Если до сих пор я покорялся твоей воле, то лишь с отвращением, с затаённым гневом; я чувствовал себя безгранично несчастным, только не смел признаться тебе в этом.
– Другими словами, ты не хочешь повиноваться! – произнёс Лысенко жёстким тоном. – А тебе это нужнее, чем кому бы то ни было.
– Но я не могу выносить принуждение, – страстно возразил мальчик, – а военная служба – не что иное, как постоянное принуждение, каторга! Всем повинуйся, никогда не имей собственной воли, изо дня в день покоряйся дисциплине, неподвижно застывшей форме. Всё моё существо рвётся к свободе, к свету и жизни. Отпусти меня, отец! Не держи меня больше на привязи! Я задыхаюсь, я умираю.
Рука Осипа ещё обвивала шею отца, но тот вдруг выпрямился, оттолкнул его от себя и резко ответил:
– Я полагал, что военная служба – вовсе не каторга, что быть военным – это честь! Свобода, свет, жизнь! Уже не думаешь ли ты, что в шестнадцать лет имеешь право очертя голову броситься в водоворот жизни и упиваться всеми её благами? Для тебя эта именно свобода была бы только распущенностью, твоей погибелью.
– А если бы так? – воскликнул юноша совершенно вне себя. – Лучше погибать на свободе, чем продолжать жизнь в такой неволе! Для меня служба – цепи, рабство.
– Молчать! Ни слова больше! – крикнул Иван Осипович. – У тебя нет более выбора, потому что ты уже на службе и принял присягу! Сначала ты должен получить офицерский чин и в качестве офицера исполнить свой долг, как и все твои товарищи; когда же ты достигнешь совершенных лет и я уже не буду иметь власти над тобою, тогда выходи, если хочешь, в отставку, но для меня известие о том, что мой единственный сын уклонился от военной службы, будет смертельным ударом. Но этого ещё пока нет! Ты зависишь от меня и должен научиться покоряться, пока ещё не ушло время. И ты научишься – даю тебе слово!
Голос Ивана Осиповича звучал непреклонно и сурово, ни малейшего следа нежности и мягкости не осталось в его лице.
Осип хорошо знал отца, чтобы ещё раз попробовать просить или настаивать. Он ничего не ответил, но в его глазах вспыхнула демоническая искра, а на крепко сжатых губах появилось лукавое, злое выражение. Он молча повернулся и направился к двери.
Иван Осипович следил за ним глазами. В его душе вдруг шевельнулось снова как бы предчувствие какого-то несчастья. Он окликнул сына:
– Осип, ведь ты вернёшься через два часа? Ты даёшь честное слово?
– Да, отец!
XIV
ИСКУСИТЕЛЬНИЦА
Через несколько минут после ухода молодого Лысенко в комнату вошёл Сергей Семёнович Зиновьев.
– Ты один? – удивлённо спросил он. – Я не хотел мешать тебе, но только что увидел, как Осип быстро пробежал через сад. Куда это он отправился так поздно?
– К матери, проститься с нею.
Зиновьев остолбенел от удивления при таком известии.
– С твоего согласия? – быстро спросил он. – Да? Какая неосторожность! Ты только что по опыту узнал, как Станислава умеет поставить на своём, а теперь опять оставляешь сына на её произвол.
– На какие-нибудь полтора часа. Я не мог отказать ему в этом прощальном свидании. И чего ты боишься? Уж не насилия ли с её стороны? Осип – не ребёнок, которого можно отнести на руках в экипаж и увезти, несмотря на его сопротивление.
– А если он не будет сопротивляться?
– Он дал мне слово возвратиться через два часа, – выразительно сказал Иван Осипович.
– Слово шестнадцатилетнего мальчика!..
– Который воспитан для военной службы и потому знает, что такое честное слово. Это вовсе не беспокоит меня, мои опасения клонятся совсем в другую сторону.
– Сестра сказала мне, что вы наконец поладили, – заметил Сергей Семёнович, бросая взгляд на сильно омрачённое лицо друга.
– На несколько минут, а потом мне опять пришлось быть строгим, суровым отцом. Именно этот час показал мне, какая трудная задача покорить и воспитать такую необузданную натуру; но, что бы там ни было, я пересилю её.
Сергей Семёнович подошёл к окну и стал смотреть в сад.
– Уже смеркается, – заметил он, – а до лесного пруда по крайней мере полчаса быстрой ходьбы. Если это свидание неизбежно, то ты должен был допустить его только в своём присутствии.
– Чтобы ещё раз встретиться со Станиславой? Это невозможно. Этого я не хотел и не мог требовать.
– А если это прощанье кончится иначе, нежели ты предполагаешь? Если Осип не вернётся?
– В таком случае он был бы негодяем, изменником своему слову, дезертиром, так как он уже состоит на службе. Не оскорбляй меня подобными предположениями, Сергей!
– Ну, не будем спорить, тебя ждут в столовой. Ты хочешь уехать сегодня же?
– Да, через два часа, – твёрдо и спокойно ответил Иван Осипович. – К этому времени Осип вернётся.
Сергей Семёнович печально улыбнулся, но не сказал ничего. Оба друга отправились в столовую.
На полях и в лесу уже ложились серые тени летних сумерек. Вдоль берега лесного пруда беспокойно двигалась взад и вперёд Станислава, закутанная в тёплый плащ. Она не обращала внимания на спускающуюся сильную росу, всё её существо было полно лихорадочного ожидания.
С того дня, когда девочки застали её и Осипа в роще вдвоём и были поневоле посвящены в их тайну, Станислава Феликсовна назначала свиданья по вечерам, когда около пруда и в роще было совершенно пустынно. Но они всё-таки расставались до наступления сумерек, для того чтобы позднее возвращение Осипа не возбудило в ком-нибудь подозрения. До сих пор Осип всегда был аккуратен, а сегодня мать ждала уже напрасно целый час. Задержал ли его случай, или же их тайна была открыта?
Вокруг в роще царила могильная тишина, нарушаемая шорохом шагов тревожно ходившей по траве женщины. Наконец послышался слабый звук шагов, сначала совсем вдали, но они приближались к пруду со страшной быстротою. Скоро показалась стройная фигура юноши. Станислава бросилась ему навстречу. Через минуту сын был в её объятиях.
– Что случилось? – спросила она, осыпая его бурными ласками. – Отчего ты так поздно? Что задержало тебя?
– Я не мог прийти раньше… я прямо от отца.
– От отца? – вздрогнула Станислава Феликсовна. – Так он знает?
– Всё! – И мальчик наскоро рассказал, что случилось.
Не успел он кончить, как горький смех матери прервал его.
– Понятно, все они в заговоре, когда дело идёт о том, чтобы отнять у меня моё дитя! А отец? Он, конечно, опять сердился, грозил и заставил тебя тяжёлою ценою купить страшное преступление – свидание с матерью?
– Нет, – тихо сказал Осип, – но он запретил мне видеться с тобою и неумолимо требует нашей разлуки.
– Тем не менее ты здесь! О, я знала это!
– Не радуйся слишком рано, мама, – с горечью произнёс мальчик. – Я пришёл только проститься с тобою. Отец знает об этом, он позволил мне пойти проститься, а потом…
– А потом он снова возьмёт тебя к себе, и ты будешь снова потерян для меня? Не так ли?
Мальчик не ответил. Он обеими руками охватил мать, и страшное рыданье вырвалось из его груди, рыданье, в котором было столько же гнева и горечи, сколько страдания.
– Ты плачешь? – произнесла Станислава Феликсовна. – Я давно всё предвидела; даже если дети не видели нас, всё равно в день отъезда из Зиновьева к отцу ты был бы поставлен в необходимость или расстаться со мною, или решиться.
– На что решиться?.. Что ты хочешь сказать? – с изумлением спросил сын.
– Неужели ты без всякого сопротивления подчинишься насилию, позволишь разорвать священную связь между матерью и ребёнком и попрать ногами нашу любовь? Если ты допустишь сделать это, в твоих жилах нет ни капли моей крови, ты – не мой сын.
– Мама! – воскликнул мальчик.
– Он послал тебя проститься со мною, а ты терпеливо покоряешься, да ещё принимаешь его позволение за величайшую милость с его стороны! – перебила его Станислава Феликсовна. – Ты в самом деле пришёл проститься со мною… навсегда, в самом деле?
– Я должен! Ты знаешь отца и его железную волю; разве есть какая-нибудь возможность противиться ей?..
– Если ты вернёшься к нему, то нет; но кто же заставляет тебя возвращаться?
– Мама! Ради Бога! – с ужасом воскликнул он, но руки матери ещё крепче охватили его, а горячий, страстный шёпот продолжал раздаваться над его ухом:
– Что так пугает тебя в этой мысли? Ты ведь только пойдёшь за матерью, которая безгранично любит тебя и с той минуты будет жить исключительно тобою. Ты часто жаловался мне, что ненавидишь военную службу, к которой тебя принуждают, что с ума сходишь от тоски по свободе; если ты вернёшься к отцу, выбора уже не будет: отец неумолимо будет держать тебя в оковах; он не освободил бы тебя, даже если бы знал, что ты умрёшь от горя.
Ей не было надобности уверять в этом сына – он знал это лучше её. Поэтому его голос стал почти беззвучным от горечи, когда он ответил:
– И всё-таки я должен вернуться; я дал слово быть дома через два часа.
– В самом деле? – резко и насмешливо произнесла Станислава Феликсовна. – Так я и знала! То тебя считали не более как мальчиком, каждым шагом которого надо руководить; за тебя рассчитывали каждую минуту, ты не смел иметь ни одной самостоятельной мысли, теперь же, когда дело идёт о том, чтобы удержать тебя, за тобой вдруг признают самостоятельность взрослого человека. – Она нервно захохотала. – Ну, хорошо, – продолжала она, – так покажи же, что ты взрослый не только на словах; действуй как взрослый! Вынужденное обещание не имеет никакой силы: разорви же невидимую цепь, на которой тебя хотят удержать; освободись!.. Пойдём со мною, Осип! Я давно всё предвидела и всё подготовила; я ведь знала, что день, подобный сегодняшнему, настанет. В получасе ходьбы отсюда ждёт мой экипаж, он отвезёт нас на ближайшую почтовую станцию, и прежде чем в Зиновьеве догадаются, что ты не вернёшься, мы уже будем с тобою далеко-далеко.
– Нет, мама, нет, это невозможно! – воскликнул Осип.
Станислава Феликсовна, не слушая его, продолжала:
– Там свобода, жизнь, счастье! Я введу тебя в широкий, вольный свет, и только тогда, когда ты узнаешь его, ты вздохнёшь полной грудью и почувствуешь радость освобождённого из темницы узника. О, я знаю, каково бывает на душе у такого счастливца: ведь и я носила цепи, которые сама сковала себе в безумном ослеплении; но я разорвала бы их в первый же год, если бы не было тебя. О, как хороша свобода! Ты собственным опытом убедишься в этом.
Свобода, жизнь, счастье! Эти слова отзывались тысячным эхом в груди юноши, в котором до сих пор насильственно подавляли бурное стремление ко всему тому, что ему предлагала мать. Как светлая, очаровательная картина, залитая волшебным сиянием, стояла пред ним жизнь, которую рисовала ему мать. Стоило протянуть руку – и она была его.
– Моё слово… моё слово! – бормотал он.
– Это ловушка.
– Отец будет презирать меня, если…
– Если ты достигнешь великой и славной будущности? Тогда явись к нему и спроси, осмелится ли он презирать тебя. Он хочет удержать тебя на земле, тогда как природа дала тебе крылья, которые уносят тебя под облака. Он не может понять твою натуру, никогда не поймёт её. Неужели ты хочешь погибнуть из-за простого обещания? Пойдём со мною, Осип, со мною, для которой ты – всё! Пойдём на свободу! – И Станислава Феликсовна увлекала сына прочь, медленно, но неудержимо.
Правда, некоторое время он ещё противился, но вырваться ему не удалось. Под влиянием мольбы и нежности матери последний остаток сопротивления постепенно ослабел. Он последовал за нею.
Через несколько минут у пруда уже никого не было. Мать и сын исчезли.
Между тем в то время, когда у берега лесного пруда происходило описанное нами объяснение между матерью и сыном, в столовой княгини Вассы Семёновны, хозяйка дома, её брат и полковник Иван Осипович Лысенко, казалось, спокойно вели беседу, которая совершенно не касалась интересовавшей всех троих темы. Эта тема была, конечно, разрешённое отцом свидание сыну с матерью.
Иван Осипович не касался этого предмета, а другим было неловко начинать разговор об этом.
Сергей Семёнович иногда серьёзно, с искренним сожалением поглядывал на своего друга. В душе у него сложилось полное убеждение, что мать одержит победу над сыном и что последний не вернётся. Княгиня Васса Семёновна думала то же самое, хотя и не успела объясниться с братом ни одним словом. И брат и сестра слишком хорошо знали Станиславу Феликсовну.
Время шло. Иван Осипович стал нервно двигаться на стуле и чутко прислушиваться к малейшему шуму, долетавшему из сада.
Густые сумерки стали ложиться на землю. Слуги зажгли в столовой огни. Назначенные отцом сыну два часа миновали.
Разговор между тремя собеседниками ещё продолжался, но всё чаще и чаще стал обрываться не только на полуфразе, но на полуслове. Напряжённое состояние духа собеседников достигло высшей степени.
Его совершенно неожиданно разрешил Иван Осипович.
– Лошади, вероятно, готовы, – вдруг встал он.
– Лошади… Какие лошади?..
– Лошади, которые могли бы отвезти меня в Тамбов, а оттуда в Москву. Мне, как я уже говорил, необходимо уехать сегодня же; я и так заговорился с вами и опоздал на целый час.
– А сын? – невольно вырвалось у Сергея Семёновича.
– У меня нет сына, – холодно произнёс Иван Осипович.
Княгиня переглянулась с братом, но оба они не сказали ни слова. Они хорошо поняли, что Иван Осипович убедился сам, что сын нарушил данное им слово и перешёл на сторону матери. Тогда действительно он мог считаться погибшим для отца.
«У меня нет сына!» – эта фраза, казалось, так и осталась висеть в атмосфере комнаты, атмосфере тяжёлой и неприветной.
Все трое стояли несколько минут как окаменелые. Первая прервала эту томительную паузу княгиня Васса Семёновна, дёрнув сонетку.
– Вели подавать лошадей!.. – приказала она явившемуся лакею.
Иван Осипович стал прощаться. Он с почтительностью и с какой-то особой нежностью поцеловал руку хозяйки дома, а затем нервно обнял друга, несколько раз поцеловал его и тотчас отвернулся, чтобы смахнуть предательскую слезинку, появившуюся на ресницах. После того он твёрдою, ровной походкой вышел в переднюю, а затем на крыльцо, у которого уже позвякивала бубенцами и колокольчиками княжеская тройка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109