«Они потрудились, надо дать им позабавиться!» – сказала однажды императрица… Как могла она решиться сказать такой ужас? Позабавиться за счёт мирных жителей! Да ведь этому имени нет! И главное, она буквально не выносит ни малейшего противоречия. Я пыталась обратить её внимание, что новое царствование начиналось именно с того, чего она так хотела избегнуть: с кровопролития… Боже, какая буря поднялась!
– Но согласись, Жанна, что её трудно остановить…
– А история с Лопухиной? – не слушая его, продолжала Анна Николаевна. – Лопухина уже давно считалась первой красавицей во дворце, и уже давно Елизавета не могла простить ей это соперничество. И что же? Теперь, когда она должна быть выше подобных мелочей, это обстоятельство не даёт ей покоя и вызывает с её стороны самые непростительные выходки. Недавно на куртаг Лопухина явилась случайно причёсанной точно так же, как и императрица, причём в её волосах тоже были цветы. Елизавета Петровна, увидев это, даже побагровела от гнева. Она быстро подскочила к Лопухиной, схватила её за волосы, растрепала причёску, надавала пощёчин и ушла. А когда ей доложили, что с Лопухиной случился продолжительный обморок, она изволила милостиво ответить: «Ништо ей, дуре!» Да и мало ли…
– Милая Жанна, – сказал Суврэ, – а знаешь, что я тебе скажу? Пусть императрица оказалась не тем, чего ждали. Что за беда? Ты сделала всё, что могла, и пожалуй, даже больше… Так не пора ли нам вернуться к своему маленькому Жану, который, вероятно, уже начал забывать свою маму, да к старому дедушке, который ждёт не дождётся своей дочурки?
– Я и сама думаю, что это будет лучше всего, – ответила Жанна, целуя мужа. – Однако надо идти! Я должна опять присутствовать на приёме. Сегодня императрица принимает в частной аудиенции разных просителей… – Она встала, сделала несколько шагов, но запуталась в платье и чуть не упала. – Господи, – вскрикнула она, – да я совсем разучилась носить юбку! Нет, что ни говори, а вы, мужчины, выбрали себе самый удобный костюм!
Приём уже начался, когда Жанна вошла в кабинет императрицы. Последняя недовольно поморщилась при виде опоздавшей и кисло сказала ей:
– Ты знаешь, что я этого не люблю.
У Жанны скорбно забилось сердце.
«Боже мой, – подумала она, – и это она говорит мне после всего, что было, после всей самоотверженности, жертв!..»
Перед императрицей прошёл целый ряд лиц. К одним она относилась с беспричинной милостивостью, к другим – с не менее беспричинной жестокостью и суровостью. Жанна то болезненно морщилась, то удивлённо раскрывала глаза. И в её душе всё глубже и глубже укоренялось полное, безнадёжное разочарование.
Наконец камергер доложил о Головкиной.
– Какая это Головкина? – удивлённо спросила императрица. – Ведь я приказала сослать в Сибирь графа и его жену?
– Это – племянница сосланного, ваше величество, – ответил камергер.
– Наверное, пришла просить за дядюшку! Пусть войдёт! Я научу её, как просить за изменников!
В кабинет вошла Наденька.
– Что вам угодно? – сурово спросила её императрица. – Вы, наверное, явились ходатайствовать за дядю? А знаете ли вы, сколько мне пришлось натерпеться от этого негодяя? И вы решаетесь показываться мне на глаза? Да отвечайте же! Что вы стоите как пень!
– Нет, ваше величество, – ответила Наденька, – не за дядю пришла я молить ваше величество. Дядя много нагрешил против высокой особы вашего величества и пусть несёт заслуженную кару. Да и у него много друзей было – пусть они хлопочут за него. Я же пришла умолять о милости за такого человека, за которого, кроме меня, некому просить!
– Кто же это, дитя моё? – спросила смягчённая императрица.
– Это – мой жених, ваше величество, храбрый и отважный офицер гвардии…
– Фамилия?
– Мельников.
– Мельников? – не веря своим ушам, повторила Елизавета Петровна. – Тот самый Мельников, который помог Миниху, злоупотребляя моим именем, арестовать Бирона, который позорно шпионил за товарищами, обрекал их пытке и казни?
– Ваше величество, – твёрдо возразила Наденька, – мой жених всегда говорил, что солдат должен не рассуждать, а исполнять приказания начальства. Он делал всё, что ему предписывал долг присяги, и если он принесёт присягу вашему величеству, то будет и вам служить до последней капликрови.
Обдавая смелую девушку молниями разгневанных очей, императрица позвонила и обратилась к вошедшему камергеру:
– Я приказала арестовать и сослать в Сибирь всю семью Головкиных, между тем эту особу почему-то оставили в покое. Чтобы сейчас же этот недосмотр был исправлен! Да напомните, кстати, чтобы арестованному офицеру Мельникову, как было приказано, не давать никаких поблажек! Ускорить его дело! Разжаловать в солдаты, лишить чинов и дворянства и, побив батогами, сослать в дальний гарнизон!
– Ваше величество!.. – вскрикнула Наденька.
– Уведите её! – сурово приказала императрица и принялась расхаживать по кабинету из угла в угол. – Ты чего на меня уставилась?! – накинулась она на Жанну. – Недовольна? Не по-твоему я поступила?!
– Ваше величество, – тихо сказала Жанна, – к чему эта лишняя жестокость? Чем виновата бедная девушка! За что постигла её суровая кара? А Мельников… Да разве не права девушка, что он только исполнял долг присяги?..
Елизавета Петровна вспыхнула как порох.
– Ты, матушка, эту музыку со мной брось! – закричала она подбоченясь. – Мне гувернанток не нужно, выросла я из-под опеки…
У Жанны уже закипал на сердце резкий ответ, но тут дверь раскрылась, и в кабинет вошла заплаканная Оленька.
– Мне сказали, – грустно начала она, – что ваше величество хотели видеть меня после приёма.
Елизавета Петровна, ещё не успокоившаяся от гнева на Жанну, накинулась теперь на несчастную Ольгу.
– Ну да, хотела, – закричала она. – Да разве я тебя на казнь зову, что ты ко мне с такой похоронной мордой являешься? Надоело мне это, матушка! Все радуются, все стараются выразить мне свой восторг, а ты, дура, только нюнишь да нюнишь.
– Как же мне не плакать, ваше величество, когда я думаю, что мой Петя не дожил до этого светлого дня, до этой радости? – с мягкой укоризной ответила Оленька.
– Да скучно это, матушка! – уже мягче ответила императрица. – Петенька тут, Петенька там… Ну, умер и умер твой Петя, слезами его не воскресишь. Мёртвому – могила, живому – радости жизни. Он умер – его похоронили. Ты, слава Богу, жива – тебе надлежит озаботиться своим будущим. Ты что надумала?
– Я в монастырь пойду, – тихо сказала Оленька.
– Подумаешь, какая сласть в монастыре! Полно дурить, мать моя! Выходи-ка лучше ты замуж. Есть человек, который мне оказал большие и важные услуги. Он тебя давно без памяти любит и будет тебе верным мужем. Как нарожаешь штук шесть детей, так и забудешь и о монастыре, и о Петеньке. А человек он ловкий… Это – Ванька Каин! – обратилась она к Жанне с пояснением.
При этом имени Оленьку покачнуло.
– Я ещё не совсем здорова, ваше величество, – тихо сказала она, – и у меня в ушах звенит и разные несуразности кажутся. Позвольте мне уйти, ваше величество! – и, не дожидаясь разрешения императрицы, Оленька, шатаясь, вышла из кабинета.
Не помня себя, дрожа от гнева, Жанна подошла вплотную к императрице и скорее прошипела, чем сказала:
– Как вы решились, как вы осмелились, как вы дерзнули на такое святотатство – предложить Оленьке в мужья человека, предавшего на смерть её жениха? Как повернулся у вас язык выговорить это?
Императрица растерялась до такой степени, что даже не рассердилась.
– Но помилуй, что же тут такого… – начала она.
Однако Жанну теперь трудно было остановить: слишком много накипело у неё на сердце.
– Помните ли вы тот момент, – страстно крикнула она, – когда на коленях перед образом вы клялись Богу царствовать в законе, милости и правосудии? С чего же вы начали своё царствование? С крови, с жестокости, с несправедливости! Остановитесь, ваше величество, пока не поздно!
– Да ты совсем взбесилась! – крикнула Елизавета Петровна, выходя из того оцепенения, в которое её погрузил неожиданный взрыв Жанны. – Я прикажу тебя в сумасшедший дом посадить! Я тебя научу, как надлежит подданным разговаривать со своей императрицей! Или ты и впрямь ума решилась? Вообразила, что ты – не какая-то Очкасова, а Сам Господь Бог?!
– Я – не подданная вашего величества, – возразила Жанна, которая обрела всё своё спокойствие, – и не Очкасова. Как законная жена маркиза Анри де Суврэ, обвенчанная с ним в парижской церкви святой Екатерины, я – французская подданная и маркиза. Но я звалась своим девичьим именем потому, что не хотела забывать, что я – русская по рождению, что моя бедная родина ждёт от меня жертв и работы на её пользу. Я сделала всё, что могла, однако вы, ваше величество, доказали мне, как я ошибалась… Но к чему говорить об этом? Я теперь – француженка и на днях уезжаю на свою новую родину…
– Скатертью дорога! – отрезала Елизавета Петровна, поворачиваясь к Жанне спиной.
– Но, уезжая, я должна обратиться к вашему величеству с единственной просьбой, в которой, надеюсь, вы мне не откажете: отпустите со мной Оленьку. Ведь это я прислала сюда Столбина, из-за меня он погиб мученической смертью, и моя обязанность окружить несчастную заботами и довольством. Это всё, чего я прошу у вас, ваше величество!
– А очень она мне нужна! – не оборачиваясь, буркнула императрица.
Подавляя вздох мучительного разочарования, Жанна, маркиза де Суврэ, тихо вышла из кабинета императрицы, чтобы никогда более не возвращаться в него…
XXII
ЭПИЛОГ
Через несколько дней дорожный возок увозил из Петербурга супругов де Суврэ и Оленьку.
– Я всё ещё не могу опомниться от всего пережитого и перечувствованного здесь! – сказала Жанна мужу.
– Эх, голубка моя! – ответил Анри. – А между тем – помнишь? – я ведь предупреждал тебя, что ты слишком идеализируешь свою царевну. «Не сотвори себе кумир» – в этой заповеди заложен глубокий житейский смысл. Императрица Елизавета – не мифическая царица амазонок, не царь-девица ваших русских сказок, а просто женщина, со всеми обычными недостатками, слабостями. Немалую роль сыграло и то, что трон вырос перед ней в несколько часов, неожиданно. Ведь ещё за сутки до этого царствование казалось твоей царевне чем-то далёким, миражным… Власть пьянит, как и вино, и сильнее его бросается в голову. Государь, получающий корону по наследству, с детства привыкает к мысли держать в руках скипетр, государь же, воцаряющийся случайно, неожиданно, на первых порах теряется на высотах трона. Погоди, дай императрице Елизавете освоиться с короной, тогда дела пойдут иначе…
– Может быть, ты и прав, Анри, – задумчиво ответила Жанна.
Мало-помалу исчезали последние строения Петербурга. Лошади бойко несли возок по гладко укатанному шоссе. Оленька, молча смотревшая в окно, вдруг закрыла лицо руками и тихо заплакала.
Жанна поспешила к ней.
– Полно, Оленька, – ласково сказала она, обнимая несчастную девушку-вдову, – не плачь! Право, тебе будет неплохо у нас! Ты будешь мне всё равно как родная сестра, и мы вместе будем чтить память нашего дорогого мученика, нашего незабвенного Пети. И ещё кое-что будем мы делать вместе: там, в Париже, меня ждёт маленький карапуз. Он ждёт одну маму, а к нему приедут две. Мы вместе будем растить его, вместе постараемся сделать из него хорошего, доброго, честного человека.
Оленька слабо улыбнулась сквозь слёзы и поцеловала Жанну.
– Я не знаю, что я сделала бы без тебя, дорогая! – сказала она. – Я мечтала о монастыре, но разве клобук в состоянии облегчить мою невыносимую муку? А вот когда ты говоришь, мне делается легче. Ведь я одна, совсем одна на свете! А теперь у меня нашлись сестра и сынишка, которого я буду очень, очень любить! Моя жизнь не задалась… Ну что же, буду жить вашей жизнью, посвящу себя тебе и маленькому Жану!

Н. Э. Гейнце
ДОЧЬ ВЕЛИКОГО ПЕТРА
РОМАН
Часть первая
I
СМЕРТЬ В ЦВЕТАХ
В ноябре 1758 года с быстротою молнии облетело весь Петербург известие о загадочной смерти молодой красавицы княжны Людмилы Васильевны Полторацкой, происшедшей при необычайной, полной таинственности обстановке, и взволновало не только высшую придворную сферу, в которой вращалась покойная, но и отдалённые окраины тогдашнего Петербурга, обитатели которых узнали имя княжны только по поводу её более чем странной кончины.
Покойная была найдена утром 16 ноября 1758 года мёртвой в своём будуаре. Она лежала на кушетке, в красном бархатном домашнем костюме, почти сплошь засыпанная цветами. Роскошный букет белых роз лежал у неё на груди. Её лицо было спокойно, поза непринуждённая, и княжна могла казаться спящей, если бы не широко открытые, остановившиеся, чёрные как уголь глаза, в которых отразился весь ужас предсмертной агонии.
Туалет княжны был в порядке, и в уютной комнате не было заметно следов ни малейшей борьбы. На лице, полуоткрытой шее и на руках не видно было никаких знаков насилия. Прекрасные волосы княжны были причёсаны высоко, по тогдашней моде, и причёска не была растрёпана; соболиные брови оттеняли матовую белизну лица с выдающимися по красоте чертами, а полненькие губки были полуоткрыты, как бы для поцелуя, и обнаруживали ряд белых как жемчуг зубов, крепко стиснутых.
Цветы, которыми была осыпана покойница, видимо, были только что сорваны, так как наутро, когда вошедшая горничная увидела первою эту поразительную картину, они были свежи и благоухали.
На шее княжны блестело драгоценное ожерелье, а на изящных руках сверкали драгоценные камни в кольцах и браслетах. В миниатюрных ушках горели, как две капли крови, два крупных рубина серёг.
В правой руке покойной был зажат лоскуток бумажки, на котором были по-французски написаны лишь три слова: «Измена – смерть любви».
Розысками было обнаружено, что княжна с вечера довольно рано отпустила прислугу, имевшую помещение в людской – здании, стоявшем в глубине двора загородного дома княжны Полторацкой, на берегу Фонтанной, где покойная жила зиму и лето, и даже свою горничную отправила в её комнату, находившуюся в другом конце дома и соединённую с будуаром и спальней княжны проволокой звонка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109