https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/s-gigienicheskim-dushem/
Остальных обычно называли просто по имени, о политическом же говорили «господин такой-то».
Ступенью ниже стояли те, кто попали в тюрьму за убийство из мести за поруганную честь. Этих почитали как людей смелых и отважных, постоявших за свое доброе имя.
Потом шли осужденные за незначительные проступки: долги, драки из-за межи или, как дед Ндони, за недоимки.
Предпоследнее место занимали грабители, те, кто убивали ради грабежа, воры всех мастей, и уж совсем последними были те, кого презирали все, – осужденные за изнасилование, такие, как дервиш или еще один, изнасиловавший маленькую девочку.
Такое деление никто не устанавливал, оно сложилось как-то само собой, но каждый тем не менее знал свое место и держался своего круга. Даже когда посадили одного старого богача – торговца, который изнасиловал свою племянницу, – его тоже все сторонились.
Состоятельные заключенные и те, у кого семьи были в Тиране, не бедствовали, они вообще не питались из тюремного котла: еду им каждый день приносили с воли. Охранники за деньги доставали им любые лакомства, сигареты, кофе, а иногда потихоньку и бутылку раки. В таких случаях, собравшись компанией в четыре-пять человек, они усаживались по-турецки и прихлебывали водку из алюминиевых кружек, а немного захмелев, затягивали песню.
Хотя Лёни никому не рассказывал подробности своего дела, но вскоре их знали уже все. Он стал замечать, что на него поглядывают уважительно.
Однажды во время прогулки к нему подошел сухощавый человек в добротном сером костюме и белой рубашке с отложным воротником. Лёни видел его и раньше, но ни разу с ним не разговаривал. Говорили, что он политический, сидит за участие в Фиерском восстании, по профессии адвокат. Еще говорили, что он хочет, пока сидит в тюрьме, попрактиковаться в своем ремесле, потому и расспрашивает дотошно каждого, как шел суд да что говорили судья, защитник и свидетели, какой был приговор – в общем, выспрашивает все до мелочей, а потом высказывает свое собственное мнение о приговоре. Адвокат пользовался в тюрьме доброй славой, заключенные ему доверяли, потому что он помог некоторым подать на апелляцию и составлял для них прошения. Кое-кто был даже после этого освобожден.
Адвокат подошел к Лёни, когда он разговаривал с Хайдаром Кочи. Лёни сдружился с этим рассудительным горцем, они всегда держались вместе на прогулках. Только ему Лёни рассказал о себе все без утайки.
Присев рядом, адвокат вдруг спросил:
– Скажи-ка, молодой человек, надолго ли тебя посадили?
– На восемь лет.
– По какой же статье?
– Не знаю.
– Расскажи, как шел суд.
Видя, что Лёни не хочется рассказывать, Хайдар вмешался:
– Говори, говори, Лёни. Господин Халим посмотрит, правильно ли тебя осудили, поможет тебе.
Лёни начал рассказывать.
Адвокат то и дело прерывал его, заставляя вспоминать детали.
– Значит, тебе предъявили обвинение и осудили за преднамеренное убийство?
– Вроде бы так.
– Кто выступал свидетелем с его стороны?
– Двое его приказчиков. Они сказали, будто видели меня в засаде и я собирался вроде бы напасть на бея в его собственном доме.
– Они сказали, что ты был вооружен?
– Да. Так они сказали.
– А у тебя было тогда оружие?
– Нет. У меня не было револьвера, иначе бы его в живых не оставил.
– Ты и на суде так сказал?
– Нет, сказал только, что у меня нет револьвера.
– А о мотивах покушения говорилось что-нибудь на суде?
– Ни слова!
– Как это ни слова? Что-то должны были сказать!
– Ничего не говорили.
– А ты намеревался убить бея или нет?
– Вообще-то да, но в тот день нет. У меня и оружия никакого не было. Я в тот день даже и не думал, что встречу его. А когда увидел, кровь в голову ударила, сам не пойму, как все получилось.
– Вот именно. Разве можно минутный порыв квалифицировать как преднамеренное убийство! И потом, покушение на убийство – это еще не убийство. Вей-то ведь не умер.
– Не сдох, – поправил Хайдар.
– Во-первых, убийства не было, совершено лишь покушение на убийство. Во-вторых, покушение непреднамеренное, иначе ты бы захватил с собой оружие. И в-третьих, суд должен был принять во внимание преступление, совершенное беем, вы ведь были пострадавшей стороной. Что говорили на суде по этому поводу?
– Да ничего на суде не говорили, – ответил за Лёни Хайдар. – Они с самого начала заявили, что это поклеп на бея, доказательств никаких нет, а свидетелей и слушать не захотели.
Адвокат покачал головой.
– Суд тебя осудил несправедливо. Тебе должны были дать максимум шесть месяцев. Что ж это за правосудие!
– Тоже мне, господин адвокат, нашли где искать правосудие, у нас! – насмешливо проговорил Хайдар.
– Вы правы, господин Хайдар, нет его у нас. Я вот вспоминаю, за что посадили вас, так мне кажется, что у нас сейчас похуже будет, чем в Турции при султане Хамите, когда судили не по закону, а как угодно было султану и его наместникам.
– Вы знаете, господин адвокат, что в наших краях говорят о законе?
– Нет.
– Закон что изгородь: те, у кого богатство и власть, перепрыгивают через нее, кто поумнее да похитрее – проделывают лазейки, а застревает в ней только бедный да слабый люд.
– Остроумно, но ведь не должно так быть. Государство без законности не государство. Законность – основа цивилизации.
– О, куда вас занесло! Да у нас закона-то и в помине не осталось, давным-давно!
Еще с одним заключенным познакомился Лёни в тюрьме. Тими был из Девола, высокий худощавый юноша с маленькими усиками и кудрявым чубом, большой весельчак. Он был угольщиком и угодил в тюрьму на два года за то, что подпалил лес бея. Он появился в камере немного позже Лёни и занял место на нарах напротив него. Войдя, Тими уселся по-турецки и затянул какую-то девольскую песню.
– С тобой не соскучишься! – сказал кто-то.
– А что делать? Плакать, что ли? Слезами горю не поможешь, так что уж лучше будем петь. Давай подпевай, умеешь?
– Да я этих ваших песен не знаю.
– Тогда давай вашу споем.
Своими «историями» Тими веселил всех. Усевшись по-турецки и откинув рукой волосы со лба, он начинал: «Значит, дело было так, братцы». Заслышав эти слова, все собирались вокруг него, кто сидя, кто стоя.
– Расскажу я вам историю об нашем лесничем. Он-то как раз меня и засудил, вокруг пальца обвел да вам в товарищи и определил. Второй такой лисы не сыскать в нашем королевстве. Ночи не спит, все думает, что бы ему такое днем провернуть. А в помощниках у него лесник один, ходит носом поводит, не учует ли где запах раки. Да, а у лесничего-то нашего в Деволе не только лес, но и пастбища под началом. Ну и вот сидит он, думает, думает, потом кличет своего лесника.
– Эй, Селим!
– Чего прикажете?
– Как там поживают валахи в Костамандре?
– Да ничего, господин Джеват.
– Так уж и ничего. Разве не знаешь – Зико оставил в дураках Настоса. – А сам подмигивает.
Селим сразу сообразил, что к чему, и уж бежать навострился.
– Приказывайте, господин Джеват.
– Сходи-ка разузнай, что и как. А я послезавтра приеду разберусь.
– Будет сделано!
Селим ружье за плечо, фуражку набекрень, как его высокое величество, и рысцой в гору к тириесу Господин (греч.).
Настосу. Съел у него целую миску пахты, да и говорит:
– Послушай-ка, тириес Настос, сдается мне, этот Зико в дураках тебя оставил.
– Да ну?
– Сдается мне, твое пастбище кончается не у Горелой Сосны, а подальше, у Скалы.
– Ну да!
– Точно, уж я-то знаю.
– Как же быть, господин Селим? Выгоны-то там какие! Самое лучшее место!
– Уж и не знаю, как тут быть, тириес Настос, все в руках лесничего, господина Джевата.
– Может, мне с ним поговорить?
– Поговори, почему не поговорить. Он как раз послезавтра приезжает сюда, вот и скажи ему.
Обувается Селим да прямохонько к Зико.
– Слушай, тириес Зико. Кажется, Настос нажаловался на тебя господину Джевату.
– Ну да! Чего это?
– Да из-за границы пастбища.
– Чего это вдруг? Границу-то всем миром установили.
– Установить-то установили, а он вот нашел свидетелей и говорит, будто его пастбище не у Горелой Сосны кончается, а у Скалы.
– Как бы не так! Он что, самый лучший выгон забрать хочет у меня? Что делать-то, а, господин Селим?
– Не знаю, Зико, но, если хочешь, могу замолвить за тебя словечко господину Джевату, он как раз сюда послезавтра приезжает.
– Век не забуду!
Ну и вот, приезжает через день господин Джеват. А у самого шоссе его уже поджидает тириес Настос с оседланным конем. Поверх седла шерстяное одеяло да коврик, чтобы господин Джеват задницу не отбил. Не успели они подъехать к хижине Настоса, а у того софра уже накрыта. Пир горой – зажаренный барашек, сыр, молоко, простокваша, раки, ешь-пей не хочу. Поели-попили в свое удовольствие, песни попели да спать. А утречком господин Джеват не успел глаза продрать, как новый барашек жарится на завтрак, а третьего уже обдирают, на обед. Не успели пообедать, как следующего зарезали. Через два дня едут к Зико. А там то же самое: барашки да раки. Потом созывают соседей и отправляются на пастбище: один говорит одно, другой – другое, один – граница у Горелой Сосны, другой – у Скалы – в общем, чехарда. Граница-то давным-давно определена, но не зря же приехал господин Джеват. Мерили, мерили, десять соток сюда, десять туда, пока не оказалась граница там, где и была до того. И снова пир – зажарили на полянке сразу двух барашков, одного от Зико, другого от Настоса. И отправляется господин Джеват восвояси на коне Настоса, а следом тащится мул Зико, груженный крынками с маслом, брынзой да сливками. Вот в таких-то делах у господина Джевата проходило все лето, пока валахи пасли скот в горах.
– Ну и пройдоха!
– И не говори.
– А сейчас он все там же?
– Перевели его в другое место.
– Куда?
– Да, кажется, сюда куда-то, на север.
– Небось тем же самым занимается, а?
– Да наверняка!
– Привычка – вторая натура.
– Вряд ли у него здесь что-нибудь выйдет.
– Почему это?
– Да народ тут нищий. С него взять нечего.
– Не с пастбищ, так с леса, а уж он свое получит.
– Эй, ты из Гирокастры, что ли?
– Оттуда.
– Научитесь вы когда-нибудь правильно говорить?
– Да мы и говорим «лес». Эпизод построен на игре слов. Произношение и написание слова «лес» в соответствии с гирокастрийским диалектом воспринимается жителями Средней Албании как ругательство.
Грянул смех.
– Послушайте-ка, что однажды случилось из-за этого чертова леса, – опять заговорил Тими. – Сгорел у нас под Гирокастрой лес, а эти из префектуры быстренько телеграмму отбили Мусе Юке, он тогда был министром сельского хозяйства. Написали они так: «В лесу у госпожи Лябовы случился пожар». А телеграфист в Гирокастре возьми да и передай по-нашему. Вот и получилось: «В… у госпожи Лябовы случился пожар». Прочитал Муса-эфенди телеграмму, аж глаза у него на лоб полезли. «Сволочи! – орет. – Смеяться надо мной вздумали?» И приказ: «Телеграфиста в тюрьму!»
Такие истории хоть изредка, но вносили какое-то разнообразие в унылую монотонность тюремных разговоров. Обычно заключенные толковали о своих заботах, о судебных процессах, чаще же всего об амнистии. Не проходило ни одного праздника, чтобы об этом не заходила речь. Начинал кто-нибудь один, остальные подхватывали и выдавали догадку за достоверное известие.
В те дни тоже только и разговору было что об амнистии. Двадцатипятилетие независимости – большой праздник! Наверняка будет большая амнистия, говорили все. Кто-то клялся, что он это точно знает, ему сообщил один знакомый, который служит в министерстве юстиции, другой поддакивал, что так оно и есть, ведь и ему то же самое сказал один приятель, который слышал все собственными ушами от самого премьер-министра. Третий клятвенно уверял, что это правда, и пересказывал по пунктам содержание указа, как будто заучил его наизусть. По-видимому, родственники заключенных распространили слух и за стенами тюрьмы, потому что в газете появилось опровержение. «В последние дни, – писала газета, – распространились слухи о якобы подготавливаемой правительством амнистии преступников, отбывающих наказание в тюрьмах королевства. Наша газета обратилась за информацией в компетентные органы и сообщает читателям, что никакой амнистии в ближайшее время не намечается».
Опровержение подействовало на всех, как холодный душ. Разговоры заключенных об амнистии прекратились, воцарилось уныние, все ходили мрачные. В тот день Лёни неожиданно вызвали на свидание.
Он, как и все, был подавлен и не находил себе места от тоски по дому. В соседней камере кто-то меланхолично напевал:
Кипарисы шумят в Намасде,
Здесь, под ними, мы встретились снова.
Ах, к моей горемычной судьбе
Снизойди и скажи мне хоть слово…
– Лёни Штэмбари! Лёни Штэмбари! – послышалось из коридора. Лёни прислушался. – Лёни Штэмбари! – позвал какой-то заключенный, просовывая голову в дверь камеры. – На свидание.
Лёни выскочил в коридор. Кто это может быть?
В соседней камере пели:
Не пропадай ты так надолго,
Ведь без тебя мне свет не мил.
Лёни побежал к выходу. За железной решеткой толпился народ: крестьяне из разных мест, хорошо одетые господа, какая-то женщина в трауре, старуха, держащая за руку двоих детей, суетящиеся надзиратели. Кто-то плакал в голос, пожилая женщина тянулась погладить сквозь прутья решетки молодого парня, женщина-горянка что-то громко рассказывала. Среди заключенных, вызванных на свидание, вертелись и такие, к кому никто не пришел, и они пробрались сюда поглазеть на посетителей.
– Лёни! Лёни!
Он ожидал увидеть отца или кого-нибудь из деревни и как-то не заметил за головами посетителей господина Демира и Шпресу.
Охранник открыл дверь, и Лёни очутился меж двух стальных решеток.
– Как дела, Лёни?
– Все хорошо, господин Демир. А вы как живете?
Покраснев, Лёни протянул руку Шпресе. Она, в светлом платье, казалось такой чистой, а в каком же виде был он – обносившийся, грязный, небритый, обросший.
– Дома у тебя все в порядке, Лёни. Отец здоров. Не смог сейчас приехать – уехал в Дэлыньяс, но скоро тебя навестит.
– Тебе большой привет от Вандё, – сказала Шпреса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Ступенью ниже стояли те, кто попали в тюрьму за убийство из мести за поруганную честь. Этих почитали как людей смелых и отважных, постоявших за свое доброе имя.
Потом шли осужденные за незначительные проступки: долги, драки из-за межи или, как дед Ндони, за недоимки.
Предпоследнее место занимали грабители, те, кто убивали ради грабежа, воры всех мастей, и уж совсем последними были те, кого презирали все, – осужденные за изнасилование, такие, как дервиш или еще один, изнасиловавший маленькую девочку.
Такое деление никто не устанавливал, оно сложилось как-то само собой, но каждый тем не менее знал свое место и держался своего круга. Даже когда посадили одного старого богача – торговца, который изнасиловал свою племянницу, – его тоже все сторонились.
Состоятельные заключенные и те, у кого семьи были в Тиране, не бедствовали, они вообще не питались из тюремного котла: еду им каждый день приносили с воли. Охранники за деньги доставали им любые лакомства, сигареты, кофе, а иногда потихоньку и бутылку раки. В таких случаях, собравшись компанией в четыре-пять человек, они усаживались по-турецки и прихлебывали водку из алюминиевых кружек, а немного захмелев, затягивали песню.
Хотя Лёни никому не рассказывал подробности своего дела, но вскоре их знали уже все. Он стал замечать, что на него поглядывают уважительно.
Однажды во время прогулки к нему подошел сухощавый человек в добротном сером костюме и белой рубашке с отложным воротником. Лёни видел его и раньше, но ни разу с ним не разговаривал. Говорили, что он политический, сидит за участие в Фиерском восстании, по профессии адвокат. Еще говорили, что он хочет, пока сидит в тюрьме, попрактиковаться в своем ремесле, потому и расспрашивает дотошно каждого, как шел суд да что говорили судья, защитник и свидетели, какой был приговор – в общем, выспрашивает все до мелочей, а потом высказывает свое собственное мнение о приговоре. Адвокат пользовался в тюрьме доброй славой, заключенные ему доверяли, потому что он помог некоторым подать на апелляцию и составлял для них прошения. Кое-кто был даже после этого освобожден.
Адвокат подошел к Лёни, когда он разговаривал с Хайдаром Кочи. Лёни сдружился с этим рассудительным горцем, они всегда держались вместе на прогулках. Только ему Лёни рассказал о себе все без утайки.
Присев рядом, адвокат вдруг спросил:
– Скажи-ка, молодой человек, надолго ли тебя посадили?
– На восемь лет.
– По какой же статье?
– Не знаю.
– Расскажи, как шел суд.
Видя, что Лёни не хочется рассказывать, Хайдар вмешался:
– Говори, говори, Лёни. Господин Халим посмотрит, правильно ли тебя осудили, поможет тебе.
Лёни начал рассказывать.
Адвокат то и дело прерывал его, заставляя вспоминать детали.
– Значит, тебе предъявили обвинение и осудили за преднамеренное убийство?
– Вроде бы так.
– Кто выступал свидетелем с его стороны?
– Двое его приказчиков. Они сказали, будто видели меня в засаде и я собирался вроде бы напасть на бея в его собственном доме.
– Они сказали, что ты был вооружен?
– Да. Так они сказали.
– А у тебя было тогда оружие?
– Нет. У меня не было револьвера, иначе бы его в живых не оставил.
– Ты и на суде так сказал?
– Нет, сказал только, что у меня нет револьвера.
– А о мотивах покушения говорилось что-нибудь на суде?
– Ни слова!
– Как это ни слова? Что-то должны были сказать!
– Ничего не говорили.
– А ты намеревался убить бея или нет?
– Вообще-то да, но в тот день нет. У меня и оружия никакого не было. Я в тот день даже и не думал, что встречу его. А когда увидел, кровь в голову ударила, сам не пойму, как все получилось.
– Вот именно. Разве можно минутный порыв квалифицировать как преднамеренное убийство! И потом, покушение на убийство – это еще не убийство. Вей-то ведь не умер.
– Не сдох, – поправил Хайдар.
– Во-первых, убийства не было, совершено лишь покушение на убийство. Во-вторых, покушение непреднамеренное, иначе ты бы захватил с собой оружие. И в-третьих, суд должен был принять во внимание преступление, совершенное беем, вы ведь были пострадавшей стороной. Что говорили на суде по этому поводу?
– Да ничего на суде не говорили, – ответил за Лёни Хайдар. – Они с самого начала заявили, что это поклеп на бея, доказательств никаких нет, а свидетелей и слушать не захотели.
Адвокат покачал головой.
– Суд тебя осудил несправедливо. Тебе должны были дать максимум шесть месяцев. Что ж это за правосудие!
– Тоже мне, господин адвокат, нашли где искать правосудие, у нас! – насмешливо проговорил Хайдар.
– Вы правы, господин Хайдар, нет его у нас. Я вот вспоминаю, за что посадили вас, так мне кажется, что у нас сейчас похуже будет, чем в Турции при султане Хамите, когда судили не по закону, а как угодно было султану и его наместникам.
– Вы знаете, господин адвокат, что в наших краях говорят о законе?
– Нет.
– Закон что изгородь: те, у кого богатство и власть, перепрыгивают через нее, кто поумнее да похитрее – проделывают лазейки, а застревает в ней только бедный да слабый люд.
– Остроумно, но ведь не должно так быть. Государство без законности не государство. Законность – основа цивилизации.
– О, куда вас занесло! Да у нас закона-то и в помине не осталось, давным-давно!
Еще с одним заключенным познакомился Лёни в тюрьме. Тими был из Девола, высокий худощавый юноша с маленькими усиками и кудрявым чубом, большой весельчак. Он был угольщиком и угодил в тюрьму на два года за то, что подпалил лес бея. Он появился в камере немного позже Лёни и занял место на нарах напротив него. Войдя, Тими уселся по-турецки и затянул какую-то девольскую песню.
– С тобой не соскучишься! – сказал кто-то.
– А что делать? Плакать, что ли? Слезами горю не поможешь, так что уж лучше будем петь. Давай подпевай, умеешь?
– Да я этих ваших песен не знаю.
– Тогда давай вашу споем.
Своими «историями» Тими веселил всех. Усевшись по-турецки и откинув рукой волосы со лба, он начинал: «Значит, дело было так, братцы». Заслышав эти слова, все собирались вокруг него, кто сидя, кто стоя.
– Расскажу я вам историю об нашем лесничем. Он-то как раз меня и засудил, вокруг пальца обвел да вам в товарищи и определил. Второй такой лисы не сыскать в нашем королевстве. Ночи не спит, все думает, что бы ему такое днем провернуть. А в помощниках у него лесник один, ходит носом поводит, не учует ли где запах раки. Да, а у лесничего-то нашего в Деволе не только лес, но и пастбища под началом. Ну и вот сидит он, думает, думает, потом кличет своего лесника.
– Эй, Селим!
– Чего прикажете?
– Как там поживают валахи в Костамандре?
– Да ничего, господин Джеват.
– Так уж и ничего. Разве не знаешь – Зико оставил в дураках Настоса. – А сам подмигивает.
Селим сразу сообразил, что к чему, и уж бежать навострился.
– Приказывайте, господин Джеват.
– Сходи-ка разузнай, что и как. А я послезавтра приеду разберусь.
– Будет сделано!
Селим ружье за плечо, фуражку набекрень, как его высокое величество, и рысцой в гору к тириесу Господин (греч.).
Настосу. Съел у него целую миску пахты, да и говорит:
– Послушай-ка, тириес Настос, сдается мне, этот Зико в дураках тебя оставил.
– Да ну?
– Сдается мне, твое пастбище кончается не у Горелой Сосны, а подальше, у Скалы.
– Ну да!
– Точно, уж я-то знаю.
– Как же быть, господин Селим? Выгоны-то там какие! Самое лучшее место!
– Уж и не знаю, как тут быть, тириес Настос, все в руках лесничего, господина Джевата.
– Может, мне с ним поговорить?
– Поговори, почему не поговорить. Он как раз послезавтра приезжает сюда, вот и скажи ему.
Обувается Селим да прямохонько к Зико.
– Слушай, тириес Зико. Кажется, Настос нажаловался на тебя господину Джевату.
– Ну да! Чего это?
– Да из-за границы пастбища.
– Чего это вдруг? Границу-то всем миром установили.
– Установить-то установили, а он вот нашел свидетелей и говорит, будто его пастбище не у Горелой Сосны кончается, а у Скалы.
– Как бы не так! Он что, самый лучший выгон забрать хочет у меня? Что делать-то, а, господин Селим?
– Не знаю, Зико, но, если хочешь, могу замолвить за тебя словечко господину Джевату, он как раз сюда послезавтра приезжает.
– Век не забуду!
Ну и вот, приезжает через день господин Джеват. А у самого шоссе его уже поджидает тириес Настос с оседланным конем. Поверх седла шерстяное одеяло да коврик, чтобы господин Джеват задницу не отбил. Не успели они подъехать к хижине Настоса, а у того софра уже накрыта. Пир горой – зажаренный барашек, сыр, молоко, простокваша, раки, ешь-пей не хочу. Поели-попили в свое удовольствие, песни попели да спать. А утречком господин Джеват не успел глаза продрать, как новый барашек жарится на завтрак, а третьего уже обдирают, на обед. Не успели пообедать, как следующего зарезали. Через два дня едут к Зико. А там то же самое: барашки да раки. Потом созывают соседей и отправляются на пастбище: один говорит одно, другой – другое, один – граница у Горелой Сосны, другой – у Скалы – в общем, чехарда. Граница-то давным-давно определена, но не зря же приехал господин Джеват. Мерили, мерили, десять соток сюда, десять туда, пока не оказалась граница там, где и была до того. И снова пир – зажарили на полянке сразу двух барашков, одного от Зико, другого от Настоса. И отправляется господин Джеват восвояси на коне Настоса, а следом тащится мул Зико, груженный крынками с маслом, брынзой да сливками. Вот в таких-то делах у господина Джевата проходило все лето, пока валахи пасли скот в горах.
– Ну и пройдоха!
– И не говори.
– А сейчас он все там же?
– Перевели его в другое место.
– Куда?
– Да, кажется, сюда куда-то, на север.
– Небось тем же самым занимается, а?
– Да наверняка!
– Привычка – вторая натура.
– Вряд ли у него здесь что-нибудь выйдет.
– Почему это?
– Да народ тут нищий. С него взять нечего.
– Не с пастбищ, так с леса, а уж он свое получит.
– Эй, ты из Гирокастры, что ли?
– Оттуда.
– Научитесь вы когда-нибудь правильно говорить?
– Да мы и говорим «лес». Эпизод построен на игре слов. Произношение и написание слова «лес» в соответствии с гирокастрийским диалектом воспринимается жителями Средней Албании как ругательство.
Грянул смех.
– Послушайте-ка, что однажды случилось из-за этого чертова леса, – опять заговорил Тими. – Сгорел у нас под Гирокастрой лес, а эти из префектуры быстренько телеграмму отбили Мусе Юке, он тогда был министром сельского хозяйства. Написали они так: «В лесу у госпожи Лябовы случился пожар». А телеграфист в Гирокастре возьми да и передай по-нашему. Вот и получилось: «В… у госпожи Лябовы случился пожар». Прочитал Муса-эфенди телеграмму, аж глаза у него на лоб полезли. «Сволочи! – орет. – Смеяться надо мной вздумали?» И приказ: «Телеграфиста в тюрьму!»
Такие истории хоть изредка, но вносили какое-то разнообразие в унылую монотонность тюремных разговоров. Обычно заключенные толковали о своих заботах, о судебных процессах, чаще же всего об амнистии. Не проходило ни одного праздника, чтобы об этом не заходила речь. Начинал кто-нибудь один, остальные подхватывали и выдавали догадку за достоверное известие.
В те дни тоже только и разговору было что об амнистии. Двадцатипятилетие независимости – большой праздник! Наверняка будет большая амнистия, говорили все. Кто-то клялся, что он это точно знает, ему сообщил один знакомый, который служит в министерстве юстиции, другой поддакивал, что так оно и есть, ведь и ему то же самое сказал один приятель, который слышал все собственными ушами от самого премьер-министра. Третий клятвенно уверял, что это правда, и пересказывал по пунктам содержание указа, как будто заучил его наизусть. По-видимому, родственники заключенных распространили слух и за стенами тюрьмы, потому что в газете появилось опровержение. «В последние дни, – писала газета, – распространились слухи о якобы подготавливаемой правительством амнистии преступников, отбывающих наказание в тюрьмах королевства. Наша газета обратилась за информацией в компетентные органы и сообщает читателям, что никакой амнистии в ближайшее время не намечается».
Опровержение подействовало на всех, как холодный душ. Разговоры заключенных об амнистии прекратились, воцарилось уныние, все ходили мрачные. В тот день Лёни неожиданно вызвали на свидание.
Он, как и все, был подавлен и не находил себе места от тоски по дому. В соседней камере кто-то меланхолично напевал:
Кипарисы шумят в Намасде,
Здесь, под ними, мы встретились снова.
Ах, к моей горемычной судьбе
Снизойди и скажи мне хоть слово…
– Лёни Штэмбари! Лёни Штэмбари! – послышалось из коридора. Лёни прислушался. – Лёни Штэмбари! – позвал какой-то заключенный, просовывая голову в дверь камеры. – На свидание.
Лёни выскочил в коридор. Кто это может быть?
В соседней камере пели:
Не пропадай ты так надолго,
Ведь без тебя мне свет не мил.
Лёни побежал к выходу. За железной решеткой толпился народ: крестьяне из разных мест, хорошо одетые господа, какая-то женщина в трауре, старуха, держащая за руку двоих детей, суетящиеся надзиратели. Кто-то плакал в голос, пожилая женщина тянулась погладить сквозь прутья решетки молодого парня, женщина-горянка что-то громко рассказывала. Среди заключенных, вызванных на свидание, вертелись и такие, к кому никто не пришел, и они пробрались сюда поглазеть на посетителей.
– Лёни! Лёни!
Он ожидал увидеть отца или кого-нибудь из деревни и как-то не заметил за головами посетителей господина Демира и Шпресу.
Охранник открыл дверь, и Лёни очутился меж двух стальных решеток.
– Как дела, Лёни?
– Все хорошо, господин Демир. А вы как живете?
Покраснев, Лёни протянул руку Шпресе. Она, в светлом платье, казалось такой чистой, а в каком же виде был он – обносившийся, грязный, небритый, обросший.
– Дома у тебя все в порядке, Лёни. Отец здоров. Не смог сейчас приехать – уехал в Дэлыньяс, но скоро тебя навестит.
– Тебе большой привет от Вандё, – сказала Шпреса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43