https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/85x85/
«Волгу» отшвырнуло к бордюру, и Костя с трудом выровнял руль.
— Ах ты, срань! — выкрикнул он, и в то же мгновение машину сотряс новый удар. Покореженный, полуоторванный передний бампер «Волги» забарабанил по асфальту, высекая снопы искр.
Полковник бешено вертел ручку подъемника, опуская стекло справа от себя. Капитан не сразу понял, что тот намерен предпринять, а когда наконец понял, то оцепенел от ужаса. Все было правильно: машины с оперативниками безнадежно отстали, а возможно, и вовсе потеряли их из вида, а преследуемый вел себя так, что у полковника просто не было выбора. Говоря по совести, это была работа капитана, и он не сомневался, что во благовремении его нынешнее бездействие припомнится ему обязательно, но по-прежнему сидел, не пошевелив и пальцем, и молча наблюдал за тем, как полковник вынимает из кобуры здоровенный, невесть какими путями попавший к нему армейский «кольт» и наводит его на задний скат «Форда». «Конечно, — ни к селу ни к городу подумал капитан, — из чего же еще стрелять по „Форду“, как не из „кольта“? Наш „макарыч“ для этого, надо понимать, рылом не вышел...»
Кольт отрывисто пролаял три раза подряд. Первая пуля высекла из асфальта длинную белую искру, вторая пробила дыру в заднем крыле «Форда», зато третья угодило точно в цель. Левая задняя шина «Форда» взорвалась с хлопком, более громким, чем выстрелы полковника, и с лихорадочной скоростью зашлепала по дороге ошметками дымящейся резины. Машину неудержимо потащило влево, водитель попытался выровнять ее, не справился, «Форд» пьяно вильнул, дребезжа ободом пробитого колеса по асфальту, и Косте пришлось резко затормозить, чтобы избежать нового столкновения. В этот момент скорость превышала сто километров в час, и все произошло очень быстро: серый «Скорпио» пронесся перед капотом «Волги», все сильнее кренясь на борт, ударился о левый бордюр, подскочил в воздух и, медленно переворачиваясь на лету, врезался в бетонный столб и взорвался спустя несколько секунд после этого последнего столкновения. Оторванный глушитель, бешено вращаясь, вылетел из дымно-красного шарообразного облака, в которое превратилась машина, со страшной силой ударил в капот «Волги», как в бубен, оставив в нем огромную безобразную вмятину, отскочил и вдребезги разбил лобовое стекло.
— Ох ты, черт, — пробормотал полковник, с трудом выбираясь из-под приборной доски. Кристаллики разбитого триплекса со звоном посыпались с его плеч и засверкали в седеющих волосах, как крупинки соли.
Капитан уже стоял на мостовой и, щурясь от нестерпимого жара, неверящими глазами смотрел на огромный костер, полыхавший у левой обочины. К месту происшествия начали осторожно стекаться любопытные. Позади со скрипом и треском отворилась передняя дверца «Волги», снова зазвенело сыплющееся стекло, и капитан, не оборачиваясь, почувствовал, что полковник стоит рядом.
— Ты знаешь, — сказал полковник, убирая пистолет, — Костю-то убило. Этой чертовой выхлопной трубой. Полголовы снесло, представляешь?
— Жаль, — бесцветным тоном сказал капитан.
Он по-прежнему смотрел в огонь.
«Да, сынок, — хотел сказать ему полковник, — так бывает. Порой у сказок, которые мы сочиняем, как бы сам собой образуется плохой, несчастливый конец, особенно когда в действие вдруг вступает старый дурак с тяжелым армейским „кольтом“ в руках. Это бывает», — хотел сказать он, но промолчал — капитан не был мальчиком и отлично знал все это сам.
Поэтому полковник просто встал рядом с ним и тоже принялся смотреть в огонь, прикрывая глаза согнутой рукой, по которой сочилась из многочисленных порезов казавшаяся неправдоподобно красной кровь.
* * *
Катя собиралась в дорогу. Сборы были недолгими. Она давным-давно избавилась от привычки путешествовать в сопровождении тяжелых чемоданов, но, отдавая дань ритуалу, она потратила половину утра на перекладывание с места на место различных тряпок и обуви. Некоторое время было потрачено на решение жизненно важного вопроса: куда положить пистолет — на дно сумки или сверху. В конце концов Катя решила, что это несущественно, и сунула оружие в кобуру — все равно она не собиралась позволять кому бы то ни было себя обыскивать. Это был просто мандраж, тем более непонятный, что ничего экстраординарного ей, в общем-то, не предстояло. Правда, атмосфера секретности, окружавшая торговлю безобидными, если верить Щукину, медицинскими препаратами, казалась Кате странноватой, чтобы не сказать параноидальной, но, учитывая то, что у милейшего Алексея Петровича наверняка не было лицензии, его легко можно было понять. Он действовал на свой страх и риск, и в таком деле никакие меры предосторожности не могли показаться излишними. Катю, тем не менее, не оставляло смутное подозрение, что все это имеет самое непосредственное отношение к наркоторговле, хотя ее познания в данном вопросе оставляли желать много лучшего. «Так или иначе, — решила она после недолгого раздумья, — деваться мне все равно некуда, разве что пойти в милицию и оформить явку с повинной».
До выезда оставалось еще около двух часов. Катя слонялась по квартире в одной рубашке, совершенно не зная, чем себя занять в оставшееся время.
Есть не хотелось, по телевизору опять передавали какую-то белиберду, и она с трудом удерживалась от того, чтобы начать грызть ногти. Помнится, Верка Волгина в подобных случаях бесцеремонно лупила ее по рукам, после чего, как правило, разражалась короткой, но энергичной лекцией, смысл которой сводился к тому, что руки у женщины должны быть холеными, а с такими граблями на нее, Катю Скворцову, не посмотрит ни один пропойца. Катя всегда смеялась и отвечала в том смысле, что пропойца ей и не нужен. Ей внезапно сделалось тоскливо и как-то особенно одиноко.
Дело было не только в том, что Верки Волгиной больше не было на свете. До нее вдруг дошло, что рядом с ней не осталось никого, кто знал бы ее настоящее имя... кто знал бы ее, Катю Скворцову, а не охранницу из ночного кабака по кличке Птица. Конечно, в Москве еще осталось несколько человек, помнивших прежнюю, не подвергшуюся модификации Катю, но это были в основном те, кого Катя по тем или иным причинам старалась избегать. Не все эти люди были ее врагами, но Катя полагала, что в ее положении болтливый друг может оказаться опаснее заклятого врага. Она не очень боялась разоблачения. Чувство, что она живет взаймы, никак не проходило, словно в ней перегорела какая-то важная деталь, отвечавшая за внутреннее освещение, и теперь Катя напоминала себе предназначенный на снос старый дом, из которого давно выселили жильцов, а довести дело до конца почему-то не торопились. Но попасть в ловушку случайно, из-за глупого недосмотра ей не хотелось. В конце концов, если кто-то спал и видел Катю Скворцову на скамье подсудимых, ему следовало как следует потрудиться: большое удовольствие достигается только путем преодоления препятствий — больших препятствий.
Сама не зная, зачем это делает, Катя бесцельно взяла в руки свою джинсовую куртку и уже собралась бросить ее обратно на тахту, когда заметила на правом рукаве несколько пятнышек крови, похожей на засохший шоколад или кетчуп. Однако это не было кетчупом — скорее всего это была кровь приставучего очкарика, который никак не мог оставить ее в покое, несмотря на то, что каждая их встреча заканчивалась для него увечьями. При мысли о том, что она ходит с этой мерзостью на рукаве почти неделю, Катю передернуло.
«Вот срань господня, — с неудовольствием подумала Катя, исследуя рукав и находя все новые темно-бурые пятнышки. — И за что мне такое наказание? И дома от него покоя нет! А кровищи-то, кровищи... Вот так врезала! Надо застирать, пока время есть. Стоп, а это что такое?»
Перебирая пальцами мягкую, уже в значительной степени утратившую первоначальную жесткость ткань, она нащупала в плечевом шве что-то постороннее, какую-то булавку. У булавки была непривычно крупная головка, и Катя, каким-то образом перескочив через длинную цепь рассуждений, в которой при ближайшем рассмотрении наверняка обнаружился бы недостаток множества звеньев, поняла, что это такое, даже раньше, чем увидела тускло-серебристый шарик микрофона.
«Ну, и что это?» — подумала она, обессиленно опускаясь в захламленное кресло. У нее было такое ощущение, словно какой-то неумный шутник просунул ей в глотку шланг огромного пылесоса, быстро и грубо протолкнул его до самых легких и в мгновение ока высосал оттуда весь воздух, оставив внутри только звенящий вакуум, в котором метались, сталкиваясь с сухим костяным стуком и снова разлетаясь в разные стороны, осколки мыслей, среди которых не было ни одной дельной.
Катя вдруг почувствовала себя чем-то вроде инфузории, копошащейся в капле воды на предметном стекле микроскопа, — инфузории, внезапно осознавшей, что за ней наблюдают некие высшие силы, для которых ее жизнь имеет значение меньше, чем выпавший в позапрошлом году снег. «Что же это такое? — думала Катя, усилием воли сдерживая удивленный возглас и останавливая на полпути пальцы, уже готовые сомкнуться на слегка ребристом шарике микрофона, готовые выдрать эту дрянь с корнем и бросить на пол, под каблук... — Какой, к черту, каблук, я же босиком... Однако кого-то сильно интересуют подробности моей частной жизни. Вот пакость, я ведь во всей этой шпионской аппаратуре ни бельмеса не соображаю. Это, само собой, передатчик... А где же, интересно знать, приемник? Что это — простая аппаратура прослушивания или следящее устройство? И сколько времени я уже таскаю на себе этого „жучка“? И кто его на меня навесил?»
Она закурила, отложив куртку в сторону так осторожно, словно та была начинена готовым в любую секунду взорваться нитроглицерином. Бессмысленно было спрашивать у пустой квартиры, кто, когда и как накинул на Катю Скворцову электронный поводок. Ответы были очевидны: это мог сделать кто угодно, как угодно и когда угодно. Не вызывало особенных сомнений и то, для чего это было сделано: кто-то очень хотел, оставаясь незамеченным, наблюдать за всеми перемещениями Кати Скворцовой, чтобы, когда наступит нужный момент, накрыть ее большой ласковой ладонью, как букашку-таракашку, и сказать ласковым голосом что-нибудь наподобие: «Ага, попалась...»
Кате вдруг стало невыносимо жарко и захотелось снять даже то немногое, что было на ней надето. Жар шел изнутри неприятными мягкими толчками, но выступивший на лбу пот был ледяным. Она сделала длинную нервную затяжку, настороженно косясь в сторону своей куртки, словно навешанный на нее микрофон мог передавать не только звуковой сигнал, но и изображение. В принципе, в этом не было ничего невозможного, и Катя обвела квартиру внимательным взглядом, словно видела ее впервые. Любопытный глаз телекамеры мог скрываться буквально в любом углу.
"Паранойя, вот как это называется, — подумала она. — Наш век просто создан для паранойи: разгул промышленного и военного шпионажа, миниатюрные устройства для подслушивания и подглядывания, всевозможные дефензивы, гестапо и КГБ, прослушивание телефонов, перлюстрация писем — от всего этого поедет крыша у кого угодно, из чего, между прочим, следует неутешительный вывод: миром правят маньяки... и кто-то из них всерьез заинтересовался такой мелкой сошкой, как Катя Скворцова, она же Е. И. Воробей.
Ха, — сказала она себе, — кто-то! Ясно же, кто... Этого «кто-то» зовут Голова, и он решил подстраховаться, не вполне, как видно, доверяя этой не совсем понятной Е. Воробей. Тоже мне, задачка... Есть еще вариант, — уже спокойно подумала она, подбирая под себя голые ноги и поудобнее устраиваясь в кресле, чтобы со вкусом докурить сигарету. — Вариант такой: Е. Воробей чем-то сильно не понравилась своему шефу — например, своим самодеятельным расследованием, касавшимся голубых «Жигулей» седьмой модели, — и шеф решил аккуратно убрать ее, заодно списав с себя какие-нибудь старые долги. Нормальная подстава, — решила Катя, — и она вполне могла бы сработать, не подвернись под руку этот дурак со своими кровавыми соплями.
Однако, что же делать? — с растущей тревогой подумала она, взглянув на часы. — Не ехать нельзя, а ехать с этой хреновиной — смерти себе искать. Оставить ее здесь? Голова сразу поймет, в чем дело, и может с перепугу отдать какой-нибудь слишком радикальный приказ. И потом, если эта дрянь обнаружилась у меня в куртке, то в машине их может быть десять или сто — при том, как я разбираюсь во всей этой технике, мне их за год не отыскать".
Катя сосредоточенно курила, решая эту головоломку со многими неизвестными. Это было тяжело и неприятно, но Катя даже в мыслях была далека от того, чтобы жаловаться на судьбу: она давно привыкла принимать жизнь во всех ее проявлениях такой, какова она есть на самом деле. Опыт и здравый смысл в один голос твердили, что от патетических восклицаний и воздетых к равнодушному небу рук в любой по-настоящему острой ситуации гораздо больше вреда, чем пользы. Когда на вас, скользя по гололеду, несется грузовик, вы либо отпрыгиваете в сторону и остаетесь в живых, либо стоите на месте и попадаете под колеса. Катя, несмотря ни на что, не чувствовала себя настолько уставшей от жизни, чтобы совершать самоубийство столь сложным и утомительным способом. Она собиралась отпрыгнуть и сейчас была занята вычислением траектории этого прыжка.
Ее работа сильно упрощалась тем, что найденный в плечевом шве куртки микрофон разом снял с нее все моральные обязательства перед Щукиным. Понимать, что твой хозяин — не тот, за кого себя выдает, это одно, а получить прямые доказательства того, что он злоумышляет против тебя, — это совсем другое.
Катя снова взглянула на часы и затушила окурок о стеклянную поверхность журнального столика. Время на раздумья вышло — следовало начинать действовать, причем, если она хотела выиграть эту гонку на выживание, то действовать нужно было быстро.
Она торопливо натянула джинсы, надела кроссовки и кожаную куртку. «Стечкин» с глушителем висел в кобуре под мышкой, а «Макаров» лежал в сумке поверх небрежно сложенных вещей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Ах ты, срань! — выкрикнул он, и в то же мгновение машину сотряс новый удар. Покореженный, полуоторванный передний бампер «Волги» забарабанил по асфальту, высекая снопы искр.
Полковник бешено вертел ручку подъемника, опуская стекло справа от себя. Капитан не сразу понял, что тот намерен предпринять, а когда наконец понял, то оцепенел от ужаса. Все было правильно: машины с оперативниками безнадежно отстали, а возможно, и вовсе потеряли их из вида, а преследуемый вел себя так, что у полковника просто не было выбора. Говоря по совести, это была работа капитана, и он не сомневался, что во благовремении его нынешнее бездействие припомнится ему обязательно, но по-прежнему сидел, не пошевелив и пальцем, и молча наблюдал за тем, как полковник вынимает из кобуры здоровенный, невесть какими путями попавший к нему армейский «кольт» и наводит его на задний скат «Форда». «Конечно, — ни к селу ни к городу подумал капитан, — из чего же еще стрелять по „Форду“, как не из „кольта“? Наш „макарыч“ для этого, надо понимать, рылом не вышел...»
Кольт отрывисто пролаял три раза подряд. Первая пуля высекла из асфальта длинную белую искру, вторая пробила дыру в заднем крыле «Форда», зато третья угодило точно в цель. Левая задняя шина «Форда» взорвалась с хлопком, более громким, чем выстрелы полковника, и с лихорадочной скоростью зашлепала по дороге ошметками дымящейся резины. Машину неудержимо потащило влево, водитель попытался выровнять ее, не справился, «Форд» пьяно вильнул, дребезжа ободом пробитого колеса по асфальту, и Косте пришлось резко затормозить, чтобы избежать нового столкновения. В этот момент скорость превышала сто километров в час, и все произошло очень быстро: серый «Скорпио» пронесся перед капотом «Волги», все сильнее кренясь на борт, ударился о левый бордюр, подскочил в воздух и, медленно переворачиваясь на лету, врезался в бетонный столб и взорвался спустя несколько секунд после этого последнего столкновения. Оторванный глушитель, бешено вращаясь, вылетел из дымно-красного шарообразного облака, в которое превратилась машина, со страшной силой ударил в капот «Волги», как в бубен, оставив в нем огромную безобразную вмятину, отскочил и вдребезги разбил лобовое стекло.
— Ох ты, черт, — пробормотал полковник, с трудом выбираясь из-под приборной доски. Кристаллики разбитого триплекса со звоном посыпались с его плеч и засверкали в седеющих волосах, как крупинки соли.
Капитан уже стоял на мостовой и, щурясь от нестерпимого жара, неверящими глазами смотрел на огромный костер, полыхавший у левой обочины. К месту происшествия начали осторожно стекаться любопытные. Позади со скрипом и треском отворилась передняя дверца «Волги», снова зазвенело сыплющееся стекло, и капитан, не оборачиваясь, почувствовал, что полковник стоит рядом.
— Ты знаешь, — сказал полковник, убирая пистолет, — Костю-то убило. Этой чертовой выхлопной трубой. Полголовы снесло, представляешь?
— Жаль, — бесцветным тоном сказал капитан.
Он по-прежнему смотрел в огонь.
«Да, сынок, — хотел сказать ему полковник, — так бывает. Порой у сказок, которые мы сочиняем, как бы сам собой образуется плохой, несчастливый конец, особенно когда в действие вдруг вступает старый дурак с тяжелым армейским „кольтом“ в руках. Это бывает», — хотел сказать он, но промолчал — капитан не был мальчиком и отлично знал все это сам.
Поэтому полковник просто встал рядом с ним и тоже принялся смотреть в огонь, прикрывая глаза согнутой рукой, по которой сочилась из многочисленных порезов казавшаяся неправдоподобно красной кровь.
* * *
Катя собиралась в дорогу. Сборы были недолгими. Она давным-давно избавилась от привычки путешествовать в сопровождении тяжелых чемоданов, но, отдавая дань ритуалу, она потратила половину утра на перекладывание с места на место различных тряпок и обуви. Некоторое время было потрачено на решение жизненно важного вопроса: куда положить пистолет — на дно сумки или сверху. В конце концов Катя решила, что это несущественно, и сунула оружие в кобуру — все равно она не собиралась позволять кому бы то ни было себя обыскивать. Это был просто мандраж, тем более непонятный, что ничего экстраординарного ей, в общем-то, не предстояло. Правда, атмосфера секретности, окружавшая торговлю безобидными, если верить Щукину, медицинскими препаратами, казалась Кате странноватой, чтобы не сказать параноидальной, но, учитывая то, что у милейшего Алексея Петровича наверняка не было лицензии, его легко можно было понять. Он действовал на свой страх и риск, и в таком деле никакие меры предосторожности не могли показаться излишними. Катю, тем не менее, не оставляло смутное подозрение, что все это имеет самое непосредственное отношение к наркоторговле, хотя ее познания в данном вопросе оставляли желать много лучшего. «Так или иначе, — решила она после недолгого раздумья, — деваться мне все равно некуда, разве что пойти в милицию и оформить явку с повинной».
До выезда оставалось еще около двух часов. Катя слонялась по квартире в одной рубашке, совершенно не зная, чем себя занять в оставшееся время.
Есть не хотелось, по телевизору опять передавали какую-то белиберду, и она с трудом удерживалась от того, чтобы начать грызть ногти. Помнится, Верка Волгина в подобных случаях бесцеремонно лупила ее по рукам, после чего, как правило, разражалась короткой, но энергичной лекцией, смысл которой сводился к тому, что руки у женщины должны быть холеными, а с такими граблями на нее, Катю Скворцову, не посмотрит ни один пропойца. Катя всегда смеялась и отвечала в том смысле, что пропойца ей и не нужен. Ей внезапно сделалось тоскливо и как-то особенно одиноко.
Дело было не только в том, что Верки Волгиной больше не было на свете. До нее вдруг дошло, что рядом с ней не осталось никого, кто знал бы ее настоящее имя... кто знал бы ее, Катю Скворцову, а не охранницу из ночного кабака по кличке Птица. Конечно, в Москве еще осталось несколько человек, помнивших прежнюю, не подвергшуюся модификации Катю, но это были в основном те, кого Катя по тем или иным причинам старалась избегать. Не все эти люди были ее врагами, но Катя полагала, что в ее положении болтливый друг может оказаться опаснее заклятого врага. Она не очень боялась разоблачения. Чувство, что она живет взаймы, никак не проходило, словно в ней перегорела какая-то важная деталь, отвечавшая за внутреннее освещение, и теперь Катя напоминала себе предназначенный на снос старый дом, из которого давно выселили жильцов, а довести дело до конца почему-то не торопились. Но попасть в ловушку случайно, из-за глупого недосмотра ей не хотелось. В конце концов, если кто-то спал и видел Катю Скворцову на скамье подсудимых, ему следовало как следует потрудиться: большое удовольствие достигается только путем преодоления препятствий — больших препятствий.
Сама не зная, зачем это делает, Катя бесцельно взяла в руки свою джинсовую куртку и уже собралась бросить ее обратно на тахту, когда заметила на правом рукаве несколько пятнышек крови, похожей на засохший шоколад или кетчуп. Однако это не было кетчупом — скорее всего это была кровь приставучего очкарика, который никак не мог оставить ее в покое, несмотря на то, что каждая их встреча заканчивалась для него увечьями. При мысли о том, что она ходит с этой мерзостью на рукаве почти неделю, Катю передернуло.
«Вот срань господня, — с неудовольствием подумала Катя, исследуя рукав и находя все новые темно-бурые пятнышки. — И за что мне такое наказание? И дома от него покоя нет! А кровищи-то, кровищи... Вот так врезала! Надо застирать, пока время есть. Стоп, а это что такое?»
Перебирая пальцами мягкую, уже в значительной степени утратившую первоначальную жесткость ткань, она нащупала в плечевом шве что-то постороннее, какую-то булавку. У булавки была непривычно крупная головка, и Катя, каким-то образом перескочив через длинную цепь рассуждений, в которой при ближайшем рассмотрении наверняка обнаружился бы недостаток множества звеньев, поняла, что это такое, даже раньше, чем увидела тускло-серебристый шарик микрофона.
«Ну, и что это?» — подумала она, обессиленно опускаясь в захламленное кресло. У нее было такое ощущение, словно какой-то неумный шутник просунул ей в глотку шланг огромного пылесоса, быстро и грубо протолкнул его до самых легких и в мгновение ока высосал оттуда весь воздух, оставив внутри только звенящий вакуум, в котором метались, сталкиваясь с сухим костяным стуком и снова разлетаясь в разные стороны, осколки мыслей, среди которых не было ни одной дельной.
Катя вдруг почувствовала себя чем-то вроде инфузории, копошащейся в капле воды на предметном стекле микроскопа, — инфузории, внезапно осознавшей, что за ней наблюдают некие высшие силы, для которых ее жизнь имеет значение меньше, чем выпавший в позапрошлом году снег. «Что же это такое? — думала Катя, усилием воли сдерживая удивленный возглас и останавливая на полпути пальцы, уже готовые сомкнуться на слегка ребристом шарике микрофона, готовые выдрать эту дрянь с корнем и бросить на пол, под каблук... — Какой, к черту, каблук, я же босиком... Однако кого-то сильно интересуют подробности моей частной жизни. Вот пакость, я ведь во всей этой шпионской аппаратуре ни бельмеса не соображаю. Это, само собой, передатчик... А где же, интересно знать, приемник? Что это — простая аппаратура прослушивания или следящее устройство? И сколько времени я уже таскаю на себе этого „жучка“? И кто его на меня навесил?»
Она закурила, отложив куртку в сторону так осторожно, словно та была начинена готовым в любую секунду взорваться нитроглицерином. Бессмысленно было спрашивать у пустой квартиры, кто, когда и как накинул на Катю Скворцову электронный поводок. Ответы были очевидны: это мог сделать кто угодно, как угодно и когда угодно. Не вызывало особенных сомнений и то, для чего это было сделано: кто-то очень хотел, оставаясь незамеченным, наблюдать за всеми перемещениями Кати Скворцовой, чтобы, когда наступит нужный момент, накрыть ее большой ласковой ладонью, как букашку-таракашку, и сказать ласковым голосом что-нибудь наподобие: «Ага, попалась...»
Кате вдруг стало невыносимо жарко и захотелось снять даже то немногое, что было на ней надето. Жар шел изнутри неприятными мягкими толчками, но выступивший на лбу пот был ледяным. Она сделала длинную нервную затяжку, настороженно косясь в сторону своей куртки, словно навешанный на нее микрофон мог передавать не только звуковой сигнал, но и изображение. В принципе, в этом не было ничего невозможного, и Катя обвела квартиру внимательным взглядом, словно видела ее впервые. Любопытный глаз телекамеры мог скрываться буквально в любом углу.
"Паранойя, вот как это называется, — подумала она. — Наш век просто создан для паранойи: разгул промышленного и военного шпионажа, миниатюрные устройства для подслушивания и подглядывания, всевозможные дефензивы, гестапо и КГБ, прослушивание телефонов, перлюстрация писем — от всего этого поедет крыша у кого угодно, из чего, между прочим, следует неутешительный вывод: миром правят маньяки... и кто-то из них всерьез заинтересовался такой мелкой сошкой, как Катя Скворцова, она же Е. И. Воробей.
Ха, — сказала она себе, — кто-то! Ясно же, кто... Этого «кто-то» зовут Голова, и он решил подстраховаться, не вполне, как видно, доверяя этой не совсем понятной Е. Воробей. Тоже мне, задачка... Есть еще вариант, — уже спокойно подумала она, подбирая под себя голые ноги и поудобнее устраиваясь в кресле, чтобы со вкусом докурить сигарету. — Вариант такой: Е. Воробей чем-то сильно не понравилась своему шефу — например, своим самодеятельным расследованием, касавшимся голубых «Жигулей» седьмой модели, — и шеф решил аккуратно убрать ее, заодно списав с себя какие-нибудь старые долги. Нормальная подстава, — решила Катя, — и она вполне могла бы сработать, не подвернись под руку этот дурак со своими кровавыми соплями.
Однако, что же делать? — с растущей тревогой подумала она, взглянув на часы. — Не ехать нельзя, а ехать с этой хреновиной — смерти себе искать. Оставить ее здесь? Голова сразу поймет, в чем дело, и может с перепугу отдать какой-нибудь слишком радикальный приказ. И потом, если эта дрянь обнаружилась у меня в куртке, то в машине их может быть десять или сто — при том, как я разбираюсь во всей этой технике, мне их за год не отыскать".
Катя сосредоточенно курила, решая эту головоломку со многими неизвестными. Это было тяжело и неприятно, но Катя даже в мыслях была далека от того, чтобы жаловаться на судьбу: она давно привыкла принимать жизнь во всех ее проявлениях такой, какова она есть на самом деле. Опыт и здравый смысл в один голос твердили, что от патетических восклицаний и воздетых к равнодушному небу рук в любой по-настоящему острой ситуации гораздо больше вреда, чем пользы. Когда на вас, скользя по гололеду, несется грузовик, вы либо отпрыгиваете в сторону и остаетесь в живых, либо стоите на месте и попадаете под колеса. Катя, несмотря ни на что, не чувствовала себя настолько уставшей от жизни, чтобы совершать самоубийство столь сложным и утомительным способом. Она собиралась отпрыгнуть и сейчас была занята вычислением траектории этого прыжка.
Ее работа сильно упрощалась тем, что найденный в плечевом шве куртки микрофон разом снял с нее все моральные обязательства перед Щукиным. Понимать, что твой хозяин — не тот, за кого себя выдает, это одно, а получить прямые доказательства того, что он злоумышляет против тебя, — это совсем другое.
Катя снова взглянула на часы и затушила окурок о стеклянную поверхность журнального столика. Время на раздумья вышло — следовало начинать действовать, причем, если она хотела выиграть эту гонку на выживание, то действовать нужно было быстро.
Она торопливо натянула джинсы, надела кроссовки и кожаную куртку. «Стечкин» с глушителем висел в кобуре под мышкой, а «Макаров» лежал в сумке поверх небрежно сложенных вещей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49