Я вас правильно понял?— Да, правильно.— Десять лет, — повторил я. — Это при том, что прибалты народ законопослушный и даже, как мне кажется, несколько флегматичный. При том, что в Прибалтике нет гор, а «зелёнка» начинается в июне, а не в марте. И при том, что в то время не было правозащитников, которые кричали бы о правах человека и тем самым мешали армии и ГБ наводить конституционный порядок. И все-таки понадобилось десять лет. За сколько же лет, по-вашему, можно покончить с чеченскими сепаратистами? А они, уверяю вас, очень даже не флегматичные. И совсем не законопослушные.— Да, это непростая проблема, — согласился секретарь. — Но проблемы нужно решать.— Лучше бы их не создавать. Тогда и решать будет нечего.— В этом я тоже с вами согласен. Создавать проблемы мы научились. А вот решать — нет.Начальник комендантского патруля окончательно рассупонился, сел на привокзальную скамейку, снял фуражку и даже расстегнул китель. И стал похож на нормального человека, с которым можно нормально говорить. И потому я рискнул задать ему вопрос, занимавший меня с первого дня в Эстонии, когда мы с изумлением узнали, что фильм «Битва на Векше», в котором Артисту предложили роль второго плана, повествует о подвигах эсэсовцев в годы Великой Отечественной войны.— Скажите, господин секретарь. Мне хотелось бы кое в чем разобраться. Что, собственно, происходит в Эстонии? Ненависть эстонцев к коммунистам ещё можно понять. Особенно если правда, что от рук коммунистов погибло в тринадцать раз больше эстонцев, чем от рук фашистов. Это правда?— К сожалению, правда.— Понятно. Но совершенно непонятно другое. Разве ненависть к коммунистам обязательно предполагает любовь к фашистам? Можно ведь и по-другому сказать: от рук фашистов погибло в тринадцать раз меньше эстонцев, чем от рук коммунистов. Но все равно много. Откуда же у эстонцев такая любовь к фашистам?— Это заблуждение, — возразил секретарь. — Никакой любви нет. Мы проводили социологические опросы. Эстонцы в своём большинстве совершенно равнодушны к фашизму. Но когда Россия протестует против фашизации Эстонии, против торжественного перезахоронения останков эсэсовца, они встают на дыбы. Они считают это вмешательством в их внутренние дела.— Значит, если бы Россия не протестовала, ничего бы и не было?— Россия не может безучастно смотреть на фашистский реванш. Торжественные похороны останков эсэсовца — это вызов России.— А как обстоят дела в Латвии и Литве?В Литве довольно спокойно. Там всего двадцать процентов русскоязычного населения. В Латвии хуже. Там идут очень неприятные для нас процессы, готовятся суды над советскими партизанами. Русскоязычных в Латвии — почти половина населения. А в самой Риге латыши вообще в меньшинстве.— А сколько русских в Эстонии?— Около сорока процентов.— Что же это получается? — спросил я. — Чем больше русских в стране, тем острее там обстановка?— Это естественно.— Не понимаю. Чего же тут естественного?— Чем больше русских, тем большую угрозу они представляют для коренного населения.— Какую угрозу могут представлять русские для эстонцев и латышей?— Они боятся утратить свою независимость. Русскоязычное население требует равных прав. На этом и спекулируют националисты.— Давайте пока оставим националистов в покое, — предложил я. — Сначала разберёмся с русскими. После развала СССР они оказались за границей. У них был выбор. Или вернуться в Россию, или стать гражданами Эстонии. Массового исхода русских из Прибалтики, насколько я знаю, не было?— И быть не могло. Кто же поедет в нищую Россию из бедной, но все-таки сравнительно благополучной Эстонии?— Значит, они хотят жить здесь, в сравнительно благополучной Эстонии, а быть гражданами России?— Они хотят быть гражданами Эстонии, но иметь равные права, — разъяснил секретарь, начиная терять терпение от бестолковости собеседника.— Про какие права вы все время говорите? Право не учить язык страны, гражданином которой являешься? Право не уважать законы этой страны? Право считать эстонцев чухней?— Вы сейчас рассуждаете как националист.— Я начинаю их понимать. Мы что, намерены снова присоединить Прибалтику к России?— Такой задачи Россия перед собой не ставит. Россия уважает суверенитет прибалтийских независимых государств.— Тогда почему бы не сказать людям правду?— В чем же, по-вашему, эта правда?— В том, что Эстония не часть России. В том, что Эстония никогда не будет частью России. И Латвия. И Литва. Россия поможет тем, кто хочет вернуться. Но те, кто остался, должны усвоить очень простую вещь: что они граждане Эстонии, а не России. И они должны знать язык Эстонии, уважать её традиции и законы. А чтобы связь с родиной не терялась, Россия будет посылать артистов, книги, фильмы, построит центры русской культуры. Ну, не знаю что ещё. Будет присылать открытки с видами Кремля и новогодние поздравления деда Мороза с личной подписью президента.— Хорошая идея, — усмехнулся секретарь.— Рад, что вы её оценили. Вместо этого вы тратите деньги российских налогоплательщиков на содержание агентуры, финансируете пророссийские партии и их печатные издания, направляете ноты протеста против торжественных похорон эсэсовца. При этом прекрасно зная, что этой нотой протеста гордые эстонцы подотрут задницу. Что гордые эстонцы и сделали.Не вижу никакой логики. Даже намёка на логику. А что значил призыв московского мэра бойкотировать латышские продукты в знак протеста против дискриминации русскоязычного населения? — продолжал я с пылкостью доморощенного трибуна, который говорит не для того чтобы получить ответ, а для того, чтобы облегчить душу, изболевшую во дни сомнений и тягостных раздумий о судьбах своей родины. — Вы можете мне объяснить, зачем это было сделано?— Вы сами дали ответ. В знак протеста против дискриминации русскоязычного населения. Юрий Михайлович Лужков очень чётко заявил свою позицию.— И к чему это привело? Что, дискриминация прекратилась? Кому от этого бойкота стало лучше? Латышским крестьянам, которые затоварились со своей сметаной? Русским в Латвии? Латыши стали их после этого больше любить? Я вам скажу, кому от этого стало лучше. Только самому Юрию Михайловичу Лужкову. Он нажил на этом политический капитал, прирастил процентик к своему президентскому рейтингу. Ах, какой бесстрашный защитник наших! Какая дуся!— Латыши не стали больше любить русских, — сухо заметил секретарь. — Но стали больше бояться. Это был для них хороший урок. Они поняли, что притеснения русскоязычного населения не останутся безнаказанными.— Бояться? — переспросил я. — Вы хотите, чтобы латыши и эстонцы боялись русских? Это и есть цель нашей внешней политики? Теперь я начинаю понимать, почему из всех северных соседей России к нам лояльны только белые медведи в Арктике. Потому что в Арктике мало русских.— Браво, господин Пастухов, браво, — проговорил секретарь и только что не поаплодировал. — Раньше все разбирались в искусстве. Теперь все разбираются в политике.Он довольно демонстративно взглянул на часы, давая понять, что разговор его развлёк, но ему пора возвращаться к делам. Так начальник комендантского патруля поднимается со скамейки, застёгивает китель и надвигает на лоб форменную фуражку. И уже в непрошибаемой броне служебного достоинства поставил он последнюю точку:— Мне симпатична ваша горячность, господин Пастухов. Да, симпатична. Но все-таки предоставьте проблемы внешней политики решать профессионалам.И эта его высокомерная снисходительность окончательно меня достала.— Вы уже нарешали, — сообщил я ему. — Всего. Выше крыши. В Эстонии торжественно хоронят фашиста, а в Латвии собираются судить советских партизан. А если в Литве тихо, то только потому, что русских там всего двадцать процентов. Вот что вы нарешали!Этого начальник комендантского патруля стерпеть не мог.— Да кто вы такой, — начал он, наливаясь праведным начальственным гневом.— Кто я такой? — перебил я. — Скажу. Я — налогоплательщик. Это я вас содержу. И вас, и вашего посла, и все ваше долбанное министерство иностранных дел. И я хочу, чтобы за мои бабки вы работали, а не … валяли. Я хочу, чтобы в Эстонии меня уважали, а не боялись. Извините за выражение, господин секретарь, но оно адекватно отражает переполняющие меня чувства. У вас есть ко мне ещё вопросы?— Никаких вопросов к вам у меня и не было. Мне было поручено довести до вас приказ генерала Голубкова. Я это сделал.— Не хотите спросить, как мы намерены этот приказ выполнить?— Нет, господин Пастухов. Это меня не интересует.— В таком случае разрешите откланяться.— Не удерживаю. Более того. Надеюсь никогда больше вас не увидеть.— Ах, господин секретарь, если бы вы знали, как я буду по вам скучать!Сука.А с чего я, собственно, так завёлся?Дежурный на вахте взял мой пропуск и сообщил:— Господин Пастухов, вас просили немного подождать. Сейчас выйдет господин, который хочет вас видеть.— Просили? — переспросил я.— Так точно.— Не приказали?— Нет.— Вы уверены?— Да, уверен.— Ну, раз просили, тогда подожду.Я подошёл к «линкольну» и сел на переднее сиденье. Водила опасливо принюхался и на всякий случай опустил со своей стороны стекло.Через десять минут из посольства вышел человек в чёрной фетровой шляпе с потерявшими форму полями и в мешковатом тёмном плаще. Он был похож на бухгалтера, засидевшегося на работе над квартальным отчётом. Это был начальник оперативного отдела Управления по планированию специальных мероприятий генерал-майор Голубков.— Здорово, Серёга, — сказал он. — Отпусти машину. Давай прогуляемся. Тебе нравится Таллин?Мне не нравился Таллин. Мне не нравилась Эстония. Мне не нравился прибалтийский март с тяжёлыми сырыми ветрами и нервными, лихорадочными перепадами яркого весеннего ведра и непогоды. И сам я себе не нравился. Давно же понял, что государство — это бульдозер. К совести бульдозера бесполезно взывать. Нет у бульдозера совести. Нет у него здравого смысла.Остановить бульдозер можно только двумя способами: перекрыть горючку или сунуть в его шестерёнки лом. И вот на тебе — выступил. Как пламенный правозащитник. Нет, не нравился я себе.Но больше всего мне не нравился генерал-майор Голубков.Но он будто и не замечал моего угрюмого молчания. Придерживая руками поля шляпы и поворачиваясь боком к порывам ветра, он озабоченно рассуждал, где бы нам спокойно посидеть в этот поздний час, чтобы не было громкой музыки и чтобы не тратить нервы на молчаливую психологическую войну с эстонской обслугой, которая имела привычку очень вяло реагировать на русских посетителей.Наш номер в гостинице «Виру» генерал Голубков отверг сразу и без объяснений, многочисленные рестораны и бары тоже его не прельщали, пивные были более подходящим местом, но там было слишком многолюдно и шумно. Говоря все это, он увлекал меня все дальше и дальше от особняка российского посольства, потом выудил из уличного потока такси и приказал ехать на морской вокзал. При этом сел на переднее сиденье и всем телом повернулся ко мне, как бы продолжая беседовать, а сам рассеянно, без всякого интереса наблюдал за идущими следом и обгоняющими нас машинами.Балтика штормила, движение на местных линиях было отложено до утра, человек пятьдесят пассажиров дремали в креслах просторного зала ожидания, какие бывают в крупных аэропортах. Только сквозь стеклянную стену зала открывался вид не на лётное поле с застывшими самолётами, а на ночной порт с россыпью огней, рисующих длинные, уходящие в черноту стрелы причалов.В торцевой стене зала был буфет с несколькими высокими столиками, а сбоку приткнулся небольшой бар. За стойкой пожилая блондинка-барменша протирала стаканы и лениво переругивалась с официантом в форме капитана дальнего плавания, но без знаков различия. Стюард. Вот как они называются на флоте.Голубков оглядел зал и провёл меня в дальний безлюдный угол.— Здесь и посидим, — удовлетворённо сообщил он, усаживаясь в кресло, развёрнутое на порт, и жестом предлагая мне занять место рядом. Потом снял шляпу, бросил её на соседнее кресло и пригладил ладонями короткие седые волосы, обрамлявшие его добродушное простоватое лицо. — Прекрасный вид, не находишь?Вид, действительно, был прекрасный. Несмотря на непогоду, порт жил своей жизнью. В свете замутнённых дождём прожекторов сновали электрокары, фуры вползали в пакгаузы, двигались краны. На внешнем рейде лежали тёмные туши танкеров, освещённые тусклыми цепочками бортовых огней. Созвездием Стожар светился какой-то многопалубный теплоход.Но для генерала Голубкова, как я не без оснований подозревал, этот вид был прекрасен только одним: тем, что стекло отражало пространство зала и можно было, не оборачиваясь, следить за тем, что происходит сзади.— Высматриваете Николая Николаевича? — поинтересовался я, не отказав себе в удовольствии щегольнуть профессиональным сленгом спецслужб, где словами «Николай Николаевич» или «НН» обозначалось наружное наблюдение.— А чего его высматривать? Он не очень-то и прячется, — отозвался Голубков. — В наружке две машины и не меньше четырех человек.Это бодрит. Я взбодрился.— Так вот. Ты спросил, что происходит в посольстве, — продолжал Голубков, хотя я ни о чем его не спрашивал и вообще ещё не сказал по делу ни слова. — Ты спросил об этом у консула. «Консул» — оперативный псевдоним секретаря, — объяснил он в ответ на мой недоуменный взгляд. — Видишь, какие тайны я тебе доверяю? Цени. А в посольстве происходит вот что. МИД России отозвал посла для консультаций. Завтра об этом будет в газетах.— Ну, отозвал, — сказал я. — А почему паника?Проконсультируется и вернётся.— Товарищ не понимает. Отзыв посла для консультаций — это очень серьёзный дипломатический акт, Серёга. Такой же серьёзный, как нота протеста. Даже более серьёзный. Эстония отклонила нашу ноту протеста против решения о торжественном перезахоронении фашиста. Как ты образно сказал: подтёрла этой нотой задницу. Объясню на понятном тебе примере. Что делает часовой, когда не реагируют на его окрик «Стой, кто идёт?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48