– А прежде всего – самой России! – вставил посол.
– Барон дал понять Миниху, что все эти беды заслужены русскими: зачем они обошли законные права дочери Великого Петра и позволяют править над собой иноземным? Слово за слово, Миних обещал Нолькену сегодня же арестовать именем царевны Елизаветы как Бирона, так и родителей императора…
– Неужели? – испуганно воскликнул Шетарди.
– Конечно, обещая это, Миних действует далеко не бескорыстно. Злоба злобой, месть местью, а корыстолюбие этого генерала всё-таки на первом плане! Нолькен обещал фельдмаршалу довольно крупную сумму и сегодня вечером должен был доставить в задаток половину её…
– Но, Боже мой, ведь это – безумие! – крикнул Шетарди, вскакивая с кресла и не будучи в силах сдержать своё волнение. – Разве такие вещи делаются сразу?
– Но мне казалось, – удивлённо возразил Шмидт, – что предпринятые бароном шаги вполне согласуются с намерениями вашего правительства, маркиз?
– Ну да, да, конечно! – поспешил ответить Шетарди, спохватившись, что сказал лишнее. – Я именно потому и волнуюсь, что боюсь за исход неподготовленного предприятия…
– Где Миних – там гвардия, там вся армия, маркиз! – заметил Шмидт.
– Ну да, ну да… Конечно… Так, значит, это – дело решённое?
– Нет, окончательно оно ещё не решено. Барон послал меня к вам для того, чтобы вы, в свою очередь, направили меня к цесаревне, дабы поставить её высочество в известность о готовящемся и просить её скрепить своей подписью известные вам условия. Теперь около двенадцати; барон рассчитывает, что часам к пяти-шести я успею вернуться, а к этому времени он будет у вас. Тогда в зависимости от принесённого мною ответа барон решит с вами всё остальное.
– Отлично! – сказал Шетарди, видимо обрадованный. – Я сейчас напишу вам текст тех условий, которые должна подписать цесаревна! – Он подсел к письменному столу, достал из потайного ящика флакон секретных чернил и принялся писать; красноватые буквы письма, высыхая, бесследно исчезали. – Вот! – сказал он, окончив и помахивая листком по воздуху, чтобы просушить его. – Я положу этот листок в несколько других чистых. Запомните, исписанный листок будет третьим сверху. Вы, конечно, знаете, что достаточно подержать его около огня – и буквы сейчас же проступят. Если при вас даже найдут, паче чаяния, несколько листов белой бумаги и если русской полиции даже придёт в голову заподозрить тут что-нибудь, то испытают первый листок, второй, а уж до третьего не доберутся… Или лучше положите его пятым, вот так! Ну, а теперь, милый мой, большая просьба: не передавайте царевне никаких подробностей, скажите просто, что есть шанс на осуществление наших замыслов, но это осуществление возможно только в том случае, если её высочество подпишет обязательство. Могу я положиться на вас?
– Вполне, маркиз! – кланяясь, ответил Шмидт.
– Благодарю вас, и, поверьте, что его величество мой король не оставит ваших услуг без вознаграждения! Теперь, будьте любезны, отоприте дверь второй комнаты и вернитесь сюда. Я сейчас позвоню слуге.
Шмидт отпер дверь и снова занял прежнюю подобострастно-почтительную позу. Шетарди позвонил. Камердинер, вошедший на его звонок, застал конец фразы посла:
– …Всё равно я не могу выпустить из дома такой важный документ! Единственное, что я могу сделать из уважения к барону, это позволить вам скопировать бумагу здесь же, у меня!
– Но помилуйте, ваше превосходительство, – взмолился Шмидт. – Ведь тут будет работы почти до самого вечера!
– Что же делать… Пьер, – обратился посол к камердинеру, – проведите господина Шмидта в дальнюю заднюю комнату, где он всегда работает, когда приходит копировать!
– Слушаю-с, ваше высокопревосходительство, – ответил камердинер, уводя за собой Шмидта.
– Если она не подпишет, я не допущу осуществления этого замысла! – пробормотал Шетарди. – Правда, я рискую тем, что царевна Елизавета пойдёт на соглашение с регентом, но… кто не рискует, тот не выигрывает!
II
ПРЕВРАЩЕНИЯ
Дом на Васильевском острове, где по своём приезде в Петербург поселился Шетарди, оказался в таком плохом состоянии, что с наступлением осени 1740 года посол должен был перебраться в садовый флигель, рассчитывая летом капитально отремонтировать его.
И дом, и флигель имели свою историю, а может быть, легенду.
Уверяли, что дом, сложенный из угрюмого серого камня, был выстроен одним из сподвижников Петра чуть ли не в год основания города (1703 г.). Несмотря на то, что при доме был большой сад, огороженный высокой каменной стеной, общий вид здания был таким угрюмым и неприветливым, что владельцы там не жили, и дом долгое время пустовал. И вдруг в опустелый дом явилась целая орда плотников и каменщиков. Закипела деятельная работа, во двор возили лес и камень, но – странное дело! – сам по себе дом оставался всё таким же хмурым, разорённым. Только стена подверглась некоторой частичной перестройке: с неизвестной целью её во многих местах снабдили ложными башенками.
Соседи недоумевали: материала возят видимо-невидимо, а дом всё в прежнем виде. Наконец работа закончилась, громадные ворота захлопнулись, и дом погрузился в прежнее безмолвие. Правда, иногда по ночам из-за стены чуть слышно доносились какие-то звуки, но это только пугало прохожих, – ведь само здание постоянно оставалось неосвещённым.
Загадка разъяснилась только впоследствии: оказалось, что в саду был выстроен довольно просторный флигель, который с улицы оставался совершенно невидимым благодаря высокой стене и деревьям, росшим вокруг. Этот флигель был выстроен Монсом, купившим всё место, и здесь-то, как говорили, не раз происходили его свидания с императрицей Екатериной I. После казни Монса дом отошёл правительству, был подарен Ягужинскому, а тот, в свою очередь, продал его кому-то. Новый владелец на скорую руку поштукатурил дом, позамазал кое-как трещины да щели и сдал под французское посольство. Но, как мы уже говорили выше, Шетарди, натерпевшийся от холода в первую зиму, летом приспособил для жилья просторный флигель и с осени переехал туда. Основываясь на ходивших об этом флигеле легендах, Шетарди предварительно тщательно исследовал стены флигеля, и кое-какие приятные открытия вполне подтвердили его ожидания.
С фасада этот флигель казался совсем маленьким, но сзади, в замаскированных крыльях, тянулись большие анфилады комнат. В одну из них, почти подходившую к стене, и привёл камердинер Пьер Шмидта.
Это была небольшая, неуютная, заброшенная комната, меблированная очень скудно. Колченогий диван, пара изорванных кресел, шаткий стол с письменными принадлежностями да большая книжная полка-шкаф составляли всё убранство комнаты.
Шмидт сейчас же расположился у письменного стола и приготовился копировать принесённые им с собою бумаги, предупредив камердинера, чтобы ему отнюдь не мешали, так как дело спешное и требует полного внимания. Но, как только вдали замолкли шаги камердинера, Шмидт поспешно встал, запер дверь на ключ, задёрнул перед дверью побуревшую от времени, но очень плотную портьеру и подошёл к многоэтажной книжной полке. Здесь он отсчитал шестую полку снизу, отмерил от её края вправо шесть четвертей и таким образом добрался до самого обыкновенного на вид костыля, каких было набито в стене довольно много. Шмидт с силой дёрнул за костыль сначала вправо, потом вниз, и часть нижней доски откинулась, обнажая потайной шкафчик, в котором виднелись два рычага. Шмидт повернул один из них, и громоздкий книжный шкаф бесшумно опустился вниз, открывая вход в следующую комнату. Шмидт захлопнул дверцу потайного шкафчика, вошёл в образовавшееся от провала книжного шкафа отверстие и в обнаружившейся комнате вновь проделал ту же процедуру, то есть отыскал маленький шкафчик, повернул один из оказавшихся там рычагов, книжный шкаф снова вырос из-под пола, закрыв тайный проход.
Вторая комната нисколько не была похожа на первую. В ней не было окон, и свет падал сверху, через крышу, застеклённое отверстие которой было искусно замаскировано выступавшим с фасада коньком. Эта комната была меблирована очень хорошо. Здесь были широкий мягкий диван, несколько удобных кресел, большой письменный стол, ряд платяных шкафов и аптекарских шкафчиков и большой умывальник.
Шмидт сейчас же приступил к делу. Он разделся до нижнего белья, снял с головы седовато-рыжий парик, под которым оказались коротко остриженные светло-каштановые волосы, достал из шкафчика пузырёк с жидкостью желтоватого цвета и принялся втирать её в лицо. Затем, не давая высохнуть лицу, он налил на ладонь прозрачной жидкости из другого пузырька и в свою очередь вытер лицо и ею. Когда затем он вымыл лицо водой, то оно оказалось совершенно молодым, нежным и очень бледным.
Не теряя времени даром, Шмидт подсел к зеркалу и принялся преображать себя. Когда минут через десять он надел вынутую из платяного шкафа поддёвку и подошёл к зеркалу, чтобы посмотреть на себя, то оттуда на него глянуло типично русское, добродушно-плутоватое купеческое лицо с намасленными и гладко зачёсанными волосами, окладистой бородой и румянцем во всю щёку.
Тогда Шмидт надел шапку, армяк, валенки, взял в руки товарный короб, поднял за кольцо половицу и спустился по узкой лестнице вниз. Эта лестница описывала полукруг. Первая четверть круга вела книзу, вторая вывела в узкий каменный мешок, оказавшийся внутренностью башенки. Слева и справа два небольших, незаметных снаружи отверстия позволяли осмотреть переулок с обеих сторон. Слева никого не было видно, а справа шли на некотором расстоянии друг от друга четверо пешеходов. Шмидт подумал, что будет слишком долго ждать, пока переулок случайно очистится, быстро нажал пружину и через открывшуюся дверку скользнул в нишу, имевшуюся со стороны переулка в каждой башенке. Когда первый из прохожих поравнялся с этой башенкой, он не увидел ничего подозрительного: в нише сидел купец. Так что же? Разве самому прохожему не приходилось зачастую присаживаться на ряды скамеек, устроенных вдоль всей стены в нишах? Дав возможность прохожему поравняться с собой, Шмидт встал, перекинул короб через плечо и быстро зашагал прочь.
Пройдя сеть коротких, пересекавшихся под прямым углом переулочков, Шмидт вышел на довольно широкую «першпективу», вновь свернул в один из боковых переулочков, выходивших к набережной, и остановился там перед деревянным, видимо, весьма недавно выстроенным домом. Перекинувшись несколькими словами с сидевшим у ворот «малым», Шмидт вошёл во двор и поднялся по лестнице на крылечко.
В ответ на его стук послышался старушечий окрик.
– Чего нужно?
– К его благородию, господину поручику Мельникову! – ответил Шмидт.
– Да ты сам-то кто будешь? – раздражённо окрикнули его снова.
– Да Алексеев я, матушка, ваше благородие, Алексеев, торговец!
Запор с шумом отодвинулся, и маленькая худая старушка открыла дверь.
– Ну уж иди, затейник, – ворчливо сказала она, – да иди скорее, будь тебе неладно! Что ты меня, старую, морозишь! – Она провела Шмидта в кухню и крикнула в коридор: – Митенька, поди-ка сюды, тут твой Алексеев пришёл!
– Какой Алексеев? – послышался из-за перегородки молодой, звучный голос.
– Да тот самый, который тебе басурманские мази носит!
В ответ раздался радостный возглас, и в кухню бурно ворвался маленький, толстый, краснощёкий поручик лет двадцати.
– Ну что, борода? – крикнул он ещё с порога. – Принёс, что ли?
– Принёс, батюшка, ваше благородие! – с низким поклоном ответил Шмидт-Алексеев, развязывая окоченевшими пальцами короб.
– Да ну? – радостно вскрикнул Мельников, делая от радости весёлый пируэт в воздухе и залихватски прищёлкивая пальцами. – Да неужто ту самую принёс?
– Ту самую, ваше благородие, которой Людовикова мамзель притирается! – ответил купец, раскрывая короб и подавая офицеру плоскую хрустальную банку, в которой находилась какая-то нежно-розовая помада.
– И не врёшь? – с восторгом крикнул поручик. – Ах, молодец, борода! Уж и обрадуется Наденька!
– Уж твоя Наденька, тоже, прости Господи! С жиру бесится, – кинула старуха. – Только и знает, что беса тешить! И ты тоже, что твой жеребец – как увидит, так и заржёт!
– Эх, маменька! – с укором сказал Митенька. – Сами вы, что ли, молоды не бывали? Аль забыли, как вас покойник-батюшка увозом брал?
– Ну и что доброго вышло? – грустно возразила смягчившаяся при этом напоминании старуха. – Вот и мыкаемся мы с тобой! Только одно слово, что дворяне, а чать у всякого купчишки мошна жирнее… Невеста – голь да жених – голь.
– Гол, да сокол! – весело крикнул поручик; но вдруг его лицо слегка омрачилось, и он с некоторой робостью сказал: – Только ты уж, борода, уважь, не считай притиранья дорого-то!
– Батюшка, ваше благородие! – с низким поклоном ответил купец. – Уж позвольте мне поклониться вам этой мазью, ежели бы только вы мою нижайшую просьбицу уважили.
– Какую просьбу? – удивился поручик.
– Да насчёт того, что сталось с прежними жильцами.
– Ах, это? Ну конечно, разузнал! Моё слово – олово! – с юной гордостью ответил Мельников. – Маменьке удалось всю историю от старика соседа вызнать. Пусть она и расскажет! Ну, маменька?
– А вот, батюшка, – заговорила оживившаяся старуха. – Сказывали мне добрые люди, что проживала здесь чиновничья вдова Пашенная с такой красоткой-дочерью, что и в сказке таких не бывает. Был у дочки женишок, тоже чиновник, а дочка-то – Оленькой её звали – какой-то высокой особе приглянулась. Ну, высокая особа потрясла мошной, женишок-то и отступился, и осталась Оленька беззащитной со старухой матерью.
И вот однажды ночью – было это года два тому назад – подъехало к воротам разного рода люда видимо-невидимо. Стали в ворота стучать, Оленьку за ворота вызывать. Вышла старуха и говорит, чтобы не срамили девушки и не ломились – всё равно, дескать, ворота новые, запоры крепкие, собаки злые – не войти им во двор. И точно, ломились-ломились, а ворот сдюжить не могли.
Тут и пришла охальникам злая мысль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109