– Мы туринги, мирные путники, витязь Инграм и я, его слуга. А это Готфрид, посол владыки Винфрида.
Всадники столпились вокруг них, заговорили с неистовством, наконец один из них – то был Славик прозванный Соловьем, потому что пел на пирах Ратица, – подъехал к Инграму и вежливо приветствовал его на языке сорбов. Когда же туринг ответил тем же, то сорб поклонился и высоким голосом, точно девушка, мягко сказал, что он очень рад. Так они и остановились, а сорбы между тем загородили засеку.
– Чистые дети, – вскричал Инграм. – А ограда их подобна детской игрушке, через которую легко перескочит конь.
Понявший его сорб ответил на германском языке:
– Я знаю день, когда ворон из земли турингов не мог перелететь через ограду, которую обнесло железо сорбов.
– Ты прав, – с улыбкой ответил Инграм. – Я врезался было в плетень и тернии истерзали мое тело.
И мужчины приветствовали друг друга рукой. Около часа еще пришлось прождать путникам, прежде чем с возвышенности понесся, словно туча, сильный отряд всадников на маленьких и горячих лошадях. Со всех сторон окружили они пришельцев, и по знаку Соловья толпой понеслись вперед по невысокой мураве с чужеземцами посередине. Перед ними расстилалась широкая долина, окаймленная одиночными старыми деревьями, под сенью которых сорбы и их кони укрывались летом. В долине был возведен вал из земли и дерна, а за ним находились соломенные избы, кровли которых достигали почти до земли. Похожа была деревня на воинский стан. Посреди нее возвышался крутой холм, также увенчанный валом, окружавшим дом Ратица и хижины его двора. На длинном шесте поднималось его знамя, развеваясь навстречу чужестранцам. И с зардевшимися щеками Инграм закричал Готфриду:
– Клянусь головой, если не удастся увести той, которую мы ищем, то я не буду знать ни отдыха, ни покоя, пока не увижу горящей пакли на моей стреле и пока сама стрела не будет торчать в этой крысиной норе.
– Не сердись товарищ, но молись теперь, чтобы был милостив к нам Господь!
Деревенские ворота отворились и всадники понеслись по улице и по круглой площади, находившейся перед холмом. У деревенского пруда скорчившись сидела толпа полунагих женщин и детей, с бледными лицами и всклоченными волосами. Инграм пришпорил коня и выехал из отряда, направляясь к воде, но сорбские всадники с гневными криками загородили ему дорогу, схватились за оружие.
– Не забывай, что берущий товар, прежде чем он куплен, должен дорого заплатить, – предупредил его тихо Вольфрам.
И вновь путники быстро понеслись вверх по холму. Отворились ворота, конский топот раздался на обширном дворе и чужестранцев ввели – к Ратицу.
Славянин сидел, словно князь, среди своих верных подданных, на высоком стуле с ручками, а вокруг него – у стола, на скамейках помещались предводители его рати – со свирепыми, изборожденными шрамами лицами. На широком лице начальника наискось сидели глаза, у него была коренастая фигура с короткой шеей, а борода – жидкая и жесткая. Чужеземцы поклонились, но Ратиц едва кивнул головой, продолжая неподвижно сидеть со своими дружинниками.
– Пусть кто-нибудь спросит у этого кота, – гневно вскричал Инграм. – Не в обычае ли его племени так принимать гостей?
Сорб кивнул одному человеку с длинной седой бородой, который приблизился к путникам и заговорил на немецком языке:
– Мой повелитель Ратиц приветствует могущественных витязей и спрашивает у них: известно ему, что один из вас прибыл из дальней страны, где великий повелитель франков сидит на золотом престоле. Если кто-нибудь прислан из этой страны, то пусть он назовется.
– Это я, Готфрид, посол Винфрида, – ответил монах.
Славяне изумленно посмотрели на юношу в бедной одежде, а Ратиц, нахмурив лоб, поговорил с седобородым, который объяснил:
– Моему повелителю кажется, что мало оказывают ему почести франкские вельможи, отправляя к нему посла, столь молодого и в столь убогой одежде.
– Я христианин, обречен великому Царю небесному и грешно мне носить другую одежду, кроме власяницы. Я молод, но являюсь облеченный доверием моего повелителя.
Славянин снова оживленно поговорил с одним из своих товарищей, который тотчас же ушел из зала.
– Мой повелитель спрашивает тебя, – продолжил седобородый, не из числа ли ты мудрецов, обладающих тайной узнавать мысли человека на коже животных: не из таких ли ты, что понимают чужеземный язык, называемый латынью.
– Да, – ответил Готфрид.
Вслед за объяснением старика, гнев на лице Ратица сменился великим изумлением. Возвратившийся посланец принес между тем измятый и почерневший лист пергамента.
– Трудно верится моему повелителю, чтобы юноша был столь сведущ в великом деле. Он желает, чтобы ты представил ему доказательство твоего искусства и объяснил мысли, которые можно распознать на этой коже.
Готфрид развернул пергамент.
– Сперва скажи, почему непонятно для нас начертанное там.
– Это латынь, – ответил Готфрид. – Необходимо особое умение, чтобы читать ее.
Ратиц ударил рукой по столу и в подтверждение сильно мотнул головой.
– Правду говоришь ты. Объясни же нам ее, если сможешь.
Готфрид взглянул на пергамент. Это была изорванная грамота старинного франкского короля, похищенная, быть может, славянами во время набега. Монах начал читать. Он склонился, произнося священные слова, а Ратиц снова ударил рукой по столу. Старик объяснил его жест:
– Мой повелитель доволен, что ты подтвердил уже известное ему. Это грамота, присланная ему великим повелителем франков, как государем государю. Не одобряя и желая уничтожить несправедливость своих пограничных графов, твой повелитель предлагает дружбу Ратицу. Зная, что там написано, мы радуемся словам твоим.
Прежде чем Готфрид оправился от изумления, Ратиц встал, подошел к юноше, потрепал его по щеке, поцеловал и приказал поближе подвинуть стул для монаха.
– Мой повелитель приветствует тебя, как посла и просит объявить ему цель твоего посольства.
– Я имею немного сказать по поручению моего повелителя Винфрида, епископа, и это немногое предназначено, быть может, только для слуха Ратица, – осторожно ответил монах.
– Разумно говоришь ты, Готфрид: тайны повелителей не для всякого уха. Подожди, пока настанет пора.
Старик предложил монаху стул, а Инграм подошел к столу, взял свободную скамейку и с грохотом поставил ее на пол возле Ратица и сел, развалившись. Сорбы молча перенесли это своеволие, но Ратиц повернулся к Инграму и старик передал такие слова:
– Я удивляюсь, Инграм, что непрошеный и не будучи в дружбе с моим народом, садишься ты у моего стола. Не потому ли понадобился тебе стул, что горят у тебя раны, нанесенные ножами моих воинов?
– Те царапины излечены, я о них и не помню, – ответил Инграм. – Но не хвалят хозяина, который заставляет чужеземца самому принести себе скамейку.
– Ты уже давно во вражде с моим народом и никому неизвестно, что привело тебя в мой дом. Ты не пригнал стад, дани, наложенной на твой народ сорбами.
– Ты напрасно стараешься уязвить меня своими словами. Мир между славянами и турингами закреплен клятвой и я прибыл мирным путем для купли и обмена пленниками, угнанных тобой во время набега.
– Уж не послал ли тебя человек, которого называют Винфридом, епископом, и не склонял ли ты голову под руками христиан, когда они творят земное знамение креста?
– Я не отрекся от веры отцов моих и лишь как попутчик привел к тебе человека, принадлежащего чуждому епископу.
Сорб кивнул своим товарищам: всем им хотелось поскорее заключить сделку, и они охотно бы отпустили пленников в землю франков, так как в случае выкупа, они бы гораздо меньше опасались бы мести с их стороны.
– Мои воины не спешат с продажей добычи. Наш стан наполнен зерном и стадами из франкских деревень и нелегко прокормить пленных до прибытия сюда торговцев, – повернувшись к Готфриду сорб продолжал: – Не хочет ли епископ набрать себе общину из женщин и детей?
– Мой отец просит у тебя, как милости, чтобы ты позволил мне взглянуть на узников и поприветствовать тех из них, кто соблюдает нашу веру.
– Есть ли у вас то, чем выкупаются пленные? Мне кажется, ваша дорожная кладь невелика.
– Мы намерены предложить тебе, по пограничному обычаю, выкуп за пленников, – ответил Инграм. – Но покупатель прежде всего хочет видеть товар. Если угодно – покажи нам узников.
Сорб размышлял. Он поговорил со своими застольниками, потом повернулся к Готфриду.
– Постараюсь доказать твоему повелителю, что я уважаю его посольство. Можете взглянуть на пленников. Ступайте, чужеземцы. Мой старик проведет вас.
Послы с поклоном вышли из зала, услышав за собой шум и хохот сорбов.
За дверью старик сделался как-то ласковее, словно он освободился от тяжкого гнета. Он снял свою меховую шапку, низко поклонился и сказал:
– Когда вороны охотятся, то и вороне что-нибудь перепадает. Если вам удастся освободить пленников, то надеюсь, вы сделаете подарок старичку, потому что мне трудно объясняться на двух языках. К тому же я могу вам и другие услуги оказать.
Готфрид нерешительно посмотрел на своего проводника.
– Таков обычай, – сказал тот и снял с кафтана серебряную пряжку, единственную свою ценность. – Возьми это в знак моего расположения к тебе, а когда Буббо, торговец медведями придет к вам, то я пришлю тебе через него кусок красного сукна.
Старик униженно протянул руку.
– И Инграму угодно поклясться в этом?
Инграм положил два пальца на рукоять меча и произнес слово: «Клянусь!», а старик весело засмеялся.
– Слово ваше ценится на границах наравне с товаром.
Они прошли через двор и у ворот старик кликнул некоторых из праздно бродивших воинов. Они немедленно прибежали, полагая отправится за чужеземцами, но старик просто отослал их подальше.
С холма они спустились на деревенскую площадь, на которой, близ пруда, стоял длинный, подобный амбару дом, предназначавшийся для совещаний общины. Старик отворил низенькую дверь и Инграм поспешно вошел в мрачное помещение.
– Вальбурга! – вскричал он.
Из одного угла раздались два голоса:
– Сюда!
На соломе, выстилавшей пол, послышался шорох, и два белокурых мальчика, обхватив колени Инграма, жалобно зарыдали.
– Где сестра? – глухим голосом спросил Инграм.
– Ее увели к Ратицу, на гору.
Зубы Инграма заскрипели, кулаки сжались, но он бросился на колени возле мальчиков и обнял их. Горячие слезы полились на кудрявые головы рыдавших. Между тем, посреди помещения зазвучали торжественные слова: «Придите ко мне все нуждающиеся и отягченные, говорит Господь». Лучи света падали через отворенную дверь на кроткое лицо юноши, и оно сверкало состраданием и воодушевлением, словно лик ангела.
Женщины и дети столпились вокруг монаха. Некоторые из них рыдали, падали ниц перед ним, иные приподнимали вверх малюток, чтобы он благословил их. Даже язычницы внимали словам его с клоненными головами и сложенными руками. Он произносил священные слова и громко молился. В помещении было тихо, слышались лишь рыдания женщин и стоны детей. Готфрид подходил к каждой женщине отдельно, благословлял ее и тихо читал молитвы. Наконец подошел старик и сняв шапку настоятельно попросил:
– Не хочешь ли отправиться за мной, чтобы не гневался на нас Ратиц?
Готфрид подошел к Инграму и тихонько дотронулся до его плеча.
– Где женщина, которую ты ищешь?
– В хижинах хищника, – последовал печальный ответ.
– Так пойдем, чтобы и она получила привет моего Господа.
Инграм с трудом поднялся, отряхнул с себя плачущих мальчиков, а Готфрид подвел их к одной стоявшей на коленях христианке и сказал:
– Что сделаешь ты для них, то сделаешь и для Господа.
Готфрид направился к выходу, но неутешная толпа окружила его, протягивала к нему руки и хватала за платье, стараясь удержать. Помогли лишь приказания старика и плеть, которой он разогнал страждущих.
Быстрыми шагами мужчины поднимались на холм.
– Я должен поговорить с христианской девушкой, находящейся во дворе Ратица, – сказал Готфрид. Старик покачал головой, но монах продолжил:
– Не мешай мне, мне так приказано.
– Я подвергнусь гневу моего повелителя, – произнес седобородый сорб.
– Я удвою твою плату, – сурово сказал Инграм. – Не думаешь ли ты, что мы похитим девушку из хижины?
Старик улыбнулся, кивнул головой и провел их вдоль окраины холма к месту, где под защитой вала стояло несколько низеньких соломенных хижин.
– У Ратица двадцать жен и у одной из них живет чужеземка. Очень может быть, что в скором времени он построит ей новую хижину, если только она не опротивеет ему.
Инграм отворил дверь, но входить медлил.
– Ступай вперед, – шепнул он монаху.
Из хижины раздался тревожный женский голос:
– Инграм, – и молодая женщина охватила воина за руку. – Я предчувствовала, что увижусь с тобой, потому что твое сердце предано нашему дому.
Но, заметив его неподвижный взор и печальное лицо, она вскричала:
– Глупец, да разве я стала бы говорить с тобой?
Инграм хотел обнять ее, но она уклонилась.
– Если бы ты помог отцу, ивовые прутья не стягивали бы нас. Да и теперь я вижу тебя не таким, как воображала себе. Где копья соотечественников, требующих выдачи детей и жен друзей своих? Не о себе говорю я – дни мои сочтены, – но о братьях, о множестве плачущих, что ждут на соломе минуты, когда угонит их на чужбину торговец невольниками.
– Я пришел с ним, чтобы порядиться насчет выкупа, – ответил Инграм, указывая на монаха.
Изумленно взглянула Вальбурга на незнакомое лицо юноши, но когда Готфрид поднял руку, чтобы сотворить крестное знамение, то она медленно опустилась на колени и произнесла символ веры Христовой.
– Благослови меня и помолись обо мне. Да, помолись обо мне, – вскричала она во внезапном порыве горькой скорби. – Да обрету я милосердие, если сотворю неугодное Господу! Я молилась и приготовилась, как учила меня тому мать.
Готфрид благословил ее.
– Мне одному подобает суд и всякое воздаяние, – тихим голосом произнес он.
Вальбурга безмолвно встала и снова обратилась к Инграму:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42