазика», видел расстрел во всех подробностях. Несколько капель крови и пара комочков того, что он не без оснований считал мозгами своего напарника, упали ему на лицо, но он не стал утираться. Он лежал неподвижно, боясь пошевелиться, чувствуя, как расползается по ногам горячее влажное пятно и теша себя безумной иллюзией — ему вдруг представилось, что, превратив Голого в мясной фарш, убийцы уйдут, забыв о нем. Будь у него время поразмыслить, он понял бы, что это чушь, но и тогда выбор был бы невелик — выскочить под пули с пистолетом в руке или остаться на месте и ждать развития событий.
Он остался на месте. Он даже закрыл глаза, чтобы сойти за мертвого. Это могло бы сработать — на него попало гораздо больше крови, чем ему казалось, если бы кто-то дал себе труд спуститься в канаву и заглянуть в кабину. Он лежал, ожидая хруста веток и шороха шагов, но вместо этого раздался негромкий стук и что-то округлое подкатилось к самому его лицу, слегка задев его щеку холодным краем.
Муфлон осторожно открыл глаза и посмотрел на эту штуковину. Штуковина лежала в сантиметре от его лица, все еще тихонько покачиваясь.
Он открыл рот, собираясь закричать, но не успел.
Граната взорвалась.
Глава 9
Заходящее солнце простреливало кабинет навылет, как вражеский снайпер. Косые закатные лучи, проходя между планками жалюзи, разлиновали стены и пол черно-красными полосами. Насыщенный табачным дымом воздух тоже был черно-красным, полосатым, и это было, черт возьми, красиво и как-то не по-российски цивилизованно. Раньше такое можно было увидеть разве что в каком-нибудь импортном кино про частных детективов в широкополых шляпах и их грудастых девок в облегающих платьях. Но то было раньше, а теперь косо светившее в кабинет сквозь щели в импортных жалюзи солнце было московским, и кабинет располагался в центре Москвы, и люди в кабинете сидели самые что ни на есть русские, но все равно черно-красные полосы на стене смотрелись красиво.
Вот только оценить эту красоту по достоинству было некому.
— Ох, дерьмо, — вздохнул Голова, прикуривая очередную сигарету и морщась от ее вкуса. — Ну, дерьмо. Вот так дерьмо.
— Ну, что ты заладил? — брюзгливо проворчал его собеседник. — Других слов, что ли, не знаешь?
— А зачем мне другие слова? — вяло удивился Голова. — Я релаксирую и для разнообразия называю вещи своими именами. Товар наш — дерьмо, и те, кто его вез — дерьмо, а уж те, кто их порешил, — и вовсе дерьмо. И сигареты твои — дерьмо, между прочим.
— Сколько платишь, такие и покупаю, — откликнулся собеседник. — А не нравится, кури свои.
— Жлоб ты, дорогой товарищ мент, — все так же лениво сказал Голова. — Царь Кащей. Это тебе, что ли, я мало плачу? Так вот, ты тоже дерьмо после этого. Так же, впрочем, как и я. Налей-ка.
— Во-первых, я тебе не мент, — сказал собеседник Головы, дотягиваясь до полупустой литровой бутылки и наполняя рюмки. — А во-вторых, цивилизованные люди во время деловых разговоров не пьют. По крайней мере, в таких количествах.
— С эпитетом «дерьмо», заметь, ты не споришь, — сказал Голова, беря рюмку.
— А я не гордый, — послышалось в ответ. — Только ментом не величай, потому как я в другой конторе работаю, и ты это отлично знаешь.
— Знаю, знаю... Ну, ты как там, готов? Тогда давай... за все хорошее.
— Хорошего мало.
— Вот за то, что осталось, давай и выпьем, — сказал Голова.
Они выпили. Голова не стал закусывать вообще, а его собеседник поднес к носу кусочек шоколада, понюхал и положил на место.
— Кстати, — сказал он слегка перехваченным голосом, — о том, что осталось. Сколько еще у тебя этой дряни на складах?
— Семечки, — отозвался Голова, затягиваясь сигаретой. — Тонны полторы. А почему тебя это вдруг заинтересовало?
Через его лицо, как полумаска, протянулась темная полоса густой тени, и оттуда, из этой полосы мрака, на собеседника неожиданно остро и недобро сверкнули два оранжево-красных огонька. Тот невольно вздрогнул, но сразу взял себя в руки: конечно же, это было отражение закатного луча, а не то, что ему почудилось спьяну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49