– Ах, черт побери! Ах, черт побери! Что за прекрасный отчет, господин Пикар! Господин герцог, должно быть, был очень доволен вами?
Господин Пикар выпил еще стаканчик, а потом, важно выпятив грудь, ответил:
– Что касается этого, дорогой мой, он был так доволен, что благодаря ему я разбогател.
– Но тогда, – спросил я, – почему же вы не нашли малышку?
– Эх-эх! – подмигнув, ответил господин Пикар. – А ты не слишком-то сообразителен, старина!
Я кивнул и открыл рот, прикинувшись круглым дураком.
– Да, не слишком-то ты сообразителен, – повторил он. – Придется мне, видно, самому расставить все точки над «i». Ладно, так я и сделаю. Господин герцог озолотил меня за то, что я уничтожил тот самый доклад, который так сильно ему понравился.
Я не смог сдержать крик возмущения.
Господин Пикар встревоженно посмотрел на меня.
– Ха-ха-ха! – схватившись за бока, тут же расхохотался я. – Хорошая, однако, шутка! Значит, господин герцог больше не хотел, чтобы ребенка нашли.
– Точно! Ему была нужна только мать. И он заставил меня прямо накануне моей отставки написать другой доклад – о том, что труппа бродячих циркачей, которая отплыла из Гавра в Америку, увезла с собой маленькую девочку – хорошенькую-прехорошенькую…
– И ей было, мол, столько же лет, сколько Королеве-Малютке? – воскликнул я.
– Точно. Ты угадал.
– И герцог то же самое сказал Глорьетте?
– И Глорьетта, бедная овечка, – закончил господин Пикар, – последовала за герцогом в Америку.
Медор замолчал. Он посмотрел на неподвижного, как и прежде, жильца убогой комнаты и спросил неуверенно, тоном человека, сомневающегося в том, что делает:
– Вы хоть что-то поняли из всего этого, папаша Жюстен?
Тот утвердительно кивнул.
– Вот этот человек, – медленно проговорил Медор, – и стал мужем Глорьетты.
– Да, – повторил Жюстен, – это и есть муж Глорьетты.
Потом он спросил:
– А что случилось с другой герцогиней?
– Об этом я ничего не знаю, – ответил Медор, – но у меня есть подозрения.
– Ты думаешь, она мертва?
– Еще бы! Герцог же снова женился!
Жюстен, подняв обе руки, заслонил глаза.
– Это еще не все, – сказал Медор.
– Ах, это еще не все? – глухим дрожащим голосом отозвался Жюстен.
– Этот человек не переменился, папаша Жюстен, хотя его волосы поседели, и от него-то и исходит угроза, страшная угроза, которая заставила меня сказать: «Я боюсь!» Напротив моей лачуги, на площади Инвалидов, есть большой театр, а в этом театре работает девушка, и она – клянусь, что я не вру! – красивее любого ангела. Знатные господа частенько приходят посмотреть на нее, но, поверьте, они только зря теряют время, потому что она так же разумна, как хороша собой… И Глорьетта тоже была умницей… Ну вот. Позавчера вечером я встретил там этого человека, господина герцога. Он был там, понимаете, я никак не мог ошибиться, мне никогда не забыть его лица. Я видел, как он со своим спутником входил в балаган. Когда такие люди приходят на ярмарку, каждому понятно, что за этим кроется.
Я хотел войти вслед за ними, потому что мой сосед никогда не закрыл бы передо мной дверь своего театра, но как раз в эту минуту мимо меня прошла Глорьетта, и мне надо было отправиться за ней, чтобы узнать, где она живет.
– Почему ты не заговорил с ней? – спросил Жюстен.
– Как приятно видеть, что вы внимательно слушаете, папаша Жюстен! – откликнулся добрый Медор. – Я не мог заговорить с ней, потому что ее сопровождал красивый молодой человек, и их ждали лошади на улице Сен-Доминик. Я мог только издали следить за ними.
Жюстен задумался.
– А когда я вернулся обратно, – продолжал между тем Медор, – народ уже выходил из театра. Я снова увидел господина герцога и его спутника, они негромко разговаривали, и я понял, прислушавшись, вот что: господин герцог опять, как выразился господин Пикар, готов поджечь Париж с четырех концов, но только теперь не ради Глорьетты, а ради мадемуазель Сапфир.
Произнесенное Медором имя заставило Жюстена резко вскочить на ноги, тряхнув волосами, как лев – гривой.
Он в одно мгновение стал другим человеком. Его глаза блестели, он выпрямился во весь рост.
Медор изумленно уставился на хозяина комнаты, который тщетно пытался выговорить это имя – «мадемуазель Сапфир»; тщетно – потому что слова застревали у него в горле.
Он положил руки на плечи Медора и таким голосом, словно его душили, ухитрился вымолвить:
– Она… Она… Это она… Это моя дочь!
Медор остолбенел. У него появилось подозрение – не сошел ли бедняга с ума?
– Это моя дочь! – повторял тем временем Жюстен все громче и громче. – Это моя дочь! Моя дочь! Моя дочь!
Он схватил бумаги Эшалота и стал судорожно перелистывать их в поисках имени, одновременно мечась из угла в угол по своей берлоге.
Наконец он замер прямо перед Медором, пораженный внезапно пришедшей ему в голову мыслью, и сказал голосом таким же глубоким, как его гнев:
– Ах, так! Значит, теперь он хочет мою дочь! Отведи меня в особняк этого человека, – добавил он, сделав шаг к двери и как будто успокоившись.
– Но… – забормотал Медор.
– Ну что? Что? Веди меня, я так хочу!
– Хотеть хорошо, – прошептал Медор, – но в этот дом не так-то просто войти – во всяком случае, таким людям, как мы с вами.
Жюстен оглядел свои грязные лохмотья и густо покраснел.
– Я уже пробовал, – снова заговорил Медор, – и даже… Мне пришла в голову одна идея: я положил портрет Глорьетты в конверт и отнес его в особняк.
– А-а, так это ты? – сказал Жюстен. – А я искал этот портрет!
Он протянул Медору руку и прибавил:
– Он принадлежит тебе так же, как и мне!
– Двери заперты, – продолжал Медор, – войти невозможно. Я возвращался туда трижды, и я думаю, что, может быть, мое письмо попало в руки этого человека.
– И все таки войти надо! – вслух подумал Жюстен. Брови его нахмурились, было видно, как терзает его непривычная работа мысли.
– Пошли! – сказал он вдруг.
И шагнул за порог – босой, с непокрытой головой.
Он спустился по лестнице, пересек пустырь и остановился перед довольно большой лачугой, украшенной объявлением следующего содержания:
«Мадам Барба Малер, домовладелица, сдача внаем».
– Подожди меня здесь, – сказал он Медору. И открыл дверь.
Барба Малер по прозвищу Любовь-и-Удача, глава старьевщиков, сидела в своем «кабинете» перед регистрационным журналом, страницы которого были покрыты совершенно неразборчивыми каракулями. Рядом с ней стояла бутылка вина и до половины налитый стакан. Известно, что алкоголь, который для одних людей – отрава, другим лишь помогает нагулять жирок. Барба Малер отличалась отменным здоровьем и изумительной яркости румянцем, украшавшим ее круглую физиономию.
– Ты пришел заплатить за жилье? – спросила она, увидев Жюстена. – Как жаль видеть тебя умирающим от жажды, когда ты мог бы закладывать здесь за галстук с утра до вечера… как я, мой котик, а?
И она, подкрепляя свои слова делом, шумно отхлебнула из стакана.
– До чего же хорошо! – добавила она, причмокнув. – Да и желудок укрепляет, не то что та дрянь, которую ты пьешь, скелетик, роя себе могилу.
– Я пришел сказать вам, – ответил Жюстен, – что мне нужны двадцать луидоров.
– Двадцать луи? – повторила она. – Только и всего? Да тебя в порошок сотрут, в ступке истолкут – и то не вытащат из тебя даже двадцати франков, мой цыпленочек!
– Мне нужны двадцать луидоров, – повторил Жюстен, – и я пришел взять их у вас взаймы.
– Ну-ну, милейший! – от души рассмеявшись, воскликнула Барба. – Вот это шутка!
– Вы часто предлагали мне, – холодно продолжал Жюстен, – писать для вас бумаги.
– Конечно, но ты же не хотел, потому так и обнищал.
– За эти двадцать луидоров я буду составлять для вас бумаги столько времени, сколько вам будет угодно.
Толстуха налила себе еще вина.
– А ты подпишешь документ, дружище? – спросила она.
– Да, – ответил Жюстен, – подпишу.
В маленьких глазках Барбы Малер засветились лукавые огоньки. Она явно торжествовала.
В этих фантастических, призрачных краях, куда омнибус довезет вас всего за шесть су, но которые более удалены от цивилизации, чем прерии Америки, люди имеют совершенно особое представление о ценности контрактов, и всякая гербовая бумага вызывает у них суеверное уважение.
Для них все, что подписано, – священно. Подпись, под каким бы безумным документом она ни стояла, является для них твердой гарантией, подтверждением непреложной истины – в отличие от произнесенного слова, которое они обычно почитают ложью.
– Садись-ка вот сюда, малыш, – сказала Барба, подтолкнув ногой стул, – и пиши то, что я тебе продиктую.
Жюстен сел.
– Я не дура, – продолжала Барба, – знаю, что такое незасвидетельствованный договор, и меня не надуешь. Возьми гербовую бумагу вон там, в левом ящике, и не делай клякс.
И она продиктовала следующее:
«Я, нижеподписавшийся, Жюстен… – Есть у тебя фамилия? Тогда напиши и ее… – обязуюсь служить мадам Барбе Малер, домовладелице, в качестве писца и вообще выполнять все ее поручения в течение четырех лет за жалованье в размере шестисот франков в год, без харчей и права на жилье, и я заявляю, что получил сегодня, 19 августа 1866 года, все мое жалованье за вышеупомянутые четыре года, наличными сполна, без векселя».
– «Векселя», – повторил последнее слово Жюстен, дописывая договор.
– Перечитай мне это, цыпленочек! – Жюстен прочел вслух написанное.
– Хочешь расписаться за двадцать луи? – спросила Барба Малер. – Деньги нынче дороги, а я удержу с тебя всего две тысячи франков.
Она смеялась. Жюстен подписал.
– До чего глупы эти философы! – сказал Барба, придя в восторг от заключенной ею сделки. – Хотя, может, я все-таки в конце концов окажусь в дураках – если ты года через два протянешь ноги.
Она достала из ящика четыреста франков и вложила их в руку Жюстена.
– Начнешь завтра, в шесть утра.
– Нет, – ответил Жюстен, – через три дня.
– Ладно, – сказала она. – Тебе и впрямь нужно время, чтобы напиться впрок. Через три дня, договорились.
Жюстен вышел.
В прихожей он встретился с Медором, пожал ему руку и произнес всего два слова:
– Мы войдем!
XVII
ЗАПАДНЯ
Утром того же дня, около восьми часов, мадемуазель Сапфир, одетая по обыкновению очень просто и даже, можно сказать, бедно, стояла на коленях в приделе Пресвятой Девы церкви Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу. Ее роскошные светлые волосы, гладко причесанные, были упрятаны под маленькую шляпку из черной тафты без единого цветочка; на ней было платье из черного шерстяного муслина и короткая накидка из той же ткани.
Тот, кто проходит в утренние часы по улицам предместья Сен-Жермен, встречает множество девушек и молодых женщин, одетых с тою же простотой; в особенности церквей. Это своего рода униформа для мессы. По вечерам картина меняется, и вы можете увидеть тех же очаровательных куколок, но уже освободившихся от своих коконов и превратившихся в ярких и нарядных бабочек: усевшись в полные цветов, слегка покачивающиеся коляски, запряженные породистыми лошадьми, они едут на прогулку в лес.
Вот только в отличие от других юных богомольных созданий из предместья, которых сопровождали если не матери, то хотя бы дуэньи, мадемуазель Сапфир всегда была одна.
Она уже больше недели приходила сюда, в церковь Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу исполнить свой религиозный долг, и прихожане стали узнавать ее. Их восхищала изысканность ее манер, ее несравненная красота и благородная простота наряда.
Их удивляло, что такая молоденькая девушка уже замужем, потому что здесь, в предместье, не могло существовать другого объяснения постоянному одиночеству столь юной особы.
И, конечно, никто не думал (хотя естественное любопытство и рисковало порой забрести в страну гипотез), будто эта хорошенькая незнакомка, такая восхитительно благопристойная на вид, могла завоевать свою свободу не совсем обычными средствами.
На нее многие обращали внимание, и все признавали, что она нисколько не интересуется окружающими, а это означало: завсегдатаи церковных служб выставили ей высший балл.
Она благоговейно слушала мессу, не изображая показной набожности, но и ни на что не отвлекаясь, а как только служба заканчивалась, уходила прочь – пешком, как и пришла.
В приходе всегда много любопытных. Некоторые доброхоты, вероятно, пытались узнать, где живет прелестная незнакомка, я даже думаю, что они следили за ней, но те, кто пробовал ее выследить, дойдя до ярмарочной площади, всегда теряли ее из виду среди выстроенных к празднику балаганов.
Невозможно было понять, куда она идет, – разве что ее жилище находилось среди этих домиков на колесах, предназначенных для шутов и паяцев, а такое предположение было совершенно неприемлемо.
Сегодня утром те, кто любезно удостоил ее своим вниманием, заметили, что она бледнее обычного.
Когда месса закончилась, она еще немного помолилась, благодаря Бога за Его милости, а затем опустила вуаль и подошла к кропильнице.
Рядом с кропильницей стоял очень красивый и чрезвычайно элегантно одетый молодой человек. В церкви уже почти никого не осталось, но если среди немногих верующих, задержавшихся там, были одержимые мелким грешком любопытства, то они могли заметить, как покраснела под своей вуалью юная незнакомка при виде блестящего кавалера.
Покраснела – и улыбнулась.
Кавалер опустил кончики пальцев в чашу со святой водой и протянул девушке руку, краснея еще больше, чем сама незнакомка, но тоже улыбаясь. Их руки встретились: потом оба они перекрестились.
И вышли вместе.
Как всегда, мадемуазель Сапфир направилась к площади; юноша шел рядом с ней.
Любопытные, окажись они неподалеку, непременно бы удивились: молодые люди не обменялись ни единым словом.
На лице девушки сохранялась прелестная улыбка, молодой человек, казалось, был сильно смущен.
Так они дошли до улицы Сен-Доминик. Здесь мадемуазель Сапфир остановилась и повернулась к Гектору де Сабрану, который прошептал еще более сконфуженно и застенчиво, чем в тот день, когда встретил ее впервые в театре, куда пришел с компанией друзей по духовной семинарии в Мансе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61