Странное чувство возбуждал в Вассе Семёновне её муж. Она вышла за него замуж не любя, так как любила Ивана Осиповича Лысенко, и с первого дня брака почувствовала какое преступление совершила против человека, с которым связала свою судьбу. Оргии, которым предавался князь, его продолжавшаяся почти явная связь с Ульяной – всё это при тогдашнем своём настроении духа княгиня Васса Семёновна считала возмездием за свою вину. Она глубоко жалела князя и, когда он умер на её руках, благословив её и дочь, с просьбой позаботиться об Ульяне и Тане, её замертво вынесли из его спальни. Она впервые полюбила своего мужа мёртвого, полюбила до того, что стала после его смерти жестоко ревновать Ульяну к покойному и действительно непосильной работой и вечными попрёками ускорила исход и без того смертельной болезни молодой женщины.
Смерть Ульяны совершила в княгине Полторацкой новый нравственный переворот. Она горько оплакивала свою бывшую соперницу и исключительно для самобичевания за совершённые ею, по её мнению, преступления против мужа и его любовницы взяла в дом Таню Берестову и стала воспитывать её вместе со своею родной дочерью.
Годы шли. Девочки выросли, и княгиня постепенно стала исправлять свою ошибку и ставить Татьяну Берестову на подобающее ей место дворовой девушки.
Мы видели, к какому настроению души бывшей подруги княжны привело это изменение её положения, и если княжна Людмила недоумевала относительно состояния духа своей любимицы, то от опытного глаза княгини не укрывалось то «неладное», что делалось в душе Татьяны.
– Отогрела я, кажется, змею на груди… – в минуту особенно пессимистического настроения говорила сама себе княгиня. – Надо поскорее выдать её замуж.
Таким образом, Таня была права, предчувствуя, что княгиня охотно выдаст её замуж за первого, кто поклонится «её сиятельству».
«Если Татьяна теперь так ведёт себя, – продолжала думать княгиня, – то что будет, если она узнает своё настоящее происхождение? Надо поговорить с Никитой… Архипыч не сумеет, самой лучше… покойнее будет».
Остановившись на этом решении, княгиня Васса Семёновна позвонила и приказала вошедшей горничной:
– Позвать ко мне Архипыча!
Через четверть часа внушительная фигура старосты уже появилась в дверях кабинета княгини.
– Вот что, Архипыч, приведи ко мне Никиту!
– Когда прикажете?
– Да попоздней, когда барышня ляжет, да и в девичьей улягутся. Он где?
– Да я уже на новом месте его устроил, как приказали.
– Наказывал, что я тебе говорила? Да? А он что же?
– «Да я всё перезабыл, говорит, что и было; чуть ли не два десятка лет прошло», – говорит.
– Хорошо, но всё же я сама накажу ему, крепче будет.
– Вестимо, ваше сиятельство, крепче, это вы правильно: то наша речь холопская – то княжеская.
– Так приведи!
Княгиня снова осталась одна в своём кабинете и пробовала заняться просмотром хозяйственных книг, но образ Никиты – мужа Ульяны, которого она никогда в жизни не видала, – рисовался пред её глазами в разных видах. Ей даже подумалось, что он явился выходцем из могилы, чтобы потребовать у неё отчёта в смерти его жены. Княгиня задрожала.
Это настроение было, по счастью, прервано докладом, что ужин подан. Однако княгиня почти ничего не ела. Ожидаемая беседа с Никитой, по мере приближения её момента, всё сильнее и сильнее волновала её.
Наконец ужин кончился. Княжна Людмила, поцеловав у матери руку и получив её благословение на сон грядущий, удалилась в свою комнату. Княгиня направилась в кабинет, рядом с которым помещалась её спальня.
– Федосья! – окликнула она, подойдя к двери спальни.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – появляясь в дверях, спросила горничная и наперсница княгини.
– Войди сюда! – сказала княгиня и, когда Федосья приблизилась, спросила: – Ты слышала, Никита вернулся?
– Слышала, ваше сиятельство, слышала, как с неба упал.
– Что ты об этом думаешь?
– Да что же думать, ваше сиятельство? Побродил, побродил, добродился до того, что, говорят, кожа да кости остались, ну, домой и пришёл умирать.
– А не ровен час, болтать будет.
– Какой уж болтать? Говорят, еле дышит.
– Так-то так, а всё же я велела Архипычу привести его сюда: наказать ему хочу молчать, а главное – не видеться с Таней, чтобы он ей чего в голову не вбил.
– Это вы правильно, ваше сиятельство: тогда с нею совсем сладу не будет, и теперь уж…
Федосья остановилась.
– Что теперь? – взволнованно спросила княгиня.
– Девки болтают, будто она по ночам не спит, сама с собой разговаривает, плачет.
– Замуж девку отдать надо.
– Вот это, ваше сиятельство, истину сказать изволили. Ох, надо пристроить бы девку, да в дальнюю вотчину.
За дверями в кабинет раздался в это время топот ног.
– Вот они и пришли, потом поговорим. Впусти, Федосья!
Федосья пошла к двери, и вскоре на её пороге появился Архип в сопровождении другого мужика. Княгиня невольно вздрогнула при взгляде на последнего.
«Выходец из могилы», – мелькнула в её уме мысль.
Действительно, вошедший вместе со старостой Никита Берестов имел вид вставшего из гроба мертвеца. Одежда висела на нём, как на вешалке. Видимо, весь он состоял из одних костей, обтянутых кожей. Лицо землистого цвета с выдававшимися скулами, почти сплошь обросло чёрными волосами, всклоченными и спутанными; такая же шапка волос красовалась на голове. А среди этой беспорядочной растительности горели каким-то адским блеском чёрные как уголь глаза.
Никита взглянул ими на княгиню и, казалось, приковал её к месту. Но это было лишь мгновение – Берестов упал в ноги её сиятельству и жалобным надтреснутым голосом произнёс:
– Не губите, ваше сиятельство!
Несколько оправившись, княгиня пришла в себя. Обдумывая это свидание с беглым дворецким её покойного мужа, она хотела переговорить с ним с глазу на глаз, выслав Архипыча и Федосью, но теперь не решалась на это. Остаться наедине с этим «выходцем из могилы» у неё не хватало духа.
«Кроме того, – неслось в голове княгини соображение, – и Архипыч, и Федосья – свидетели прошлого, они знают тайну рождения Татьяны и тайну отношений покойного князя к жене Никиты. Их нечего стесняться».
Она решила их оставить в кабинете.
– Встань! – властно сказала она. – Бог тебя простит.
Беглец приподнялся с пола, но остался на коленях. Его глаза были опущены; они не смотрели на княгиню, и последняя внутренне была очень довольна этим.
– Живи, доживай свой век на родине, но только чтобы о прошлом ни слова! – сказала она. – У меня есть на дворне дочь твоей жены, так с нею тебе и видеться незачем.
– На что мне она? – как-то конвульсивно передёрнувшись, тихо произнёс Никита. – Не до неё мне… умирать пора.
– Зачем умирать? Поправляйся, живи на покое, но не смутьянь, а то, чуть что замечу, не посмотрю, что хворый, в Сибирь сошлю.
В голосе княгини слышались грозные ноты.
– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, отсохни мой язык, коли слово о прошлом вымолвлю. Вот оно где у меня, прошлое! – указал Никита на шею. – А девчонку эту я и видеть не хочу.
– Тогда будет тебе хорошо. Теперь ступай, я всё сказала.
Никита с трудом поднялся с колен и поплёлся вслед за вышедшим из кабинета Архипычем.
IV
РОКОВОЕ ОТКРЫТИЕ
Оба они двинулись по направлению к деревне и шли некоторое время молча. Первым нарушил молчание староста:
– Княгиня-то у нас, что говорить, душа-барыня. Правда, под горячую руку к ней даже не приступайся, а потом отойдёт…
– Ишь, какая!
– Теперь хоть тебя взять. Пожалела, как я сказал, что хворый ты, умирать пришёл.
– Известное дело, умирать.
– Я к тому и говорю, что пожалела; правда, на тебя тоже властно да строго зыкнула, а всё же говорит: «Живи, поправляйся».
– Сердобольная! – с иронией в голосе заметил Никита.
– Ну, теперь подь к себе, спи спокойно! – сказал староста, поравнявшись со своей избой.
– Прощенья просим, – ответил Никита, снимая шапку.
Староста прошёл в ворота своего дома, а Берестов направился далее к околице, за которою стояла отведённая ему избушка Соломониды.
Последняя была одинокая вдова-бобылка, древняя старуха, когда-то бывшая дворовая, фаворитка отца княгини Полторацкой, когда тот был холост. После женитьбы князя она была сослана из барского дома и поселена в построенной ей нарочно избушке, в стороне от крестьянских изб. В этом её жилище было две комнаты с чисто вытесанными стенами, узорчатое крылечко, а за избушкой был выстроен сарай. Тут же был навес для лошадей, а от двора шло место для огорода.
Соломонида жила в своей избушке, получая увеличенную месячину, как говорили крестьяне, «всласть», с единственным запретом – ходить на барский двор. Исполнить этот запрет ей было тем легче, что вскоре после своей женитьбы отец княгини Вассы Семёновны покинул Зиновьево и поселился в своём соседнем маленьком именье Введенском. Барский дом стоял пустым, дворня была переведена в Введенское, на барский двор и так ходить было незачем. Он оживился только с выходом замуж Вассы Семёновны, поселившейся с мужем в Зиновьеве; но в нём начались новые порядки, в обновлённой дворне были новые люди, с которыми Соломониду ничто не связывало, а потому она жила уединённо и не только избегала ходить на барский двор, но даже сторонилась крестьян. Она как бы ушла в самоё себя и жила не настоящим, а прошлым.
По селу Соломонида прослыла «знахаркой», и к этому присоединилось подозрение в колдовстве. Последнему способствовали уединённая жизнь и нелюдимость Соломониды, а главное – огромный чёрный кот, сидевший на крыльце её избушки. Соломонида пользовала крестьян разными травами, прыскала наговорённой водой от «сглазу» – словом, проделывала такие таинственные манипуляции, которые в то тёмное, суеверное время заставляли её пациентов быть уверенными, что она, несомненно, имеет сношение с «нечистой силой».
Месяца за два до появления в Зиновьеве Никиты Берестова Соломонида умерла, и притом так же таинственно для людей, как и жила. Никто не присутствовал при её смерти, никто не голосил у её постели. За несколько дней до кончины её видели копошившейся около своей избы, а затем не видали её несколько дней. Нужды до неё на деревне не было, а потому на это обстоятельство не обратили особенного внимания. Только случайно зашедшая в избу бабёнка, желавшая посоветоваться об усилении удоя «бурёнки», которая вдруг стала давать молока меньше прежнего, увидала Соломониду лежавшею на лавке со сложенными на груди руками. Баба дотронулась до этих рук и, взвизгнув на всю избу, бросилась вон, прибежала в деревню и всполошила всех. Отправились в избу Соломониды и действительно убедились, что она умерла. Кот тоже оказался околевшим. Доложили княгине, и по её приказанию, несмотря на то что «колдунья» не сподобилась христианской кончины, её похоронили после отпевания в церкви на сельском кладбище и даже поставили большой дубовый крест.
После этого избушку заколотили до времени, хотя не было надежды, что найдётся человек, который решился бы в ней поселиться. Она простояла бы так пустая, быть может, много лет, но вдруг, когда в Зиновьеве объявился беглый Никита, и когда возник вопрос, куда девать его, у старосты Архипыча мелькнула мысль поселить его в избушке Соломониды. «Мужик он бывалый, – соображал он, – в бегах разные виды видывал, не струсит». Да и пропадал он почти двадцать лет – именно то время, за которое сложилась среди крестьян страшная репутация Соломониды. В его время она была только опальной «барской барыней», а это не представляло ничего страшного.
Действительно, когда староста сказал Никите Берестову о свободной избушке Соломониды, тот согласился поселиться в ней и даже усердно поблагодарил. Таким образом избушка за околицей снова приобрела странного жильца, тоже находившегося под некоторым запретом.
Между тем, как только Архипыч скрылся на своём дворе, Никита Берестов совершенно иначе зашагал по заснувшей деревне. Куда девались его расслабленная походка, еле волочившиеся ноги, сгорбленность стана и опущенная долу голова. Никита выпрямился и почти побежал к околице. Дошедши до своей избы, он вошёл в неё, закрыл дверь, засветил светец и, сбросил с себя зипун, тряхнул головой, отчего его волосы откинулись назад и приняли менее беспорядочный вид, пятернёй расправил всклоченную бороду и совершенно преобразился.
Мерцающее пламя лучины осветило внутренность избы, действительно представлявшей много таинственного, устрашающе действовавшего на суеверный люд. На почерневших стенах были развешаны пучки каких-то засушенных трав и кореньев, там и сям виднелись прибитые шкуры кошек и мышей, с потолка спускались такие же пучки трав и кореньев и, наконец, болталось на бечёвке чёрное крыло какой-то большой птицы. В комнате был образ, но совершенно почерневший, так что не было возможности разглядеть лик изображённого на нём святого. Черневшее отверстие большой печи, не закрытое заслонкою, завершало ужасающую обстановку этой «избы колдуньи», как продолжали звать избу Соломониды на деревне.
Но Никита Берестов не был из суеверных. Он совершенно спокойно стал ходить по избе, даже заглянул в другую тёмную горницу, представлявшую такой же склад трав, кореньев, шкур животных и крылатых птиц, этих таинственных и загадочных предметов, и время от времени ухмылялся в бороду. Его горящие глаза принимали несколько раз сосредоточенное выражение. Это было как раз в то время, когда он останавливался и ворчал себе под нос.
«Ишь, старая карга, сразу догадалась: «Таньку тебе видеть незачем», когда в Татьяне-то вся суть!» – подумал он, складывая на лавку свой зипун в виде изголовья, а затем потушил светец, впотьмах добрался до лавки и растянулся на ней во весь рост.
Вскоре избу колдуньи огласил богатырский храп – Никита Берестов заснул…
Несмотря на принятые княгиней меры предосторожности, в девичьей узнали не только о возвращении Никиты, но и о том, что он был принят барыней и по её распоряжению поселён в Соломонидиной избушке. Некоторые из дворовых девушек успели, кроме того, подсмотреть в щёлочку, каков он собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109