– По старому телефону названивали, – усмехнулся Илларион Венедиктович. – Забыл, что я переехал?
– Забыл, забыл, – виновато признался Гордей Васильевич. – Всё у меня в голове перепуталось. Перемешалось!
– А меня к тебе не допускали, – пожаловался Илларион Венедиктович. – Ты что, не мог предупредить насчёт меня? А то вон как глупо получилось. Я к тебе, ты ко мне…
– Виноват, виноват, виноват… Говорю, что у меня в голове… ну вроде того, как будто бы хоккейная команда играет с футбольной. Вот и надо мне хоть немного успокоиться. Посему давай сначала молча попьем чайку. Дорогуша, дай-ка нам чайку, пожалуйста, – попросил он маленького робота, стоявшего у дверей.

Тот ответил:
– Вас понял. – Затем он принес термос, два стакана, ложечки, сахар в вазочке, всё это расставил аккуратно на специальном столике в углу, налил из термоса чай, сказал: – Прошу вас. Угощайтесь на здоровье.
– Спасибо, Дорогуша.
– Не стоит благодарности. – И робот вернулся на место.
Раз было предложено молчать, Илларион Венедиктович не стал выражать своего восхищения Дорогушей, неторопливо попивал чай, с удовлетворением отмечая, что Гордеюшка на глазах постепенно успокаивается. Сам же он расстраивался всё больше и больше, размышляя над тем, как сообщить другу пренеприятнейшую новость о его внуке и вообще сообщать ли сегодня. А если шефчик именно сегодня отдаст своей банде приказ о начале безобразий?
– Дорогуша, нам пока больше ничего не потребуется, – сказал Гордей Васильевич.
– Вас понял, – с места ответил робот.
– Так вот, дорогой мой друг, – тяжело, с видимым усилием заговорил Гордей Васильевич. – Казалось, «Чадомер» был близок к завершению. А мне всё представлялось, что есть в нём какой-то изъян. И пока я его не обнаружу и не устраню, прибор будет давать случайные показания. Вчера ещё моя затея с «Чадомером» была для меня чуть ли не гениальной. Сейчас же я убежден, что мой прибор – плод работы уже исчерпавшего свои возможности дряхлого мозга.
Вспылить, вознегодовать уже было собрался Илларион Венедиктович, но вспомнил, что старого друга надо успокаивать, и весело проговорил:
– Самокритичность, перешедшая все границы благоразумия, ещё хуже зазнайства, дичайшей самоуверенности и даже глупости, вместе взятых!
И Гордей Васильевич, тоже мобилизовав все силы, попробовал тоже хотя бы показаться весёлым, но его выдал хриплый от серьёзнейшего волнения голос:
– Если будешь так шутить, я могу тебя… ну, не убить, конечно, а… – Он мгновенно помрачнел, и голос его стал ещё хриплее: – В общем, дружище, «Чадомер» барахлит и барахлит. Приводили, к примеру, отъявленного лгунишку. У прибора единица измерения вранья – ЛЖА. И что ты думаешь? Вместо ожидаемых ЛЖЕЙ порядка восьми-десяти «Чадомер» устойчиво показывал всего пять с небольшим! Оказалось, что опытный лжец может обманывать и прибор!
– Ну и что? Вы исправили и…
– И снова барахлил! Способность переносить физическую боль. Единица измерения ОЙ. Привели девочку. От укуса комара ревет белугой. А мой «Чадомер» показывает всего сотую долю ОЯ. Неверно рассчитали схему. Ну и так далее, и тому подобное. Сегодня я притащил сюда своего внука-обормота Роберта. Родители называют его ласково Робиком, а получается, я считаю, по-собачьи. Но это к делу почти не относится. У «Чадомера» есть один любопытный показатель – склонность к преступности. Я назвал это качество хапизмом. Единица измерения – ХАП.
– Ну и что?! – Илларион Венедиктович вскочил. – Что, что показал «Чадомер»?
– Чушь на постном масле! Ерунду на маргарине! Ахинею на майонезе!
– Сколько, сколько ХАПОВ показал прибор?
– Шестнадцать, понимаешь, целых шестнадцать ХАПОВ! Практически это должнр означать, что Робик чуть ли не готов стать бандитом! Ну, я предполагал, исходя из его обормотизма, что-то в районе ноль целых и девяти десятых, никак не больше. А тут… вот сейчас сотрудники снова проверяют схему. А что толку? В принципе, по-моему, «Чадомер» пока не состоялся… Что скажешь? Надеюсь, не будешь делать вид…
– Скажу, скажу… Вида делать не буду, – глухо ответив, Илларион Венедиктович выпрямился и торжественным тоном продолжал: – Многоуважаемый Гордей Васильевич! Ваш удивительный «Чадомер», по крайней мере, по данным о Робиковом хапизме, показал себя точнейшим прибором.
Гробовым голосом и с угрожающим выражением лица Гордей Васильевич вопросил:
– Ты полагаешь, что сейчас самое время шутить? Я-то думал, что только у меня мозги одряхлели. Прости, конечно. Итак, что ты хочешь сказать?
– Милый Гордеюшка! Тебе дорог «Чадомер»? Нет-нет, ты не выпучивай неестественно глаза, а отвечай мне как ученый! Дорого тебе твоё изобретение?
– О-о-о-очень… – горячо выдохнул Гордей Васильевич. – Тебе, только тебе, старому другу, могу признаться: убежден, что в моем «Чадомере» нуждается всё прогрессивное человечество!
– Почему же ты недоволен прибором? Почему не доверяешь его точнейшим показаниям?
– Ты продолжаешь, понятия не имею, на каком основании, голословно утверждать, что показания «Чадомера» о Робиковом хапизме точны? Будь любезен доказать! – Гордей Васильевич не попросил, а приказал: – Я слушаю!
Илларион Венедиктович просто не разрешил себе сейчас переживать и ответил сразу:
– Твой Робик, Роберт, он же Робка-Пробка и Робертина, организует банду, которая намеревается как-то грабить людей. Бандитики в восторге от своего шефчика, особенно от того, что он умеет курить и владеет зажигалкой.
Эх, если бы все мы, уважаемые читатели, знали, какое иногда требуется мужество, просто невероятнейшее мужество, чтобы сказать правду хотя бы одному человеку! Ведь правда сначала приносит резкую боль, но зато потом наступает облегчение, и человек становится сильнее, потому что знает правду. А ложь сначала, наоборот, доставляет удовольствие, человеку начинает казаться, что он сильный, зато потом он испытывает сильнейшие муки совести, слабеет. Правда – лечит, ложь –калечит и даже убивает.
– Зажигалка? – еле-еле-еле слышным голосом спросил Гордей Васильевич. – А я-то думал, что потерял её в огороде, на даче… Спасибо, милый друг мой, за правду… Дорогуша, принеси, пожалуйста, мне из аптечки… ты знаешь что… капель сорок…
– Вас понял, – ответил робот, выполнил приказание, вернулся на место.
Приняв лекарство, Гордей Васильевич более или менее уверенным голосом попросил:
– Рассказывай все…

О чём будет рассказывать Илларион Венедиктович, вы, уважаемые читатели, уже осведомлены. И пока продолжается тягостная для обоих друзей беседа (вернее, души изматывающий разговор), мы посмотрим, как ищут Иллариона Венедиктовича Вовик с Григорием Григорьевичем. Тот по дороге неторопливо, хотя шли они быстровато, рассказывал:
– Всю жизнь я боролся с врагами нашего советского общества. А бороться – это ведь не только задерживать и обезвреживать. Огромное значение имеет ещё и воспитательная работа с теми, кто вольно или невольно готовится к тому, чтобы их задерживали и обезвреживали. Вот до войны я работал воспитателем в колонии. Детишки там были особенные, таких сейчас называют трудными. А в колонии ребятишки были чрезвычайно трудные… Потом в армии служил, потом на войне фашистов бил, а после демобилизации поступил в милицию. Пришлось всякое повидать. И жизнью, как на войне, рисковать приходилось. А там – пенсия. Что делать? Чем заняться? Тут-то вот я и приметил вас, безбилетников. Сначала, как говорится, глазам своим не поверил. Да как не стыдно из-за копеечек…
– Случайно сегодня вышло! – взмолился Вовик, – Не буду я больше. Но ведь взрослые-то…
– Взрослые, взрослые… – проворчал Григорий Григорьевич. – С ними вопрос простой… Вот ты часто на мой левый глаз поглядываешь, да? Он у меня искусственный. И выбил мне его не фашист на войне, даже не особо опасный преступник. А мальчишка вроде тебя.
– Ка-а-ак?!?!
– Да вот так. Из обыкновенной рогатки.
– Он ведь не нарочно, наверно…
– Эх, Вовик, Вовик! – Григорий Григорьевич добродушно похлопал его по плечу. – А какая моему глазу разница – нарочно он или не нарочно?
– А вы… вы…
– Чего – вы-вы?.. Узнал я, что дед этого хулигана – заслуженный человек, участник войны, большой ученый… Что, думаю, ему такое горе доставлять? Обормотик-то этот, по-моему, всё равно обормотом вырастет. Родители его испортили. А дед тут ни при чем. Хулиган же рано или поздно получит по заслугам… Подожди, я сейчас.
Они остановились у киоска городского справочного бюро. Григорий Григорьевич наклонился к окошечку, что-то сказал и остался в той же, наклонной позе. И когда Вовику подумалось, что тот зря старается, Григорий Григорьевич получил из окошечка листок бумаги, сказал мальчишке:
– Всё в порядке. Поехали. Или позвоним сначала?
Он вошёл в будку с телефоном-автоматом, набрал номер, и когда ему, видимо, ответили, повернул к Вовику обескураженное лицо. Он то раскрывал рот, пытаясь что-то сказать, потом закрывал, опять открывал и – резко повесил трубку. Подождав немного, он снова набрал номер, и едва, видимо, ему ответили, резко повесил трубку.
– Ничего не понял, – недоуменно сказал он, выйдя из будки. – Что-то кричала старушка, пытаясь перекричать собачку. А собачка старалась перетявкать старушку. Я так думаю: надо ехать.
– Григорий Григорьевич! – Вовик даже остановился. – А почему это вы… ну… со мной вот так?
– Помочь тебе хочу. Не понимаешь, почему – подрастешь, может, и поймешь.
Когда они сошли на остановке, Григорий Григорьевич многозначительно произнес:
– Так что будем надеяться на лучшее, гражданин бывший заяц. А вот и нужный нам дом.
Они вошли в какой-то подъезд, поднялись на какой-то этаж, остановились у какой-то двери, которая вскоре после звонка Григория Григорьевича открылась, и раздался восторженный старушечий голос:
– Проходите, пожалуйста, проходите! Мы вас заждались!
Злобное собачье тявканье сопровождало это любезное приглашение.
Из-за спины Григория Григорьевича Вовик увидел старушку, на руках которой пронзительно и звонко тявкала малюсенькая белая собаченция с большими чёрными наизлейшими глазами, и пока пытался вспомнить, где же он мог их видеть, непрерывно слышался сверхторопливый голос старушки, сопровождаемый непрерывным пронзительным и звонким со злобой тявканьем:
– Я уже стала волноваться, придёте вы или нет. Поручение совершенно пустяковое. Я ухожу к собачьему гипнотизёру по фамилии Шпунт, и если без меня Джульетточка заскулит в комнате, надо немедленно отнести её на кухню к мисочкам с едой и питьем. Если Джульетточка заскулит у дверей, надо совершенно немедленно сходить с ней погулять и не разрешать общаться с животными. Я постараюсь вернуться пораньше. Джульетточка, радость моя, не скучай!
Хлопнула дверь, и ошеломленный, вернее, остолбенелый Григорий Григорьевич с собаченцией на руках, захлебывавшейся в злобном тявканье, оторопело спросил Вовика:
– Ты почему молчал? Почему ни слова не сказал? Я-то сразу прямо-таки опешил! – Он взял дико визжавшую собаченцию за загривок и брезгливо держал её в воздухе. – Я тебя в окно выброшу, если не перестанешь злобствовать!
Собаченция, естественно, его не послушалась, и он, бросив её в комнату, позвал с отчаянием:
– Вовик, Вовик! Догони-ка старушку и объясни, что мы ошиблись квартирой! Она с кем-то нас перепутала! Давай быстро! Да замолчи ты! – закричал он на собаченцию, которая в дверях комнаты тявкала ещё пронзительнее и ещё злобнее.
Выскочив из квартиры, Вовик по перилам на животе съехал вниз, выбежал из подъезда, оглянулся по сторонам – старушки нигде не было. Он сбегал до одного угла дома, до другого – тот же результат, вернее, никакого результата, – и остановился как вкопанный. В голове застучало сразу три вопроса: который подъезд? который этаж? которая квартира?
– Да что это за денек такой невезучий? – с очень большой досадой прошептал Вовик, насчитав шесть подъездов в четырехэтажном доме. – Мда… положеньице… и что прикажете делать? Выход получался всего-навсего один: ждать, когда появятся Илларион Венедиктович, старушка или Григорий Григорьевич.
В целях экономии времени, уважаемые читатели, и чтобы не заставлять вас ломать голову над тем, что произошло, сразу объясню случившееся.
Вовик с Григорием Григорьевичем попали в бывшую квартиру Иллариона Венедиктовича, из которой он недавно выехал и в которой поселилась большущая семья. В этой семье и жила, вернее же, мучилась, старушка Анастасия Георгиевна – владелица Джульетточки. У старушки было много-много внуков и внучек, которых она называла оравой ораторов (от слова «орать»). Дети росли крикливыми, непослушными, капризными, скандальными, житья от них никому не было, даже соседям.
Анастасия Георгиевна решила воспитывать их, точнее, перевоспитывать, по принципу, сформулированному ею следующим образом: полюбишь собачку – полюбишь и человека, полюбишь человека – может быть, будешь вести себя хотя бы относительно нормально.
Для этого она собиралась каждому внуку и каждой внучке подарить по собачке, чтобы они (внуки и внучки) ухаживали за ними (собачками), воспитывали в них лучшие собачьи качества и сами становились хотя бы чуть-чуть похожими на хороших детей.
Но первая же собачка – Джульетточка – оказалась настолько непослушной, вздорной, скандальной и тявкливой, что дети пытались её чуть ли не придушить или просто выбросить. Анастасия же Георгиевна так полюбила Джульетточку, что, когда внуков и внучек развезли по местам отдыха, решила милую собачку перевоспитать. Ей сообщили, что это легко и быстро можно сделать, если обратиться к собачьему гипнотизёру по фамилии Шпунт. Вот сегодня Анастасия Георгиевна и поехала к нему договариваться: сначала она хотела убедиться, что из себя представляет тот, кому она собиралась доверить свою дорогую Джульетточку.
Из бюро услуг она пыталась вызвать нянечку, чтобы та (или тот) посидела с собачкой, но так как Джульетточка безостановочно тявкала в телефонную трубку, то старушка из ответов ничего не разобрала, а ей говорили, что собачек, даже замечательно прекрасных, бюро не обслуживает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39