А воспоминания о сестренке заставляли его трудиться ещё напряженнее.
На письменном столе ученого стояло два портрета – дедушки Арсентия и Ниночки.
Началась война. Семья Ивана Варфоломеевича – родители, жена и маленький сын Серёжа – погибли под первой же бомбежкой, от дома остались одни развалины. Иван Варфоломеевич требовал, чтобы его отправили на фронт, но получил назначение в глубокий тыл – продолжать научную работу.
И хотя во время войны было, не до зверюшек-игрушек, Иван Варфоломеевич не забывал о своей сокровенной мечте и урывками, в память о сестренке Ниночке и сыне Серёженьке, что-то делал для создания эликсира грандиозус наоборотус.
К началу нашего повествования, уважаемые читатели, неустанный многолетний труд ученого близился к завершению.
Иван Варфоломеевич жил один, был для своих лет довольно бодр и относительно здоров. Но нельзя, к сожалению, утверждать, что на душе у него было покойно и всем он был удовлетворен. До сих пор он почему-то не мог поверить в гибель сына Серёженьки, не мог забыть его, изредка даже перебирал в уме всевозможнейшие варианты, один фантастичнее другого, суть которых сводилась к тому, что Серёженька остался в живых. Это была не уверенность, не вера, а наислабейшая, но непреходящая малюсенькая надежда. Откуда она взялась? Что поддерживало её в душе? Почему она не покидала его?.. Иван Варфоломеевич не мог сказать об этом ничего определённого, но она – малюсенькая надежда на немыслимое – потихоньку тлела в душе и помогала жить и работать.
А тут вдруг последовали событие за событием, которые так или иначе воздействовали на ускорение труда Ивана Варфоломеевича над созданием эликсира грандиозус наоборотус.
Однажды его навестил старый друг – генерал-лейтенант в отставке Илларион Венедиктович Самойлов – и начал возбуждённо рассказывать:
– Отправился я как-то погулять. Настроение у меня было замечательное. Я даже забыл – что со мной редко случается, – что нахожусь не на службе в армии, а в отставке. Тебе, Иванушка, этого не понять, ты человек сугубо штатский. Иду я по нашему двору и думаю, что ведь я воевал за то, чтобы жизнь была прекрасной. А прекрасной она может быть лишь только в том случае, когда все мальчишки и девчонки будут расти настоящими людьми – честными, добрыми, трудолюбивыми, умными, весёлыми, смелыми. За это я воевал, Иванушка! Ты согласен?
– Я согласен, Иллариоша, но ты сначала присядь за стол, – пригласил Иван Варфоломеевич, – вот тебе чаёк, печенье. И спокойно, понимаешь, спокойно рассказывай, что это тебя так растревожило?
– История довольно длинная, но тебе придётся её выслушать! Представляешь, иду я в тот оказавшийся впоследствии ужасным день, а на душе у меня, как говорится, птички поют, оч-чень радостно распевают. Я ведь переменил квартиру, никто меня в доме не знает. Для всех я – просто обыкновенный старичок-пенсионерик. Значит, надо мне для начала с кем-нибудь познакомиться. Оглядываюсь я по сторонам и вдруг вижу… Нет, ты даже вообразить не можешь, какую мерзость я увидел! Я…
– Приказываю тебе, старый вояка, успокоиться! – строго остановил его Иван Варфоломеевич. – В твоем возрасте…
– В моем возрасте некогда успокаиваться! – грозно перебил его Илларион Венедиктович. – И, пожалуйста, не прерывай меня!.. Представь себе такую отвратительную картину. Привезли во двор огромную кучу песка, чтобы было где играть малышам. Ведь их страсть к песку общеизвестна. И вот четверо оболтусов-лоботрясов, или, точнее, четверо малолетних негодяев младшего школьного возраста, вырыли в песке яму. И знаешь, чем они развлекались?
– Если ты не перестанешь трястись… – сердито произнес Иван Варфоломеевич, – я не стану тебя слушать!
– Если ты не прекратишь перебивание, я уйду и найду более внимательного друга!
– Попей хотя бы чаю, – попросил Иван Варфоломеевич, – и больше перебиваний не будет.
Илларион Венедиктович большими глотками выпил уже тёплый чай и продолжал чуть-чуть-чуть спокойнее:
– Негодяи младшего школьного возраста развлекались так. Берёт один из них чёрного котёночка, бросает его в яму, и все вчетвером закидывают этого хвостатого младенчика песком! Котёночек выкарабкивается из-под песка, пищит, а четверо истязателей начинают всё сначала и при этом вопиющем негодяйстве оч-чень громко хо-хо-чут! Ну, как прикажешь квалифицировать их действия?
– Дураки они, по-моему, и действительно несовершеннолетние негодяи.
– А что я должен был делать? Пристыдить? Подзатыльник дать? Толку-то от – этого всё равно никакого, раз их такими воспитали!.. А они вчетвером продолжают измываться над бедным котёночком.





И я крикнул оболтусам-лоботрясам: «Прекратите издевательство!» А они на меня – ноль внимания, фунт презрения! И я потихоньку стал, подходить к ним всё ближе и ближе, прикидывая, у кого из четырех уши длиннее, чтобы удобнее ухватить было и надежнее! Но один из оболтусов-лоботрясов заметил меня и нагло, этак нахально-спокойненько объяснил: «Котёнок-то наш, дедушка, что хотим, то с ним и делаем». – «Мы его тренируем!» – с хахаканьем добавил второй. «Молчать! – приказал я, услышав такие потрясающие гадкие глупости или глупые гадости. – Смирно! – И схватил одного из негодяев за ухо, так крепко и умело схватил, что тот завизжал. – Не вздумай вырываться! – предупредил я. – Совсем ухо оторву, если хоть пошевелишься!» Приятели его, истязатели, конечно, врассыпную. «Ой, дедушка, отпустите! Ой, больно-то как!» – «А котёночку, по-твоему, как было? Оч-чень приятно, да?» – «Так ведь он – ой! – котёночек – ой! – а я – ой! – человек! Ой-ой-ой!!!» Пожалел я его, отпустил ухо, взял за резинку трусов: если и вырвется, то придётся ему в неприличном виде бежать. «Звать тебя, хулиган, как?» – «Федька». – «Что мне с тобой делать прикажешь?» – «Отпустить, конечно». – «Хитрый какой. А кто за ваши безобразные действия отвечать будет? Кому из вас в голову ударило бедное животное мучить?» – «Мы не мучили, мы играли». Короче говоря, Федька ничегошеньки не разумел в своем безобразнейшем поведении, оказался болван болваном. Ну, попытался я ему внушить, что он гражданин великой державы, будущий солдат нашей непобедимой армии. «Фёдор, – говорил я ему, – мы ведь не против, чтобы ты бегал, даже дрался, когда обстоятельства потребуют, до одури гонял мяч, глупости всякие вытворял по мере надобности… Но ведь с детства, Фёдор, надо хоть немножечко о будущем думать! Ведь страна надеется на вас! На каждого из вас! Родине одинаково дорог каждый мальчишка и каждая девчонка!». А Федька этак старательно в носу ковыряет всеми пальцами подряд, даже большими. «Чего ты там ищешь?» – возмутился я, почувствовав, что говорю с ним абсолютно напрасно. «Где чего ищу?» – «Да в носу!» – «Это у меня привычка такая, – с достоинством, понимаешь ли, объяснил Федька и прямо-таки с гордостью добавил: – Меня из-за этого даже из класса выгоняют с уроков». – «Неужели отвыкнуть не можешь?» – «А зачем? Интересно это, да и время быстрее проходит». – «Ну вот о чём ты сейчас думаешь? – в полнейшем бессилии и в такой же растерянности спросил я. – После того, что я тебе сказал?» – «О пирожках! – Федька неимоверно оживился. – Мамка пирожки стряпает. Вот я и жду. Только долго ещё. Папка мамку копухой зовет. Она медленно всё делает»… И знаешь, Иванушка, ушёл я от этого Федьки с таким ощущением, будто он меня побил, морально меня избил!
– Преувеличиваешь, дружище, – сочувственно, но с укором ответил Иван Варфоломеевич. – Конечно, федек таких немало. И нормальных людей из них, как правило, не вырастает. Настоящих – тем более.
– Тебя это не беспокоит?
– Странный, даже обидный вопрос для человека, который знает меня так много лет!
– Прости. Ну, а можем мы что-нибудь сделать, чтобы содействовать превращению таких федек в хороших людей?
– Не сомневаюсь! – тут вдруг разволновался Иван Варфоломеевич. – Я, старина, завтра лечу за границу. На форум сторонников мира. Мне там предстоит выступать. Как вернусь, встретимся. Я близок к завершению работы над эликсиром грандиозус наоборотус, о котором тебе неоднократно рассказывал.
– Помню, помню! – с восторгом вырвалось у Иллариона Венедиктовича. – А у меня есть идея, оч-чень связанная с твоим изобретением! Понимаешь, – почти кричал он в лицо почти обескураженного друга, – дважды ко мне во сне являлась Смерть, фашистка подлая, и требовала, чтобы я ничего не делал доброго для людей, особенно детей! Эта негодяйка уверяла, что человечество может добиться запрещения всех существующих видов оружия, и тогда вспыхнет война за умы и сердца людей, особенно детей! Тут ведь врагам нашим и пригодятся федьки с его приятелями-истязателями! Вот я и решил оставшуюся жизнь посвятить детям. Мои-то уже взрослые, и пожаловаться я на них не могу.
– Мне Гордеюшка звонил, – сообщил Иван Варфоломеевич, – просил о встрече. Вот вернусь, сразу соберемся.
Расстались друзья радостные, взволнованные и чуть растревоженные.
А вот за границей с Иваном Варфоломеевичем произошли события, которые круто изменили его жизнь.
Бывая в различных странах, Иван Варфоломеевич, несмотря на огромную занятость, всегда находил время побывать в магазинах детских игрушек. И заметил он ошеломившую его сначала деталь: в какой-нибудь западной стране на каком-нибудь совещании или переговорах взрослые дяди и влиятельные персоны этого государства с трибун уверяли, что они всей душой за мир на земле, что и не думают воевать, что дети их растут для мирной жизни. А полки и витрины детских магазинов были заполнены всевозможнейшими военными игрушками. И это были действующие игрушки, их даже игрушками-то можно было считать лишь условно. Это были маленькие модели современного оружия! Создавалось впечатление, что такие магазины всё приготовили для проведения детских маневров под кодовым названием «Сегодня играем – завтра воюем!». Да, да, детей с малых лет готовили воевать! Не лошадки, уточки, слоники, мишки и бегемотики им предлагались, а оружие, пока, правда, игрушечное, но почти настоящее!
И теперь вот, прибыв в страну, которая уверяла весь мир, что миролюбивей её нет никакого другого государства, на свете, а военной угрозы можно ожидать только со стороны нашей державы, Иван Варфоломеевич зашёл в магазин детских игрушек и увидел знакомейшую картину. Если бы все продаваемые здесь игрушки раздать детям, разделить их на две армии и отдать приказ начать войну, дети, по крайней мере, глаза бы друг другу из разного рода оружия повыбивали и синяков бы друг другу наставили игрушечными бомбами и снарядами.
На ломаном, но достаточно понятном иностранном языке Иван Варфоломеевич, не сдерживая возмущения, поинтересовался у продавца: почему именно такие и только такие игрушки предлагаются здесь маленьким покупателям?
Продавец, тучный, огромный, с совершенно лысым круглым черепом, с пустым взглядом глубоко сидящих глаз, поморщился, будто лизнул лимон, потом его всего передёрнуло, и он просипел:
– Стремление играть в войну – в природе ребёнка. А разве вы не готовите ваших детей к войне? Разве ваши дети не любят убивать хотя бы понарошку?
Разгневанный Иван Варфоломеевич совсем забыл все слова иностранного языка, вспомнил только одно и повторил его несколько раз:
– Нет, нет, нет! – И заговорил на своем родном языке, забыв, что его не поймут: – Мы хотим, чтобы наши дети не знали, что такое война! Мы готовимся только защищаться! А государство, вернее, правители государства, которое производит столько и таких, с позволения сказать, игрушек, не может хотеть мира! – И, потеряв всякую сдержанность, он в сердцах ударил по… стеклу, накрывающему прилавок.
Звякнуло стекло, он увидел на осколках кровь, услышал крики:
– Полиция! Полиция! Полиция!
Продавец что-то громко и зло кричал, а Иван Варфоломеевич, не понимая ни слова, пытался завязать порез на руке носовым платком. Честно говоря, уважаемые читатели, такое с ним случилось впервые, и сейчас он просто никак не мог сообразить, что же с ним стряслось, и думал о том, как бы кровь не попала на костюм: второго у него с собой не было.
Тут рядом с ним оказались двое полицейских и однорукий субъект в штатском и с чёрной повязкой-кругляшком на правом глазу.
Иван Варфоломеевич предъявил удостоверение, и пока однорукий и одноглазый внимательно изучал его, ученый бормотал по-русски и по-иностранному:
– Прошу извинить меня… нервы… я готов заплатить…
Полицейские стояли неподвижно как истуканы, глаза их ничего не выражали, однорукий и одноглазый что-то приказал им, жестом повелел продавцу молчать и спросил Ивана Варфоломеевича на чистейшем русском языке:
– Что здесь произошло, господин профессор? – И он опять жестом заставил продавца не раскрывать рта. – У вас есть какие-нибудь претензии?
– Нет, нет, нет!
Тогда однорукий и одноглазый отпустил полицейских, сказал продавцу на иностранном языке, но пришедший в себя ученый всё понял:
– Господин ученый приносит свои глубокие извинения, готов возместить причиненный вашему магазину материальный ущерб. – И быстро вышел.
Продавец, кривя толстенные бескровные губы в язвительнейшей усмешке, спросил ехидно:
– Не пожелает ли господин профессор приобрести одну из новинок, которыми с удовольствием играют НАШИ дети; и убедиться в том, что она понравится и ВАШИМ детям?
Иван Варфоломеевич взял квитанцию, увидел на ней довольно крупную сумму, кашлянул от возмущения, расплатился и, не ответив, вышел на улицу. Он разыскал поблизости аптеку, попросил сделать перевязку, на всякий случай купил успокоительных таблеток, тут же две принял и долго бродил по городу, размышляя о случившемся и обдумывая давно уже готовую речь, с которой ему предстояло выступить вечером на форуме сторонников мира.
Ко времени выхода из отеля он был уже достаточно собран, почти спокоен. А когда ему предложили слово, он, направляясь к трибуне, сначала с недоумением, а затем и с удовлетворением отметил, что не волнуется, как обычно в подобных случаях. Видимо, всё волнение он истратил там, в магазине детских игрушек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39