Учитель был человек словоохотливый и не гнушался водить знакомство с княжеским денщиком; старик Михеев побывал со своим княжичем во всех почти европейских государствах, многое видал, многое слыхал и своими рассказами часто интересовал учителя.
– Барин, ты куда собрался? – слезая с телеги и подходя к Иванову, проговорил Михеев.
– А, дед, зравствуй и прощай.
– Куда, мол?
– И сам ещё не знаю – куда еду и куда приеду.
– А зачем собрался?
– Как зачем! Или ты, старик, не видишь, что пустеет Москва первопрестольная, покидают её, сиротливую, граждане – покидают ради страха. Будь я один, не оставил бы я Москву, положил бы свои кости здесь. Но не один я, жена у меня больная, двое деток, и вот хочу я укрыть их от ненасытного, кровожадного Наполеона, – печальным голосом проговорил учитель Иванов.
– А ты думаешь, Москву Наполеон в полон возьмёт?
– Ох, возьмёт, супостат, – не пройдёт недели, как он будет хозяйничать в златоглавой.
– А на что же у нас фельдмаршал Кутузов, на что храбрые солдаты: не допустят они, не отдадут в полон Москву, – возразил Иванову старик денщик.
– Старик Кутузов благоразумный вождь, он не станет жертвовать кровью солдат: он сбережёт армию, а в армии вся сила.
– Но как же это? Москва в полоне – невозможное это дело, – не соглашался Михеев.
– А ты вот что, дед, помни – хоть и возьмёт Наполеон Москву, но недолго он погостит в ней. Да воскреснет Бог и расточатся все врази Его! Разорённая, угнетённая Москва снова воскреснет и зацветёт лучше прежнего – жив Бог, и жива святая Русь! – с воодушевлением проговорил учитель; он дружески простился с Михеевым и поехал далее, а Михеев с больным князем остановился у ворот княжеского дома.
Но что это значит? На обширном дворе никого не видно. Куда же подевались дворовые? Да и ворота на заперти.
Старик денщик стал стучать в калитку; на его зов вышел Игнат-дворник.
– Кто стучит? – не отпирая калитки, спросил он. – А, Михеев, ты? – посматривая сквозь железную решётку, радостно сказал дворник и поспешил отворить ворота.
– Что это? неужто молодой князь? Кажись, мёртвый, – чуть слышно спросил Игнат.
– Жив ещё наш ласковый князь; он без памяти – вот так всю дорогу, ровно мёртвый, лежит.
– Доконали, супостаты?
– Под Бородином плечо расшибло сердешному – уж не знаю, довезу ли я его живым до Каменок?
– Неужто, дед, повезёшь?
– Знамо, повезу, а не брошу здесь на волю супостатов, вишь, скоро в Москву французы придут.
– Говорят. И я про то слышал.
– А где же дворовые-то? Что их не видать?
– Да, видишь, дед, никого нет.
– Как так?
– Да так. Наш дворецкий собрал всех дворовых, приказал запрячь с полсотни подвод; наложил на подводы княжеское добро и отправил всё в Каменки, туда и дворовых послал.
– Неужто ты один остался? – удивился старик.
– Петруха-сторож и я – только вдвоём остались. Нам дворецкий беречь и хранить княжий дом наказывал и добро, что здесь осталось.
– А лошади есть? На чём мне княжича в Каменки везти? – спросил Михеев.
– Оставил дворецкий двух лошадей, затем оставил, что лошади старые, – ответил дворник.
– А повозка или тарантас есть?
– Карета осталась большая, старая.
– И славно: я в карете-то княжича и повезу.
Михеев с помощью дворника и сторожа перенёс с телеги в комнаты князя Сергея, всё ещё находившегося в забытьи. Старый денщик умел искусно перевязывать раны и бинтовать, он забинтовал плечо князя, а на голову положил полотенце, намоченное в холодной воде. Князь открыл глаза и тихо спросил:
– Где я?
– Дома, князинька, дома, в Москве, – не помня себя от радости, что князь очнулся, ответил старик.
– Дома? А где же мать и отец?
– Княгиня и князь, чай, в Каменках живут.
– В Каменках! И мне бы туда хотелось.
– Повезу, князинька; завтра утром поедем в Каменки.
– Что же – вези.
– Покушать не хочешь ли? – заботливо спросил денщик у князя.
– Пить бы мне… чаю…
– Сейчас, князинька, сейчас.
Михеев заварил чаю, добыл из княжеского подвала крепкого рома, влил ром в чай и подал князю Сергею. Тот жадно отпил несколько глотков, румянец заиграл на побледневших щеках князя, ром подкрепил и немного восстановил era силы. Князь Сергей уснул и спал долго. Сон благотворно на него подействовал: проснувшись утром, он попросил есть, и Михеев приготовил ему куриного бульона.
Стали приготовляться к отъезду в Каменки. В карету положили пуховую перину и несколько подушек и на них раненого князя; Петруху-сторожа посадили на козлы вместо кучера, и карета выехала из ворот княжеского дома по совершенно опустелым улицам.
ГЛАВА IV
Москва оставлена. Москва отдана на произвол неприятелю. Москва в плену.
Престарелый главнокомандующий на генеральном совете в Филях своим властным голосом громко сказал:
– Властию, вручённою мне моим государем и отечеством, приказываю отступление!
Роковые слова произнесены. Первопрестольная Москва, сердце России, оставляется на произвол, покидается без боя, и священный Кремль, эта скрижаль истории, без кровавого боя отдаётся во власть врагам. Народ, солдаты, генералы и сам главнокомандующий Кутузов плакали, расставаясь с златоглавою Москвою.
– Москва потеряна, но спасена армия. Да, да, потеря Москвы спасёт Россию, – утешал себя старый вождь, проезжая на простых дрожках через Москву позади шедшей армии. Он видел и понимал косые взгляды, которые бросали на него солдаты и народ; он читал на их лицах упрёки:
– Эх, князь, князь-батюшка, мы надеялись на тебя, думали, не покинешь ты Москву-матушку, не дашь на расхищение злым ворогам, а ты…
«Москву отдал, спас Россию», – как бы в ответ им думает престарелый вождь.
Москва в руках Наполеона – он «торжественно» въезжает в древнюю столицу, у Дорогомиловской заставы встречают победителя депутаты, состоящие из французских и немецких булочников, сапожников, портных. Отрёпанные, с опухшими от водки лицами, они сполупьяну бормочут какое-то приветствие Наполеону.
– Гоните эту сволочь! – кричит Наполеон, взбешённый такой депутацией, его душит злоба, он нервно то наденет перчатку, то снимет.
– Где же депутация? Где Ростопчин, где комендант, где ключи от Кремля? – сердито спрашивает он своих приближённых. Те стоят понуря свои головы. – Что же вы молчите? Где депутация, где московские власти, наконец, где же народ?
– Власти все разъехались, народ тоже. Москва пуста, ваше величество, – осмелился кто-то ответить Наполеону.
– Проклятие! Эти северные медведи не понимают приличия… О, я научу их, они будут знать у меня приличие…
Наполеон вскочил на лошадь и быстро поехал по дороге к священному Кремлю.
Между тем старик Михеев, не подозревая, что французы уже вступили в Москву, не торопился ехать; он знал, что быстрая езда причинит боль князю, приказал Петрухе ехать шагом, и только что они выехали на Арбат, как им навстречу показалась блестящая свита Наполеона.
– Дядя, а дядя, глянь, ведь это хранцузы, – показывая кнутовищем на скакавших, робко проговорил Петруха.
– Ври! – сердито ответил Михеев.
– Право, дяденька, они, вон, вон – ишь, скачут, черти… Батюшки, да прямо нам навстречу…
– И то, и то… Беда!..
Теперь Михеев сам разглядел французов.
– Стало быть, мы с тобою, дядя, попали.
– Что мы – велика в нас корысть французу; княжича жаль, его, сердечного, пожалуй, потревожит супостат.
– Ох, дядя, пиши пропало: задавит нас хранцуз; глянь, ведь скачет прямо на нас.
Сторож Петруха не ошибся: передовой отряд гвардии Наполеона окружил карету с раненым князем Гариным.
Петруха приостановил лошадей и робко посматривал на французов.
Французский полковник обратился к Михееву с вопросом: кто он и куда везёт раненого. Окно кареты было открыто, и французам видно было бледное лицо князя Сергея; разумеется, Михеев ничего не понял – полковник спрашивал денщика князя Гарина по-французски.
– Ишь, залопотал! Я не понимаю, не трудись, ваше благородие, – такими словами ответил старик Михеев на все вопросы французского полковника.
А Петруха, как ни робок был, не утерпел, чтобы не фыркнуть – ему показался очень смешным французский язык. К карете подъехал сам Наполеон.
– Кто этот раненый и куда его везут? – хмуро спросил он, показывая на спавшего в карете раненого князя.
Один из свитских офицеров хорошо знал русский язык. Он подошёл к Михееву и спросил:
– Скажи, старик, кого ты везёшь и куда?
– Своего князя – он ранен под Бородином, – нехотя ответил старый денщик.
– Как фамилия твоего князя?
– Гарин.
– Куда его везёшь?
– В его княжескую усадьбу.
Офицер всё передал своему императору.
– Ваше величество, прикажите окружить карету конвоем; русский князь – наш военнопленный.
С такими словами обратился маршал Дюрок к своему императору.
– К чему? Посмотри на лицо раненого: он умрёт; а мертвецы нам не нужны, и кроме того, Дюрок, храбрость я глубоко уважаю даже в моих врагах и должен тебе сознаться, мой любезный, русские очень, очень храбры и они умеют драться за свою родину, за свою независимость! И повторяю тебе: император Александр счастлив, обладая таким народом!
Наполеон отдал приказание не задерживать князя Гарина и до заставы велел сопровождать его карету отряду гвардейцев.
Первое время Михеев и Петруха думали, что их взяли в плен, но когда они выехали за заставу, начальник отряда жестом показал, что они свободны и могут ехать куда хотят, а сам повернул со своим отрядом обратно в Москву.
– Дядя, а дядя, значит, нас не забрали в полон? – радостно спросил у Михеева сторож Петруха, который занимал место кучера.
– Эх, дурень! Зачем мы с тобой французам!
– А всё же, дяденька, эти хранцузы народ ничего – жалостливый, словоохотливый.
– Молчи, дубина! Ишь, вздумал хвалить врагов своего отечества! По военной субординации за эти твои слова тебя расстрелять надо! – крикнул Михеев на Петруху; тот прикусил язык и стих.
Проехав несколько вёрст от Москвы, Михеев принуждён был остановиться в одной подмосковной деревушке на ночлег, потому что усталые лошади чуть тащили ноги, да и настал вечер, а вечером ехать неудобно.
Едва только смерилось, как багровое зарево покрыло небосклон и стало распространяться всё шире, всё багровее. Это горела полонённая Москва.
От страшного зарева было светло, как днём.
Раненый князь проснулся, ему видно было багровое небо.
– Что это? – спросил он у Михеева, показывая на зарево.
– Зарево, князинька: Москва горит первопрестольная, сиротливая, – в голосе старика слышались слёзы.
– Москва горит… Боже, спаси, помилуй землю русскую, – посинелыми губами шептал молитву князь Гарин, и слёзы градом текли по его впалым щекам. Петруха и тот горько плакал, смотря на московское пожарище.
ГЛАВА V
– Ваше величество, вот мы и в стенах Московского Кремля, в центре России, – заискивающим голосом проговорил Наполеону маршал Дюрок. Император французов въехал в осиротелый Кремль в простом сером сюртуке и в своей исторической треуголке. Громко играла военная музыка. Наполеон ехал на белой, богато убранной арабской лошади, окружённый блестящею свитою, состоящей из маршалов и генералов; все они были в богатых, парадных мундирах. Наполеон был не в духе. Дюрок видел это и хотел льстивым разговором развлечь своего повелителя.
– Что ты сказал, Дюрок? – переспросил у него Наполеон.
– Я говорю, государь, к вашим победным лаврам присоединилась ещё одна победа… Москва у ваших ног, ваше величество!.. В стенах исторического Кремля… Рим, Вена, Берлин и Москва…
– А знаешь, Дюрок, где бы я желал скорее быть, как можно скорее?
– Не знаю, государь.
– В Париже, моём милом Париже… Мы далеко зашли… от Москвы до Парижа слишком далеко… и я боюсь… Впрочем, оставим говорить про будущее… Да, да, мы в Кремле. Отсюда я предпишу императору Александру мир такой, какой я хочу… Он согласится… его столица в моих руках, – хвастливо проговорил Наполеон. Он приказал напечатать следующее известие:
«Великая битва седьмого сентября (нов. ст.), то есть Бородинская, поставила русских вне возможности защитить Москву, и они оставили свою столицу. Теперь, в три с половиной часа, наша победоносная армия вступает в Москву, император сейчас прибыл сюда».
Это известие разослано было с курьерами по всей Европе.
Но недолго торжествовал Наполеон. Опустошительные пожары угрожали и Кремлю. Москва горела со всех концов, в какие-нибудь три-четыре дня она превратилась в груды камня, пепла и развалин.
Красивая, утопавшая в садах Москва теперь представляла одно общее пожарище. Величавые храмы, вековые монастыри, роскошные дома – всё сделалось жертвою пламени.
Ужасный пожар Москвы начался в самый день вступления французов. Ещё утром второго сентября показался огонь над Гостиным двором: купцы сами поджигали свои лавки с товаром, чтобы врагам ничего не досталось из оставленного добра. Едва только Наполеон въехал в Кремль, как вдруг запылали масляные лавки и москательные ряды, а там загорелось Зарядье и Балчуг, занялись лесные склады около Остоженки, далее загорелся Каретный ряд с неубранными экипажами, огонь показался и в Новой слободе.
«Полонённая Москва» запылала более чем в десяти местах: всепожирающее пламя страшно свирепствовало, уничтожая дома, церкви и имущество.
В ночь на шестое сентября запылало красивое, утопавшее в садах Замоскворечье, со всех концов охвачено было оно пламенем; мосты на реках, даже барки с хлебом – всё это горело, целое море огня бушевало в покинутой Москве. Сильный северо-восточный ветер помогал огненной лаве в её страшном распространении; несчастные москвичи, застигнутые пламенем, с громкими криками и плачем бегали около пылавших жилищ.
Треск огня, вопли народа, детский плач, колокольный набат, резкий барабанный бой, шум, грохот падающих стен, гудящий ветер; всё это слилось в одну адскую гармонию.
Вот где-то на колокольне сгорели балки, на которых висели колокола, и они с глухим звоном упали; пылающие брёвна, головни перекидывались из улицы в улицу, из дома в дом. Искры падали огненным дождём, от страшно пылавших сальных заводов и винного казённого двора потекли по улицам огненные реки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111