А нашим секретарём будет милая виконтесса де Вентимиль! Ну, а теперь, господа, забудем о России, о царевнах, императрицах и таможенных сборах и предадимся отдыху и веселью!
* * *
Так, за кубками крепкого вина и пряными блюдами из честолюбия куртизанки, продажности попа-министра, трогательной преданности влюблённого маркиза и ленивого тщеславия короля, родилась санкция проекта, которому суждено было существенно изменить положение русских дел. Франция думала только о себе; она хотела капитализировать русское неустройство, холопство, бездеятельность и опутать Россию тонкой, но прочной сетью бесконтрольного политического влияния. Но ни кардинал Флери, хваставшийся своей осведомлённостью, ни сама Россия, пожалуй, не знали, сколько неисчерпаемых возможностей таится в этой великой стране.
Да, Франция ошиблась в расчётах, иначе не стала бы она подводить ту сложную интригу, которая составит содержание следующей книги. И если автору удалось заинтересовать читателя судьбой Столбина и его Оленьки, судьбой маркиза Суврэ, Жанны, её любви и мести, то пусть последует за автором из тёплой парижской весны 1739 года в суровую петербургскую осень 1740 года!

Часть вторая
ЕЛИЗАВЕТА
I
В ЛАБИРИНТЕ ИНТРИГ
«Если до получения этого письма наши друзья, о прибытии которых меня известила вчерашняя депеша, ещё не успеют выехать из Парижа, то я надеюсь, что вместе с верительными грамотами Ваше Превосходительство пришлёте мне подробные инструкции относительно всех затруднений, о которых я имею честь сообщить Вам ниже. Положение всё запутывается, и маркизу будет легче изложить мне словесно взгляды королевского правительства, чем Вашему Превосходительству сделать это письменно. Повторяю, положение так запутывается, становится настолько сложным, что может показаться, будто ради интересов Франции я иду против французских же интересов. Я положительно затрудняюсь достаточно кратко и ясно изложить вам всё это…»
Писавший эти строки – французский посол при русском дворе Иоахим-Жак Тротти маркиз де ла Шетарди – положил перо, встал и задумчиво подошёл к ярко топившемуся камину, у огня которого стал потирать зазябшие руки. Он был в меру высок, хорошо сложён, строен и одет со всей изысканностью прирождённого победителя сердец. Орлиный нос и энергичная дуга бровей придавали выражение смелости и отчаянной решимости его выхоленному, красивому лицу, которое, однако, при более внимательном наблюдении несколько отталкивало избытком самонадеянности и надменности.
Но теперь выражение самонадеянности значительно отступало перед той крайней озабоченностью, о которой ясно говорили нахмуренный лоб и сдвинутые брови посла. Действительно, его положение было не из лёгких. Он просит инструкций, которые даже при помощи курьера могут быть доставлены ему не ранее как дней через пятьдесят, так как даже верховой с расставленными подставами проходил расстояние от Петербурга до Парижа в двадцать – двадцать пять дней. А между тем необходимость действовать может возникнуть теперь же! Так как же изложить своему правительству положение момента настолько ясно, чтобы сразу была видна создавшаяся необходимость действовать именно так, а не иначе?
После довольно долгого раздумья Шетарди пожал плечами, энергично махнул рукой и, вернувшись к письменному столу, продолжал писать:
«Прежде всего начну с некоторого маловажного трения, которое я предвижу. Конечно, в данном случае вопрос идёт только о небольшой подробности этикета, но без специальных инструкций Вашего Превосходительства я не могу уступить в этом.
Сегодня утром я частным образом виделся с Остерманом. Во время разговора эта старая лиса упомянула, что отсутствие аккредитивов к новому правительству не помешает неофициальному ведению переговоров между нами, так как смерть императрицы Анны не лишает русского двора возможности видеть во мне представителя его христианнейшего величества, тем более что и герцог-регент не удосужился до весны дать послам торжественную аудиенцию, а следовательно – всё равно пришлось бы слишком долго ждать официального признания.
Я не могу скрыть своего удивления, возразив, что аккредитивы будут даны мне не к регенту, а к императору Иоанну III, а следовательно, и не могут быть вручены никому иному. Остерман ответил, что обычай запрещает показывать русского принца крови до достижения им одного года и что это в сущности – такой пустяк, о котором не стоит спорить. Я не настаивал, так как счёл лишним протестовать заранее. Но я прошу сообщить мне в категорической форме теперь же, можно ли, не нанося ущерба достоинству Франции, уступить русскому двору в этом вопросе?
Это относительно мелочи. Теперь нечто более серьёзное.
Я писал третьего дня, что немедленно по получении официального извещения о смерти императрицы пошлю своих дворян к принцам и принцессам для выражения соболезнования. Герцог Бирон не принял моего посланного и дал ему весьма ясно понять, что ему некогда будет принять также и меня. Наоборот, бывший у принцессы Елизаветы передал мне от имени цесаревны, что я всегда могу приехать к её высочеству, когда бы ни захотел, и что царевна очень желала бы повидаться со мной. Но я считаю необходимым пока ещё удерживаться от личных свиданий с принцессой.
Я уже писал Вам ранее, что до сих пор мне не приходилось видаться с её высочеством иначе, как при третьих лицах, что до последнего времени тайные переговоры велись через Нолькена и известное Вам доверенное лицо и что только на другой день после смерти императрицы ко мне с великой опаской зашёл Лесток. Вам известно также, что царевна не выказывает особенной уступчивости в интересующем нас деле и уклоняется от документальных обещаний территориальных уступок в пользу Швеции. Как ни заинтересована в этом последняя, но она смотрит на это гораздо легче, и Нолькен всё-таки склоняется в пользу возможно быстрейшего осуществления переворота, так как для Швеции война была бы теперь очень несвоевременной, а иначе немыслимо сбить Россию с принятой ею угрожающей и вызывающей позиции.
И вот тут-то я и остановлюсь перед неприятной задачей парализовать французские начинания во имя Франции. Нолькен говорил мне на днях, что его правительство ассигновало ему большую сумму на политическую интригу, и я понимаю, что бедная Швеция могла получить эти деньги только от Франции. Нолькен говорит, что его правительство решило в случае неизбежности объявить России войну, и я понимаю, что обедневшая Швеция может начать войну только в том случае, если Франция ссудит ей на это средства. Следовательно, образ действия Нолькена находится в полном согласии с желаниями моего правительства, и… всё-таки я должен противодействовать ему!
Я позволяю себе спросить, какая будет польза для Франции, если принцесса Елизавета вступит на трон не ослабленной заранее страны? Ведь даже и теперь, нуждаясь в нас, царевна выказывает строптивость и нежелание поступаться чем бы то ни было? Что же будет далее и приобретём ли мы себе союзника, помогая царевне Елизавете получить отцовскую корону? Кроме того, благодаря тому, что осторожность французского правительства понуждает его действовать, прикрываясь Швецией, принцесса Елизавета может отказать нам в праве на свою признательность, опираясь на то, что действительную помощь её высочество получила не от нас. Царевна должна пойти на уступки, должна дать письменное обязательство вернуть Швеции захваченные Петром Великим земли и предоставить Франции известные фискальные (например, таможенные) преимущества. Без этого нам нет смысла помогать ей. Я очень рад, что Нолькен обнадёживает её: несколько досадных разочарований, и царевна увидит, что ей необходимо стать уступчивее к нам!
Но это – ещё далеко не всё, положение осложняется ещё более. Герцог-регент держит себя всё враждебнее к родителям юного императора и, как это мне известно, всё более заигрывает с царевной Елизаветой. Ведь он уже давно питает тайную страсть к царевне, да кроме того, понимает, что его положение непрочно. Ни для кого не тайна, что он помышляет выслать Анну Леопольдовну с супругом за границу. Но удастся ли ему, всеми ненавидимому, удержать власть в руках? Нет, не удастся, и это должно понудить его пойти на соглашение с царевной. Уже тот факт, о котором я упоминал выше, что герцог не принял моего посланного, свидетельствует, насколько Франция не может рассчитывать на его дружбу. Значит, от кого бы ни исходило желание немедленного переворота в пользу царевны Елизаветы, революция в данный момент принесёт Франции только ущерб, а следовательно, моя священная обязанность – не допустить осуществления переворота.
Итак, судя по всему, царевна ведёт загадочную для меня двойную игру. Третьего дня уже после отсылки последней депеши я говорил с известным Вам доверенным Нолькена, который сообщил мне, что шведский посол вступил в переговоры с фельдмаршалом Минихом. Но ведь Миних – враг Бирона! Объяснение этой загадки обещано мне в ближайшем будущем, может быть, сегодня, и тогда я немедленно извещу Ваше Превосходительство. Но моё положение посла обязывает меня быть готовым ко всему, а те намёки, которые делает Нолькен, заставляют предполагать возможность осуществления такой странной политической конъюнктуры, как Бирон – Елизавета – Миних. Нечего и говорить, что подобное разрешение вопроса грозит Франции полным крушением её надежд!
Вот в чём заключается запутанность положения, о которой я упоминал в начале письма. Момент таков, что каждую минуту грозят политические неожиданности. Я постараюсь оттянуть решительную развязку в ожидании точных инструкций, но если мне не удастся сделать это, то я буду вынужден действовать так, как подскажут мне здравый смысл и интересы Франции!»
Шетарди перечитал всё написанное им, затем взял чистый лист бумаги и принялся переписывать, местами зашифровывая депешу. Затем, положив изготовленное донесение в конверт и запечатав его, посол с облегчённым видом вскочил с места и опять подбежал к камину, чтобы сжечь черновик.
– Ух! – сказал он, протягивая руки к ярко вспыхнувшему от брошенной бумаги пламени. – Что за отвратительная страна! Помимо вечных затруднений, когда не знаешь, на что решиться, климат способен либо отравить, либо заморозить всякую изобретательность! Всё время стоял гнилой, жёлтый туман, а теперь вдруг ударили холода, от которых птицы мрут на лету! И ведь теперь ещё только начало ноября – что же будет дальше? Да, уж придётся мне разориться на мех для Любочкиной шубки. Конечно, в этой стране белых медведей меха стоят не так уж дорого, да и до сих пор прелестное тело и болтливый язык очаровательной русской аристократки стоили мне сущих пустяков; однако правительство моего короля настолько скупо, что было бы желательно избежать подобных трат и далее… Но что нужно, то нужно. Любочка – премилое и преполезное существо и…
Осторожный стук в дверь прервал игриво-деловые размышления посла. Вошёл камердинер и доложил:
– Господин Шмидт желает видеть ваше превосходительство!
– Отлично, – ответил Шетарди, – попросите ко мне господина Гюйе и впустите Шмидта.
Через несколько минут в кабинет вошли Гюйе, один из секретарей французского посольства, и Шмидт, младший переводчик барона Нолькена.
– Здравствуйте! – небрежно кивнул Шетарди, отвечая на почтительный поклон Шмидта. – Вот что, милый Гюйе, потрудитесь, пожалуйста, немедленно отправить этот пакет нашему правительству с экстренным курьером. Депеша очень спешная! Ну, а у вас что? – обратился он к Шмидту.
– Письмо от его превосходительства барона Нолькена! – почтительно ответил переводчик.
– А! Ну дайте сюда! Вы можете идти, Гюйе, и пожалуйста, чтобы пакет был отправлен немедленно!
Как только за секретарём закрылась дверь, обращение маркиза резко изменилось. Он приветливо закивал головой Шмидту и знаком предложил ему сесть в одно из кресел около камина. Затем, убедившись, что в соседней комнате никого нет, он запер дверь из последней в коридор и, усевшись рядом со Шмидтом, оживлённо заговорил:
– Ну, милый мой, как дела? Уж вижу, вижу, что у вас имеются новости! Впрочем, сначала письмо!
Шетарди вскрыл конверт, который держал в руках, и достал оттуда небольшой листок совершенно чистой бумаги. Посол взял этот листок и подержал его около огня камина. Сейчас же на чистой дотоле бумаге стали показываться какие-то буроватые чёрточки, а затем мало-помалу слились в две строки письма. Шетарди прочёл их, бросил письмо в огонь и сказал:
– Барон пишет, что он поручил вам передать мне всё на словах и что сегодня вечером он будет у меня. Так в чём же дело?
– Дело в следующем, – ответил Шмидт. – Шведское правительство в двух последовательных депешах настойчиво указывало барону, что необходимо теперь же сделать что-либо, чтобы изменить позицию, принятую Россией по отношению к Швеции. Напрасно барон заявлял, что нельзя насиловать события и что он действует вполне согласно с вами, барону открыто выразили недовольство им…
– Ну да, конечно! – с досадой воскликнул Шетарди. – Видно, все правительства на один покрой! Они хотят, чтобы мы были в чужой стране какими-то богами, которым достаточно только пожелать, чтобы было всё исполнено.
– Совершенно случайно, – продолжал Шмидт, – барону удалось увидеться с фельдмаршалом Минихом в такую минуту, когда последний был вне себя от негодования. Миних, потерявший всякую сдержанность, бесновался, топал ногами и изрыгал громовые проклятия по адресу герцога Бирона и родителей императора. Первый раздосадовал фельдмаршала тем, что отказался признать какие-то расходы, сделанные Минихом для нужд армии, и фельдмаршалу, скупость которого вошла в пословицу, приходится платить теперь из своего кошелька. А родителей императора Миних ругал за трусость: он уже не раз намекал им, что стоит только мигнуть ему – и герцог будет арестован, а они всё трусят. Между тем не сегодня завтра Бирон попросту вышлет принца с принцессой из России, и тогда уж никому не сдобровать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109