Прежде всего всех слуг княжны поражало появление у неё «странника», с которым княжна подолгу беседовала без свидетелей. Этот странник появился вскоре после переезда Людмилы Васильевны в новый дом и приказал доложить о себе её сиятельству. Оборванный и грязный, он, конечно, не мог не внушить к себе с первого взгляда подозрения, и позванный на совет старший дворецкий решительно отказался было беспокоить княжну. Но странник настаивал.
– Как же о тебе сказать, милый человек? – спросил дворецкий.
– А ты доложи её сиятельству, что я – не кровопивец.
– Как? – воззрился на него дворецкий и даже отступил на несколько шагов. – Да в уме ли ты, Божий человек?
– Ты доложи, а там, в уме ли я или нет, разберёт она сама. Да знай – не доложишь, беда будет. Я-то до княжны дойду, а тебе не миновать конюшни.
Глаза странника злобно сверкнули каким-то адским огнём.
– У нас княжна милостивая, не только на конюшню не пошлёт, а дурного слова не скажет, – ответил дворецкий.
– Всё, братец мой, до времени. Меня-то ей, может, видеть уже давно желательно, а ты, холоп, препятствуешь. Хоть и ангел она, по-твоему, а этого тебе не спустит без порки.
– А откуда же знает её сиятельство, что ты придёшь?
– Да я, чай, к ней пришёл с Божьего произволения.
– С Божьего произволения? – упавшим голосом повторил дворецкий. – Так что же из того?
– А так, что ей предупреждение было о моём приходе.
– Чудно говоришь ты! Что же, доложи, Агаша, головы за это княжна не снимет, – обратился дворецкий к горничной княжны, – а может, и впрямь: не доложишь – худо будет.
– Как доложить-то? – испуганно спросила Агаша.
– Не кровопивец-де пришёл.
– Не кровопивец, – повторила девушка и отправилась к княжне.
Был поздний вечер; княжна Людмила Васильевна только что встала с постели и, сделав свой туалет, сидела за пяльцами. Не прошло и нескольких минут, как Агаша вернулась и сказала страннику:
– Иди за мной! Её сиятельство велела привести.
Странник смелой походкой последовал за девушкой к княжне, на великое удивление собравшихся в передней дворовых людей. Изумлению их не было конца, когда Агаша вернулась и сообщила, что странник остался у княжны.
– С глазу на глаз? Чудны дела Твои, Господи! – воскликнул дворецкий.
Остальные дворовые сочувственно вздохнули.
– Как же ты доложила? – начала расспрашивать Агашу.
– Да так и сказала, что-де не кровопивец пришёл. Её сиятельство спервоначала уставилась на меня, не поняла, видно, а потом спрашивает, каков он собой. Ну, я и рассказала. Глаза, говорю, горят, как уголья, чёрный. Тут княжна вдруг вся побледнела как полотно и даже затряслась.
– Ну?
– «Проси, – говорит, – сейчас, веди сюда!» – а сама руку об руку ломает, индо суставы хрустят. Я сюда за ним и побёгла.
Странник пробыл у княжны более часа и ушёл.
Более он не появлялся в доме, хотя Агаша утверждала, что во внутренних апартаментах княжны, когда её сиятельство остаётся одна и не приказывает себя беспокоить, слышны голоса и разговоры и что среди этих таинственных посетителей бывает и загадочный странник. Кто другие таинственные посетители княжны и каким путём попадают они в дом, она объяснить не могла. Дворовые верили Агаше и таинственно качали головой.
Около полугода вела княжна такой странный образ жизни, а затем постепенно стала изменять его, хотя просыпалась всё же далеко после полудня, а ложилась поздно ночью или порою даже ранним утром. Но прозвище, данное ей императрицей: «Ночная красавица», так и осталось за нею.
Благоволение государыни сделало то, что высшее петербургское общество не только принимало княжну Полторацкую с распростёртыми объятьями, но прямо заискивало в ней.
По истечении полугодичного траура княжна Людмила Васильевна стала появляться в петербургских гостиных, на маленьких вечерах и приёмах, и открыла свои двери для ответных визитов. Её мечты стали осуществляться. Блестящие кавалеры, как рой мух над куском сахара, вились вокруг неё. К ней их привлекала не только её выдающаяся красота, но и самостоятельность, невольно подающая надежду на более лёгкую победу. Этому последнему особенно способствовали рассказы об эксцентричной жизни княжны.
В числе таких поклонников по-прежнему оставались князь Луговой, граф Свиридов и граф Иосиф Янович Свенторжецкий. Все трое были частыми гостями в загородном доме княжны на Фонтанке, но и все трое не могли похвастаться оказываемым кому-нибудь из них предпочтением.
Тяжесть этой ровности отношений, конечно, более всех них чувствовалась князем Сергеем Сергеевичем. Несмотря на то, что он отдал свою судьбу в руки Провидения, князь не мог всё же забыть, что эта холодно и порою даже надменно обращавшаяся с ним петербургская красавица несколько месяцев тому назад была влюблена в него, будучи провинциальной девушкой, и дала ему согласие на брак. Поцелуй, данный ему княжной Людмилой на скамейке его наследственного парка, ещё до сих пор горел на его губах. Но вместе с тем адский смех, сопровождавший этот первый поцелуй невесты, ещё до сих пор раздавался в его ушах и заставлял выступать холодный пот у него на лбу.
Против своей воли Луговой ревниво следил за соперниками – графом Петром Игнатьевичем и «поляком», как не особенно дружелюбно называл он графа Свенторжецкого.
Соперничество со Свиридовым, конечно, не могло не отразиться на отношениях Лугового к другу. Постепенно возникала холодность, заставившая недавних задушевных друзей отдалиться друг от друга.
Граф Пётр Игнатьевич недаром по приезде княжны Людмилы Васильевны в Петербург сторонился её. У него было какое-то роковое предчувствие, что обаяние её красоты не пройдёт без следа для его сердца. Это обаяние увеличилось ещё надеждой на взаимность, поддержанной самим князем Сергеем, объявившим ещё в Тамбове, что княжна влюблена в него, графа, и повторившим это в Петербурге.
Незаметно для себя, против своей воли, граф влюбился в княжну Полторацкую, влюбился и… проиграл.
Это всегда так бывает. Женщина ценит мужчину до тех пор, пока сознаёт опасность его потерять. Как только же она убедится, что чувство, внушённое ею, приковывает его к ней крепкой цепью и делает из него раба её желаний, она перестаёт интересоваться им и начинает им помыкать.
Благо мужчины, у которого найдётся сила воли разом порвать эту позорную цепь, иначе его погибель в сетях бессердечной женщины неизбежна. У графа Петра Игнатьевича не хватало именно этой силы воли. Княжна Людмила Васильевна играла с ним, как кошка с мышью, то приближая к себе, то отталкивая, и заставляла его испытывать все муки бесправной ревности. Он ревновал её и к Луговому, и к Свенторжецкому.
Впрочем, последний стал видимо гораздо сдержаннее относиться к предмету своего недавнего пылкого увлечения. Происходило ли это от непостоянства его натуры, была ли это, с его стороны, ловкая стратегическая тактика или же на это он имел другие причины – вопрос оставался открытым; об этом знал лишь он сам.
V
ПРЕДАТЕЛЬСКИЙ НОГОТЬ
Однажды по возвращении с одного из ночных визитов к княжне Полторацкой в свою уютную квартиру на Невском проспекте, недалеко от Аничкова моста, Свенторжецкий не мог оторваться от внезапно мелькнувшей у него мысли, выразившейся следующими словами:
«Это – не княжна Людмила, это – Татьяна».
Мысль не давала ему покоя, а вместе с нею пред духовным взором графа отчётливыми картинами нёсся рой воспоминаний детства.
Человек часто забывает то, что совершилось несколько лет тому назад, между тем как ничтожные, с точки зрения взрослого человека, эпизоды детства и ранней юности глубоко врезываются в его памяти и остаются на всю жизнь в неприкосновенной свежести.
То же было и с графом Свенторжецким.
Смутно и неясно вспоминал он сравнительно недавнюю свою жизнь с матерью в Варшаве, жизнь шумную, весёлую – вечный праздник. Как в тумане проносился пред ним безобразный еврей, посещавший его мать и окружавший её и его этим комфортом и богатством. Из кармана этого сына Израиля делались безумные траты как на удовольствия, так и на его воспитание в течение долгих лет. Лучшие учителя занимались с ним всеми тогда распространёнными науками, необходимыми для поддержания с блеском титула графов Свенторжецких. О том, что ему надо забыть, что он – русский по отцу, Осип Лысенко, ему стали внушать через год после бегства из Зиновьева.
Смутно припоминал граф и этот момент. Тот же безобразный еврей пришёл к его матери и между прочим передал ей свёрток каких-то бумаг. Мать развернула их, и радостная улыбка разлилась по её лицу. Она вскочила, бросилась к еврею, обняла его за шею и крепко поцеловала. Мальчик, тогда ещё Ося, был случайным свидетелем этой, с тогдашней его точки зрения, безобразной сцены; последняя яснее всего, происшедшего с ним с момента бегства от отца до прибытия с матерью в Петербург, сохранилась в его памяти и повела к дальнейшим умозаключениям и открытиям.
С летами он понял отношения своей матери к старому еврею, понял и ужаснулся своей ещё чистой душой. Ненависть и злоба к этому властелину его матери росла всё более и более в сердце молодого человека, жившего на счёт этого еврея, Самуила Соломоновича, и обязанного ему графским достоинством. Об этом сказала ему сама мать.
Чем кончились бы такие обострившиеся отношения между сыном и любовником матери – неизвестно, но года два тому назад Самуил Соломонович мер.
Станислава Феликсовна в первое время была в отчаянии, но потом вдруг ожила и стала веселее прежнего.
Это совпало с появлением в их доме каких-то людей, снова принёсших бумаги, а затем начали привозить в их дом драгоценные вещи, свёртки с золотыми монетами, мешки серебра. Это было наследство, доставшееся Станиславе Феликсовне от покойного Самуила. Одинокий еврей отказал по завещанию всё своё состояние христианке, умело продававшей ему свои ласки и сулившей до конца его жизни доставлять ему иллюзию любви и беззаветной преданности.
Она встретилась с ним случайно в доме своих родственников, вскоре после разрыва с мужем. Самуил Соломонович, денежными счетами с которым была опутана вся Варшава, был принят как дорогой гость в домах сановной шляхты. Своей демонической красотой Станислава Лысенко, принявшая в Варшаве свою девичью фамилию Свенторжецкой, произвела роковое впечатление на одинокого еврея, уже пожилого годами, но не телом и духом, и в нём вспыхнула яркая страсть к красавице. Станислава Феликсовна сумела локализовать этот пожар и обратить его в светоч своей жизни, источник богатства и знатности (за деньги в это время в Польше можно было добыть всё, не исключая и графского титула).
Какие нравственные муки переносила молодая женщина, решившись на эту самопродажу, осталось тайной её сердца. Она в это время бесповоротно решила добыть себе своего сына, а для этой цели были нужны средства, чтобы окружить его той роскошью, которая равнялась бы её любви. Она принесла себя в жертву этой, быть может, дурно понятой, но всё же искренней материнской любви, пошла на грех и преступление.
Однако возмездие не заставило себя ждать, сын ненавидел её любовника и презирал свою мать. С летами он даже перестал скрывать это презрение, между тем как её любовь к нему росла и росла.
Из-за этой любви Станислава Феликсовна решилась на более тяжёлую жертву – расстаться с сыном, с этою мыслью она приехала в Петербург и осуществила свой план.
Когда её ненаглядный Жозя был устроен, она отделила ему две трети своего огромного состояния, доставшегося ей от еврея Самуила, и таким образом он сделался знатным и богатым блестящим гвардейским офицером, радостная будущность которого была окончательно упрочена.
Сама она уехала в Италию, с тем чтобы там поступить в один из католических монастырей. Часть состояния, которую она оставила на свою долю, была предназначена ею на внесение вклада в монастырь, и эта сумма была настолько внушительна, что открывала ей дорогу к месту настоятельницы. Это очень прельщало её как честолюбивую эгоистку.
Это же свойство было и в характере её сына. Эгоист с головы до ног, он готов был на всякие жертвы для достижения намеченной цели, лично ему желательной, и не пренебрегал для того никакими средствами. Всё, что не касалось его «я», будь это самое близкое ему существо, не имело для него никакой цены. Вследствие этого он равнодушно простился с матерью, хотя и не зная её намерения уйти в монастырь, но всё же будучи осведомлён ею, что они прощаются на долгую разлуку.
Новая жизнь, открывавшаяся пред ним, интересовала его, он знал, что его положение более чем обеспечено, что дальнейшие жизненные успехи зависели всецело от него. Так в ком же была ему нужда? Ни в ком, даже и в матери – «любовнице жида», как он осмелился однажды сказать в лицо несчастной женщине.
Таковы были смутные воспоминания графа Иосифа Свенторжецкого о времени нахождения его под крылом матери.
Встреча с княжной Полторацкой, подругой его детских игр, пробудила в нём страстное желание обладать этой обворожительной девушкой. Он быстро и твёрдо пошёл к намеченной цели, был накануне её достижения. Княжна увлеклась красавцем со жгучими глазами и грациозными манерами тигра. Она уже со дня на день ждала предложения.
Граф тоже был готов со дня на день сделать его, однако какое-то необъяснимое предчувствие останавливало его, и язык, уже не раз готовый выразить это предложение, говорил, как бы против его воли, другое.
Неожиданное обстоятельство вдруг совершенно изменило отношения графа Свенторжецкого к княжне.
На одном из очаровательных вечерних свиданий, которыми дарила княжна поочерёдно своих поклонников, он дошёл до полного любовного экстаза, и страстное признание и предложение соединить навеки свою жизнь с жизнью любимой девушки были уже начаты им. Княжна благосклонно слушала, играя своими кольцами и браслетами. Вдруг восторженный взор графа остановился на ноготке безымянного пальца правой руки княжны Людмилы, и граф чуть не вскрикнул. Вся кровь бросилась ему в голову;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109