Что это за выражение для генерал-лейтенанта в отставке?!. Однако, ещё раз мысленно сказав Смерти-фашистке «Фига тебе!», Илларион Венедиктович быстро и бодро зашагал дальше, испытывая одно лишь маленькое неудобство: привыкший, чтобы воротничок довольно плотно облегал шею, а галстук был завязан туго, сейчас Илларион Венедиктович чувствовал, что воротничок как бы болтается вокруг шеи, а узел галстука упирается в подбородок.
В квартире Ивана Варфоломеевича в это время заканчивались приготовления к встрече дорогих друзей.
– Я так и не смог узнать, где продают комнатных собачек. Ты ведь разрешил мне завести этакую миниатюрную злючку? – спросил Серёжа.
– Хоть крокодила! – рассмеялся счастливо и громко Иван Варфоломеевич. – Вот интересно, Серёжа, мои старые орлы вместе прилетят или по отдельности? – с заметной грустью спросил он. – Если вместе, значит они сговорились, значит, что-нибудь задумали, будут вести себя неестественно…
– Но – почему? – искренне удивился Серёжа. – И что они могут задумать? По-моему, ты абсолютно зря нервничаешь. Всё обойдется.
– А я хочу, чтобы не только всё обошлось, а чтобы они приняли тебя как моего родного сына, а не…
– Папа, некоторое время, может быть, и длительное, им будет трудно привыкнуть ко мне. И надо постараться их понять.
– А чего тут понимать, да ещё длительное время? – Иван Варфоломеевич действительно разнервничался. – Ко мне вернулся сын… – Услышав дверной звонок, он быстро встал, чуточку помедлил, прежде чем выйти в прихожую.
Это пришёл Гордей Васильевич, о чём-то поговорил с Иваном Варфоломеевичем, а когда появился в комнате, долго разглядывал Сергея Ивановича, потом пожал ему руку и оживлённо, даже несколько торопливо, сказал:
– Серёжа, я, во-первых, сразу буду с тобой на «ты», а во-вторых, буду, есть такое выражение, пялить на тебя глаза. Не обращай внимания. Ты ведь у меня на коленях сиживал, я тебя на рыбалку брал. Понимаешь, когда я вчера узнал о твоем возвращении, всё думал: а вдруг да что-нибудь в твоем облике осталось от того мальчуганчика? У Ивана ни одной фотографии не сохранилось. А я надеюсь всё равно разыскать в своих обширных архивах. Я ведь сам тебя несколько раз фотографировал.
– Я с интересом взглянул бы на своё изображение! – Сергей Иванович сразу разволновался. – Я часто пробовал, изо всех сил напрягал память, чтобы вспомнить хоть что-нибудь… хоть кого-нибудь… Я ведь даже лица матери не помню… Сейчас же для меня главное – привыкнуть.
– А потом и полюбить! – воскликнул Иван Варфоломеевич. – Гордеюшка, я считаю, что Серёженьке не надо торопиться, пусть приглядится ко всему.
– Ты вообще поменьше приставай к нему с советами и замечаниями. Мы, старики, горазды поучать, а толку от наших поучений иногда – кот наплакал. Конечно, пусть привыкает постепенно.
– Я даже за то, чтобы он и с личными привычками по возможности не расставался. Вот захотелось ему комнатную собачку иметь – пожалуйста!
– Собачку? – удивился Гордей Васильевич. – Зачем? Не перевариваю я этих собачьих микробов!
– Так тебе никто и не предлагает! – возмутился Иван Варфоломеевич. – Что ты всем свои…
– Папа! – с мягким укором перебил Сергей Иванович. – Я прекрасно понимаю Гордея Васильевича. Недаром же я просил у тебя разрешения…
Тут, очень кстати, и появился Илларион Венедиктович, внешний вид которого сразу вызвал всеобщее недоумение и дружелюбный смех.
Новый гость не обратил на это никакого внимания, вручил Сергею Ивановичу букет крупных садовых ромашек со словами:
– Был бы помоложе, съездил бы за полевыми.
– Прошу к столу! Прошу к столу! – засуетился Иван Варфоломеевич. – Серёжа его скудости подивился, а я ему…
– Нотацию прочел! – насмешливо добавил Гордей Васильевич, действительно не сводивший с Сергея Ивановича проницательного взгляда. – Много нам, старикам, нельзя, но по одной, Иванушка, за твоё счастье! Серёжа, с возвращением!
И разговор потек самый непринужденный, без напряжения, без тягостных или неловких пауз, когда надо торопливо и мучительно придумывать, как продлить беседу. То есть друзья честно, но без всяких усилий выполнили уговор: проведем вечер, как проводили всегда.
Конечно, вспоминали и войну, временами даже забывали о Сергее Ивановиче, и это было для Ивана Варфоломеевича отрадно: значит, им хорошо, как всегда здесь бывало. А Сергей Иванович слушал с видимым интересом, даже удовольствием, изредка спрашивал, и его спрашивали о разного рода современных заграничных мелочах.
Однако хозяин всё-таки нервничал, суетился, всё пытался, когда наступала пауза, свернуть разговор к тяжелой Серёжиной судьбе. Сам Сергей Иванович к этому не стремился, отвечал коротко и исчерпывающе, и наконец Илларион Венедиктович самым добродушным тоном предложил:
– Давай, Иванушка, оставим сегодня твоего сына в покое. Пусть уж он нас потерпит, да и видимся мы не в последний раз. Надеемся, что Сергей Иванович и у нас с Гордеюшкой побывает.
– Сочту за честь, – учтиво, но вместе с тем искренне отозвался Сергей Иванович. – Я ведь отлично понимаю, что я для вас…
– Только сын нашего друга, – осторожно перебил Илларион Венедиктович, а Гордей Васильевич добавил:
– Мы вообще, Сергей Иванович, беспокоимся только за Ивана, а вмешиваться в вашу судьбу не считаем возможным.
– А чего обо мне беспокоиться? – сердито спросил Иван Варфоломеевич. – На что намекаешь?
– Ни на что он не намекает, – по возможности весело ответил Илларион Венедиктович. – Просто мы хотим, чтобы ты не обалдел от радости и чтобы это не отразилось на твоей работе.
Иван Варфоломеевич только хотел что-то сердито возразить, как Сергей Иванович удивленно спросил Иллариона Венедиктовича:
– Почему вы закатали рукава пиджака?
– Такое впечатление, – тоже удивился Гордей Васильевич, – что ты в чужом пиджаке и чужой рубашке.
– Вид у тебя, извини, нелепый, – как бы подвёл итог Иван Варфоломеевич.
– А настроение у меня замечательное, – беззаботно и вроде бы невпопад ответил Илларион Венедиктович, – и со здоровьем у меня в последнее время дела обстоят лучше не надо! Вот сюда пешком топал! В обед, понимаете ли, приналег на свои любимые малосольные огурчики, а потом, не поверите, целый графин воды почти за один прием выпил!
– Чем больше будешь жидкостей пить, тем меньше тебе останется жить! – хотел пошутить Гордей Васильевич, а получилось это у него грубовато. – А много будешь употреблять соли, не избежать тебе в суставах боли!.. Покажись, покажись-ка врачам, а ещё лучше – ложись на обследование.
– Невоспитанная ты личность, – весело отозвался Илларион Венедиктович. – У всех такое оч-чень отличнейшее настроение, а ты о болезнях! Если хочешь знать, то я давно не чувствовал себя таким здоровым! (О дневном обмороке он почему-то совершенно забыл.)
– Ты же худеешь! – не унимался Гордей Васильевич.
– Много двигаюсь, много времени провожу с детворой на свежем воздухе и, я тонко намекаю, вовремя ложусь спать. Пора, Гордеюшка, нам откланиваться.
Конечно, Иван Варфоломеевич бурно запротестовал, даже обижаться собрался, но Серёжа ублажил его, сказав:
– Позвольте, дорогие и уважаемые ТОВАРИЩИ, я впервые употребляю это слово, сердечно поблагодарить вас не только за прекрасный вечер, но и за ваше отношение к моему отцу. Я воочию убедился, как много вы для него значите и как бы ему было трудно без таких друзей.
– Спасибо, Серёжа, на добром слове, – задумчиво глядя на него, произнес Гордей Васильевич. – Я же от себя и от имени нашего друга Иллариона должен отметить, что и милый, добрейший, умнейший, нежнейший Иван многое и для нас значит, и нам без него было бы в жизни… Высокопарно, но, точно выражаясь, его работа, весь он сам – просто вдохновляющий пример отношения к науке, к долгу гражданина своей Родины.
Безуспешно пытаясь скрыть растроганность, Иван Варфоломеевич ответил:
– Кукушка не будет хвалить петуха, потому что петух явно переоценивает значение кукушки.
– А кукушечка-то скромничает, – сказал, вставая, Илларион Венедиктович. – Я выражусь кратко: мы любим Иванушку и никогда никому его в обиду не дадим.
– Кто это может обидеть меня? – сразу насторожился Иван Варфоломеевич. – У меня вот ещё один защитник появился – сын!
И опять его успокоил Сергей Иванович. Положив руку на его плечо, он проговорил:
– Я всё сделаю для того, чтобы наше воссоединение, папа, принесло тебе как можно больше пользы. Я буду смотреть за каждым твоим шагом, постараюсь стать для тебя незаменимым, хотя бы необходимым помощником.
– Да хватит, хватит обо мне! – отмахнулся Иван Варфоломеевич. – Мне сейчас только работать да работать!
Сергей Иванович вызвался проводить гостей, но они дружно и твёрдо отказались, честно признавшись, что по дороге им необходимо поговорить о своих делах на завтра.
В прихожей Илларион Венедиктович успел незаметно подтянуть ремень на брюках, которые опять спадывали. В его организме что-то происходило, и он впервые за день подумал об этом с некоторым беспокойством.
По улице друзья долго шли молча.
– Ну? – не выдержал Илларион Венедиктович. – Каково твоё впечатление?
– Никакое, – сердито буркнул Гордей Васильевич. – Серая личность. И не похож он ни на отца, ни на мать ни одной черточкой. От моей подозрительности и твоего благодушия толку ни на грош. Нам остается только ждать и надеяться на лучшее. Боюсь, боюсь, боюсь я за Ивана. Слишком уж он доверчив и открыт.
Тогда Илларион Венедиктович осторожно спросил:
– А тебе известно, что банда Робки-Пробки уже провела операцию под номером один?
– Да ну?! Когда? Чего они натворили?
– Пока пустячок. Принудили одного мальчуганчика сорвать с меня шляпу.
– Ну, я ему…
– Слушай внимательно, Гордеюшка. – Илларион Венедиктович с большим трудом поспевал за широко шагавшим другом, так как казалось, что туфли вот-вот останутся на асфальте. – Завтра в двенадцать банда собирается в твоем гараже.
– Это я сам дал зачем-то обормоту ключ!
– Намереваются они похитить девочку, требовать за неё у бабушки выкуп, а потом ещё и одного моего знакомого мальчика тоже зачем-то похитить.
– Выпороть его, что ли? – растерянно спросил Гордей Васильевич. – А? Прямо в гараже перед бандитами снять с их шефа импортные джинсы и отечественным ремнем…
– Уж если пороть, то уж всю эту, извини, сопливую банду! – рассмеялся Илларион Венедиктович, останавливаясь и вставляя ногу в спавшую с неё туфлю. – Утром созвонимся и договоримся о совместных действиях. Я обещал ввязаться в эту историю.
– Черт его знает что! – воскликнул Гордей Васильевич. – Единственное, что есть в Робке-Пробке действительного ценного, так это красивая шевелюра! Ну и ходил бы себе, красовался, а он в бандиты полез! Вон твой автобус. Вполне успеешь. Будь здоров! Я пойду действовать! Мысль у меня обнаружилась!
Хорошо, что, увлеченный какой-то мыслью, Гордеюшка сразу свернул за угол: для того чтобы встать на ступеньку автобуса, Иллариону Венедиктовичу пришлось снять туфли и держать их в руках. Компостируя абонемент, он, можно сказать, запутался в рукавах пиджака и не замечал, с каким ужасом или презрением смотрели на него немногочисленные пассажиры.
Он чувствовал во всём теле, особенно в голове, свинцовую тяжесть, неимоверную усталость и почти необоримое желание заснуть сейчас же, немедленно, вот тут, в автобусе… Чтобы этого не случилось, он старался вспомнить что-нибудь весёлое, сложное или тревожное и стал гадать, назначил ли он Вовику встречу на завтра в семь ноль-ноль… Так и стоял, с большим трудом удерживаясь на ногах, до локтей подвернув рукава пиджака, который стал ему чуть ли не до колен, подвернув брюки и держа туфли в руках, генерал-лейтенант в отставке Самойлов.
Как в тумане, как в полусне, брел он, пошатываясь, пугая редких прохожих своим видом. На его счастье, не встретилось ни знакомых, ни соседей.
Он не помнил, как вошёл в квартиру, как оказался в постели. Спал он крепко.
Пробуждение Иллариона Венедиктовича было прекрасным и ужасным одновременно.
Мне не найти слов, уважаемые читатели, чтобы достоверно описать, чту он испытывал в это незабываемое для него утро, ибо ни со мной да и ни с кем из вас ничего подобного не случалось.
Генерал-лейтенант в отставке Илларион Венедиктович Самойлов проснулся десятилетним мальчиком.
Сначала он просто ничего не понимал, лежал, наслаждаясь необычным ощущением легкости, почти невесомости.
«Значит, я уже вернулся в детство? – мысленно спросил он себя. – Ты не помнишь, как это чудо произошло?»
И самое странное, самое удивительное, самое необъяснимое заключалось в том, что он воспринял это как должное, как исполнение обыкновенного желания. Он мечтал вернуться в детство, вот вернулся – всё правильно.
Соскочив с постели голенький, он сразу отправился искать что-нибудь из одежды внуков, еле-еле разыскал среди игрушек трусы, натянул их и подошёл к зеркалу.
– Здравствуй, Лапа, – сказал он своему отображению – десятилетнему мальчику, подбородок и щёки которого были покрыты седой щетиной.
«Свершилось, – оч-чень спокойно и даже удовлетворенно подумал он. – Конечно, должен быть ряд недостатков. К примеру, седая щетина. Давай-ка, мальчик, сначала побрейся, а дальше будет видно».
Выбрился Илларион Венедиктович тщательнее обычного, хотя на стуле пришлось не сидеть, а стоять на корточках. Все вещи вокруг казались непривычно большими.
На часах было шесть. В семь ноль-ноль Илларион Венедиктович вроде бы обещал встретиться с Вовиком Краснощёковым, а в двенадцать ноль-ноль быть у гаража на сборище банды Робки-Пробки.
Но ведь Иллариона Венедиктовича Самойлова, генерал-лейтенанта в отставке, больше не существовало! Вместо него на свете снова стал существовать десятилетний мальчик по прозвищу Лапа.
И если из Лапы вырос генерал-лейтенант, то, может быть, из генерал-лейтенанта – грандиозус наоборотус! – получится неплохой мальчик?
Он долго смотрел в зеркало, потом решительно и громко приказал:
– Лапа! Приступить к исполнению обязанностей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39