она стала спокойнее, усердно помолилась Богу, легла на скамью и скоро крепко заснула.
ГЛАВА II
Был уже день, когда проснулась княжна. Яркие солнечные лучи весело играли на стенах избёнки; она спала долго.
– Уже день! Однако я поспала! – оглядывая своё жилище, проговорила молодая девушка; она подошла к двери, подняла крючок, но дверь была заперта снаружи; княжна стала стучать.
– Что надо? – спросила у неё Сычиха.
– Отвори дверь!
– Она заперта.
– Отопри!
– И отперла бы, да на замке, и ключ у барина.
– У какого барина?
– А у того, что тебя вчера, сударка, привёз.
– Что это значит? – крикнула молодая девушка.
– А то и значит, что попала ты, ровно птичка, в западню и сиди теперича в ней… – прехладнокровно ответила старуха.
– Отопри!.. Иначе я дверь выломаю!
– Ох, сударка, не выломать тебе двери: крепка она, засов-то железный, а замок большущий.
– Что же это, зачем он меня запер, зачем?
Молодая девушка заплакала.
– А ты полно! Чего убиваешься! Слезами не пособишь.
– Слушай, старуха, выпусти меня, выпусти!
– И выпустила бы, да не могу! Выпусти – барин убьёт меня, а избёнку сожжёт.
– Какой он барин! Он жалкий подкидыш, негодяй презренный… Мой отец и брат были его благодетели. Хорошо отблагодарил их!.. – с горечью и со слезами говорила княжна. – Моё несчастие ему даром не пройдёт! Мой отец сумеет его наказать…
– А кто твой отец будет? – спросила Сычиха.
– Зачем тебе? Кто бы он ни был.
– Что же, не говори, пожалуй, тебе же хуже.
– Мой отец – князь Гарин.
– Как Гарин! Это что живёт в Каменках? – с удивлением воскликнула старуха.
– Ну да, Каменки наша усадьба. Ты отпусти меня, старуха, мой отец за это даст тебе много денег.
– Да, да, надо подумать – держать тебя взаперти не приходится. Я не знала, что ты княжья дочка. Хоть и называл тебя барин-то княжною, да я думала, что он так тебя зовёт. Не знала я!..
– Ну и выпусти.
– А ты, голубка, потерпи немного, выпущу, держать княжую дочь взаперти не буду – в большом ответе за тебя, пожалуй, будешь…
– Ты только говоришь, а не выпускаешь, – упрекнула княжна старуху.
– Говорю, погоди!.. Сейчас нельзя.
– Почему?..
– А потому, твой недруг-то здесь бродит, и кони его здесь в овраге припрятаны. Пойдёшь – опять ему попадёшься. А ты, княжья дочь, погоди до ночи, ночью-то и подумаем, что делать.
– Ты говоришь, ключ от замка у него? – спросила Софья.
– У него, у него, с собою унёс. Да замок что!.. Стукну раза два топором – и замок сшиблен!..
– Так ты меня ночью выпустишь? – радостным голосом спросила княжна.
– Помалкивай, мы барина-то надуем. А ты вот поешь ситничка да яичек, ещё вот крынка молока.
Сычиха подала в оконце молодой девушке ситного, яиц и молока.
Обещание старухи успокоило княжну; она стала с нетерпением дожидаться ночи.
Спустя немного Цыганов вёл вполголоса разговор с Сычихою.
– Что, проснулась? – спрашивал он.
– Давно, – ответила старуха.
– Говорила с тобой?
– Нет, ничего не говорила, только жаловалась на свою хворость, – приврала Сычиха.
– Как, разве она нездорова? – испуганно спросил молодой человек.
– Головы не поднимает, лежит. Я ей и яиц, и ситного – ничего не ест, сердечная! Наказывала её не беспокоить.
– Ну, так я к ней не пойду – обеспокоишь.
– Не ходи, барин, отложи – пусть отдохнёт.
– Да, да, пусть. Я пойду поброжу по лесу.
– Что ж, барин, поди прогуляйся! Погодушка хорошая!..
Прошёл долгий весенний день, настал вечер, а там и ночь.
Уже совсем стемнело, когда к избе Сычихи подошёл измученный, усталый Цыганов; он заблудился в большом лесу и несколько часов подряд путался и едва вышел на поляну, где находилась Сычихина изба; ему страшно хотелось есть. Утолив свой голод молоком и яйцами, он растянулся на траве под деревом, в нескольких шагах от хибарки, предварительно наказав старухе снести корма и питья его лошадям, которые стояли в неглубоком овраге привязанными к дереву; там находилась и телега с кибиткою.
Цыганов не спешил объясняться с княжною, он избегал или медлил с объяснением. Честь в нём была ещё не совсем потеряна, ему совестно было взглянуть в глаза Софье, с ней заговорить. Николай сознавал большую вину перед нею. Он раскаивался в своём бесчестном поступке и, услышав от Сычихи о мнимой болезни княжны, хотел уже отвезти её обратно в Каменки. Но страсть его не допустила до этого.
«Моя или ничья! – думал Цыганов, лёжа под деревам. – Попала в руки, моею и будет! Во что бы то ни стало, а её любви я добьюсь! Пусть немного поживёт у Сычихи, а там уговорю со мною ехать в какой-нибудь отдалённый город. Не поедет – силою увезу, там и повенчаемся. Волей или неволей, а сиятельные князь и княгиня зятем меня должны назвать. Что же, теперь я не простой, сам в дворянстве состою!»
Наконец сон стал одолевать Николая и он скоро заснул крепким, богатырским сном.
Глубокая полночь; тишина в лесу могильная, вся природа как будто тоже погрузилась в тихий сон. Высокие деревья стоят не колышутся, и только один соловей нарушает лесное безмолвие, его музыкальные трели несутся в ночной тишине раскатистым эхом по густому лесу и замирают где-то далеко-далеко…
Старая Сычиха осторожно, оглядываясь по сторонам, подошла к своей избе и, тихо стукнув в оконце, спросила:
– Не спишь, княжна?
– Нет! До сна ли? Я жду тебя.
– Опасно нам бежать-то: твой недруг здесь.
– Ведь он спит?
– Крепко спит, а всё же боязно. Ну проснётся? беда!
– Как же нам быть?
– Боюсь, начну замок сшибать, услышит Ах, постой, может, я достану ключ. Ключ-то у него на кушаке привязан, срежу – он крепко спит, не услышит.
Сычиха осторожно подкралась к спавшему Цыганову; на нём надет был суконный казакин, подпоясанный красным кушаком; на кушаке висел ключ.
В руках у старухи был острый ножик. Она очень ловко срезала ключ и поспешила с ним к двери; замок был отперт, и княжна очутилась на свободе.
– Скорей к оврагу, там стоят кони.
– Так темно, я ничего не вижу.
– Давай, сударка, руку, я поведу.
Они скоро добрались до оврага. Сычиха привычною рукою впрягла одну лошадь, а другую привязала позади телеги.
– Ты садись, а я выведу лошадей.
Софья села в кибитку. Она дрожала, как в лихорадке. Старуха повела под уздцы лошадь. Дорога из оврага была глинистая, плохая.
Наконец они выбрались из оврага и выехали на широкую лесную дорогу; по такой дороге свободно было ехать парою. Сычиха впрягла и другую лошадь, села на облучке, взмахнула вожжами, и сытые кони быстро понеслись.
– Ну, прощай, барин! Счастливо оставаться, домовничай в моей избёнке! – весело сказала Сычиха.
– Как мне благодарить тебя, добрая женщина! Ты спасла меня! – проговорила книжна.
– А ты погоди, сударка: вот предоставлю тебя в Каменки – тогда и отблагодаришь.
– А как звать тебя?
– Зови Сычихой.
– Таких имён я не слыхала.
– Да это не имя, а прозвище, а звать меня Аксиньей.
– Господа, как я, Аксинья, рада! Я на свободе…
– Ещё бы не радоваться! Всяк человек свободе радуется.
– Далеко до Каменков? – спросила княжна.
– Десятка два вёрст будет, – ответила старуха, погоняя лошадей.
– Господи, как далеко!
– А ты, княжна, не бойся, дорога мне известна, скоро доедем.
– Страшно ночью в лесу!
– Чего бояться? В нашем лесу тихо, и злых людей в нём не водится.
Между тем Цыганов спал часов пять подряд, и когда проснулся, было уже совершенно светло; он с удивлением посмотрел на свой перерезанный кушак, валявшийся на траве; Николай хватился ключа – его не было; нетрудно было догадаться, что ключ срезали. Он вскочил и вне себя от гнева и злобы бросился к избёнке: дверь отворена, в избе никого не было.
– Проклятие! Убегла, верно, подговорила старую чертовку – вместе и убегли. О, если бы мне их поймать!..
Цыганов побежал к оврагу за лошадьми – ни лошадей, ни кибитки не было.
– Всё, всё пропало! Обманули, провели! И я, дурак, церемонился с этой куклой! А ты, проклятая хрычовка, за всё ответишь мне. Попадись, я задушу тебя, гадину! – кричал Цыганов, посылая проклятия и княжне, и Сычихе.
Он поджёг хибарку старухи и любовался, как огонь пожирал ветхое жилище и убогое добришко старухи; через час и следа не осталось от избы; только печной остов одиноко стоял на поляне.
– Куда теперь идти? Надо подальше скрыться из здешних мест: теперь искать меня будут. Не везёт мне в жизни… Пойду куда-нибудь. Деньги у меня водятся. Э, как ни жить, лишь бы жить…
И, успокоившись от душившего гнева и злобы, Цыганов быстро замаршировал по дороге к Москве.
ГЛАВА III
– Что это, Пётр Петрович: я замечаю большую перемену в твоём обращении с Дуровым, что это значит? – как-то раз спросил князь Сергей у своего приятеля.
Тот как-то поморщился и тихо ответил:
– Тебе так кажется: никакой перемены. Я с Дуровым хорош по-прежнему.
– Не говори! Ты даже, как я заметил, нередко говоришь с ним на «вы», называешь его не Дуровым, а господином офицером. Скажи, Пётр Петрович, ты чем-нибудь им недоволен?
– С чего, князь, взял? Я очень, очень доволен молодым офицером! Он исправен по службе, храбр, старателен – единственный пример для всех.
– Уж и единственный! Ты преувеличиваешь, друг сердечный!
– Я преувеличиваю? Нисколько. Она, то есть он, удивительный человек!
– Опять-таки преувеличиваешь!
– Молодая женщина оставляет всё дорогое, любящее и решается сражаться в рядах нашей армии! Своим геройством и отвагою служит примером всем нам… – с жаром говорил Пётр Петрович. Он в своём увлечении забыл данное слово Дуровой никому не открывать, что она женщина. – Это идеальная, беспримерная женщина! В сражении кругом ад кромешный, кровь рекою льётся, от стонов и криков голова кружится, а она и бровью не моргнёт
– Постой, постой! Про кого это, приятель, ты с таким увлечением рассказываешь? Кто эта идеальная женщина? Я не понимаю. Ведь я с тобою говорю про Дурова! – с удивлением посматривая на Зарницкого, сказал Гарин.
– И я говорю… то есть нет, – я сам не знаю, что болтаю, чёрт возьми!
Пётр Петрович растерялся и не знал, как вывернуться.
– Я говорю про Дурова.
– Ну, и я про неё.
– Про неё? Кто это «она»?
– Тьфу, чёрт! Опять спутал. Князь, чего ты меня сбиваешь? – рассердился Зарницкий.
– Помилуй, я и не думаю.
– Ну чего ты лезешь ко мне с этим Дуровым!
– Послушай, Пётр Петрович, этот Дуров – не Дуров, а Дурова?.. не мужчина, а женщина?
– Что ты ещё выдумал? – Зарницкий покраснел и опустил голову.
– Ты сам себя выдал, приятель!
– Я, я? – переспросил бедный Пётр Петрович.
– Да, ты. Проговорился, голубчик!
– Ну, ну, проговорился, что же из этого?
– Ничего особенного. Я и сам подозревал в этом молодом человеке женщину.
– Подозревал – и только? По нежному сложению он точно напоминал женщину, но по своему мужеству и геройству – твёрдого, закалённого в битвах воина. Да что! – и не одни мы с тобою, а вся армия, все приняли её за мужчину!
– Ну, были исключения. Твой денщик Щетина первый не хотел признать Дурову за Дурова.
– Да, братец, он оказался дальновиднее нас.
– Расскажи, пожалуйста, Пётр Петрович, как ты проник в эту тайну? Ведь Дурова так хорошо себя замаскировала.
И едва только полковник Зарницкий окончил свой рассказ, как ему удалось открыть, что храбрый молодой офицер не мужчина, – дверь в барак отворилась, и вошла Надежда Андреевна Дурова.
– Я не помешал? – спросила она, посматривая на растерявшихся друзей.
– Нисколько, нисколько, очень рады! – вставая и кланяясь, проговорил князь Гарин.
– Вы легки на помине: мы только что с князем про вас говорили. Прошу садиться.
Водворилось молчание; Зарницкий и Гарин не знали, о чём заговорить с Дуровой; она тоже молчала. Наконец Пётр Петрович откашлянулся и заговорил:
– Видите ли, милая барынька, я… я проговорился и открыл князю, кто вы. Вы на меня не сердитесь. Сделал это я, право, без всякого умысла, но это ничего: князь – мой, как вы знаете, искренний друг. Он вас не выдаст, ведь так?
– Разумеется, разумеется, – поспешил ответить Гарин.
– Благодарю вас, князь! – вся вспыхнув, тихо сказала Надежда Андреевна.
– Да, да, вы можете на меня рассчитывать, на мою скромность.
– Я прошу вас, князь! Скоро, говорят, последует мир с Наполеоном, и тогда я прощусь с вами, господа. А теперь пусть для всех по-прежнему я буду мужчина.
– Я, право, не знаю, Надежда Андреевна, зачем вы скрываете?.. Вы героиня, вторая Жанна д'Арк!.. Вы единственная из женщин. Перед вашею храбростью и отвагой должны преклониться, – опять увлёкся Зарницкий.
– Что вы, что вы?.. Я такая же, как и все, – скромно проговорила Дурова.
– Ну, нет, это вы оставьте! Вы необыкновенная женщина.
Князь Гарин с глубоким уважением смотрел на эту эксцентричную женщину; он дал ей слово, что будет молчать.
Чиновник Чернов – муж Дуровой, а также её отец с матерью так и решили, что их дочь утонула в реке Каме. Поплакали по ней родные, погоревали; не одну панихиду отслужили за упокой «утопленницы». Вдруг, недуманно-негаданно, отставной ротмистр Андрей Васильевич Дуров получает от дочери письмо, в котором она пишет любимому отцу, что жива и здорова и служит в уланском полку, в который поступила под именем Александра Дурова. Отец приходит в страшное беспокойство – и рад, и испуган, сам не знает, что делать! Оказывается, что дочь жива; он хотел поделиться своею радостью с женою Марфой Тимофеевной, которая в то время была больна. Но письмо дочери было для матери роковым: узнав, где и что её дочь, она так этим поразилась, что, прочитав письмо, тут же скончалась.
Похоронив жену, Дуров остался с большой семьёй на руках без хозяйки. Он стал повсюду разыскивать свою дочь и подал прошение на высочайшее имя в 1807 году о возвращении ему «несчастной дочери Надежды, по мужу Черновой, которая по семейным несогласиям принуждена была скрыться из дома».
Государь повелел навести справки о Дуровой и если таковая окажется в действующей армии, то вытребовать её в Петербург.
В силу этого повеления Надежде Андреевне нельзя было скрывать тайну, что она женщина. Да теперь уже эта тайна была открыта: все знали, что в рядах армии в гусарском мундире скрывается женщина. Князь Сергей Гарин по приказу главнокомандующего потребовал к себе Дурову для объяснения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111