Или же это было велением судьбы, как говорится в старинных книгах?
Но соглашаясь с тем, что это был угар страсти – а как не согласиться, если все так быстро кончилось? – нельзя не признать, что поступок Жюстена по отношению к юной девушке-матери никоим образом не соответствовал благородству его характера.
Он бросил у колыбели ту женщину, что была для него идолом; ту, которую любил, преклонив колени, – причем оставил ее вместе с ребенком, бесценным сокровищем, безмерно обожаемым еще накануне бегства.
При этом никто не усомнился бы в его честности, смелости и великодушии.
Но вспомните первое письмо его к Лили, то самое письмо, при виде которого девушка побледнела и затрепетала, даже еще не разрезав конверт:
«За мной приехала матушка. До скорой встречи. Я не смогу жить без тебя».
Это было истиной – но не более того.
Ибо помимо нее существовало еще кое-что.
Мать Жюстена узнала о том, что произошло. Каким образом? По правде говоря, мне это неизвестно, но матери всегда все узнают. Она приехала, чтобы сказать Жюстену: «Я вдова, у меня нет никого, кроме тебя, ты хочешь, чтобы я умерла от горя?»
Она не преувеличивала. У матери Жюстена была своя драгоценная химера, извечная химера всех матерей – женитьба любимого сына, появление невестки, которую любят больше, нежели родную дочь, рождение внуков, избалованных донельзя.
С невесткой в реальной жизни обычно дело обстоит несколько иначе, чем в мечтах, зато внуки никогда не обманывают ожиданий и с восторгом позволяют донельзя баловать себя.
Итак, повторяю: мать может умереть, если лишится своей химеры в тот момент, когда невестка, еще ни в чем дурном не уличенная, предстает сущим ангелом в дымке неведомого будущего.
Наш красавец Жюстен почти не помнил своего отца. Мать, повелительница его и рабыня, с детских лет была для него всем. Огорчить мать означало совершить нечто немыслимое и постыдное. Он последовал за ней просто потому, что она этого захотела. Да и что меняло кратковременное пребывание в замке? Он задержится там на неделю, самое большее на две – равно столько времени нужно, чтобы уговорить мать, все ей объяснить, воззвать к разуму…
Однако когда Жюстен решился в первый раз произнести имя Лили, мать, взяв его за руки, сказала со слезами на глазах:
– Послушай, я никогда ни в чем тебя не упрекну. Это просто несчастье, и его надо скрывать. Ты сошел с ума, вот и все! Зачем же обсуждать это?
Она умолкла, раскрасневшись от гнева или от стыда, и было видно, что ей не без труда удалось сдержать рвущиеся с губ слова.
А Жюстен вдруг явственно увидел грязный проулок в квартале старьевщиков и омерзительного типа, который приставал к Лили – и саму Лили, столь неестественно красивую в этих жалких лохмотьях.
О, это не мешало ему любить ее! Но больше он не делал попыток говорить о ней.
Можно быть королем студентов, но не иметь стоической твердости Катона Старшего.
На поле битвы, со шпагой и пистолетом в руках красавец Жюстен привел бы вас в восхищение своей смелостью. Если бы речь шла о смерти в бою, он бы встретил ее с великолепным равнодушием.
Но у него была слабость сильных людей. Он был труслив с теми, кого любил. Невестка из материнских грез не могла не победить.
И я открою вам тайну: если бы Лили умела защищаться и нападать, используя как козырь колыбельку Королевы-Малютки, то неизвестно, на чью сторону склонила бы Жюстена его слабость.
Ибо он любил Лили всем сердцем. А о Королеве-Малютке нечего и говорить! Конечно же, конечно, у Лили имелась возможность сразиться за свое счастье.
Но ее не было в замке. Впрочем, она все равно не смогла бы сражаться. В сердце Лили таилась своя гордость, ничем не уступающая гордости Жюстена.
Быть может, даже чрезмерная гордость – ведь Лили перестала писать, как только одно из ее посланий осталось без ответа.
Это произошло примерно через полгода. На горизонте появилась невестка, та самая пресловутая невестка – красивая, богатая, получившая прекрасное воспитание, одетая по последней парижской моде, словом, выбранная с безупречным вкусом и тщанием.
И мне кажется, что Жюстену она вполне приглянулась.
Дело зашло довольно далеко. Начали уже говорить о приданом. Однако поздними вечерами, перед сном, Жюстен впадал в ужасную меланхолию. Не знаю, одобрите ли вы его поведение с точки зрения светских приличий или же сочтете виновным, но он постоянно видел перед глазами молодую женщину с девочкой на руках.
Это слегка напоминало ту фотографию, что висела над колыбелью Королевы-Малютки. Печальное и бледное лицо Лили выделялось отчетливо, но ребенка Жюстен почти не мог различить. Девочка была так мала, когда он ее оставил! Она выросла и теперь, должно быть, уже умела улыбаться!
Брак с первой предполагаемой невесткой расстроился – Жюстен так и не смог решиться. Тогда появилась вторая, еще более красивая и изысканная – этой привозили из Парижа даже туфельки и перчатки.
Неутомимая мать вступила в переговоры с третьей Heвестой, которая была просто ангелом, не больше и не меньше – но тут в замок Монсо пришло письмо Лили.
Письмо было отдано матери; та прочла его и сунула в карман.
В этот день Жюстен должен был в первый раз встретиться со своей новой нареченной. Молодые люди понравились друг другу.
Но, оставшись в одиночестве в своей спальне, мать внезапно также ощутила на сердце какую-то тяжесть. Она перечитала письмо дважды, трижды… в общей сложности, не меньше двадцати раз. В послании, нацарапанном дрожащей рукой, что было так же невыносимо для глаз, как рыдания для ушей, говорилось: «Дорогой Жюстен, наша малышка потерялась, ее украли у меня, мне нужна твоя помощь, приезжай скорее».
Мать Жюстена сделала попытку отмахнуться от этого вопля отчаяния. Что ей до какой-то девки? Однако она проплакала всю ночь, поскольку между всеми матерями существует некая связь.
И она призадумалась. Жюстен сильно изменился. Он не жил, а прозябал подле нее, он стал грустным и молчаливым. По утрам он брал какую-нибудь книгу – чаще всего, Вергилия или Горация, поскольку, во-первых, был образованным человеком, а во-вторых, страшился тех явлений нового искусства, где слишком уж обнажались треволнения реальной, жизни – и уходил бродить под сень деревьев парка.
Возвращался же он в еще более унылом настроении, чем прежде.
О Лили он никогда больше не упоминал, но когда мать заводила речь о его планах, отвечал с обычной, болезненно-печальной улыбкой:
– Не будем говорить обо мне. Я сошел с ума.
Да, в этом красивом, веселом и безмятежном замке Монсо никто не был счастлив.
Однако днем, когда человек обретает мужество, добрая женщина удивилась тому, что проявила накануне такое слабодушие. Она с прежним рвением принялась за матримониальные дела – и брак с третьей невестой продвинулся еще на один шажок.
Затем все повторилось. С наступлением вечера у матери вновь защемило сердце. С явной неохотой она стала читать и перечитывать письмо «этой девки». И на сей раз задумалась о ребенке.
«Наша девочка потерялась…»
Мать Жюстена была волевой и сильной женщиной. Ей удалось продержаться десять дней. Однако муки оказались столь нестерпимыми, что на одиннадцатый день она сдалась.
Это случилось за сутки до тех событий, что были описаны нами в предшествующей главе. Жюстен с матерью ужинали в одиночестве. Жюстен был, как обычно, рассеян и угрюм. Оба обменивались редкими словами, которые сопровождались продолжительными паузами.
– Ну? – спросила графиня, когда подали десерт. – Узнаем ли мы наконец твое мнение о Луизе?
Так звали третью нареченную.
– Она очаровательна, – ответил Жюстен. – Просто очаровательна.
– И ты полюбишь ее?
– Сомневаюсь, матушка.
Графине не удалось скрыть негодования.
– Не сердись, мамочка, – промолвил Жюстен с обезоруживающей улыбкой. – Ты же знаешь, я тогда сошел с ума. Порой это возвращается.
Он встал из-за стола и отправился на прогулку.
Две слезинки скатились по щекам графини. Она вернулась к себе.
Примерно в восемь вечера она появилась, чтобы спросить у слуг, вернулся ли Жюстен. Получив отрицательный ответ, она отдала следующее распоряжение:
– Скажите господину графу, чтобы он не ложился, не повидавшись со мной. Я буду ждать его в гостиной.
Когда Жюстен вернулся, было уже поздно. Он прошел в гостиную. Мать стояла на пороге. Она сказала ему:
– Обними меня!
Жюстен очень сильно любил свою мать.
– Случилось какое-то несчастье! – пробормотал он, поддерживая ее, ибо она с трудом держалась на ногах.
Услышав же рыдания, добавил:
– Что с тобой, мама! Скажи мне, ради Бога, чего ты хочешь от меня?
Когда он был маленьким, то добивался от нее слезами всего, чего хотел. Став мужчиной, он, в свою очередь, не мог устоять против слез.
– Обними меня, – повторила графиня, – обними от всего сердца. Случилось несчастье, большое несчастье, и ты, возможно, никогда не простишь мне того, что я сделала!
Жюстен недоверчиво улыбнулся. Она протянула ему раскрытое письмо. Жюстен, едва взглянув в него, в изнеможении рухнул в кресло.
Графиня опустилась перед ним на колени.
– Ты все еще любишь ее, – прошептала она, – любишь больше меня! Ты видишь, ты же сам видишь! Никогда ты не сможешь простить мне!
Жюстен привлек ее к себе и поцеловал в лоб.
– Я прощаю вам, матушка, – сказал он.
Но глаза его неотрывно смотрели на дрожащие каракули, молившие о помощи.
– Десять дней! – подумал он вслух.
– У меня нет никого, кроме тебя, – произнесла графиня, как если бы он обрушил на нее град упреков. – Если бы ты знал, что значишь для меня!
– Матушка, я вам прощаю, – повторил Жюстен. Однако он был так бледен, что графиня, страдая всей душой, спрятала лицо в ладонях с воплем:
– О, ты ее любишь! Любишь!
Вместо ответа Жюстен, быть может, бессознательно, поднес к губам бумагу с каракулями Лили.
– Вы сказали мне: «Ты хочешь, чтобы я умерла от горя?» Ах, я очень сильно люблю вас, матушка! Я бросил ее ради вас!
Графиня повторила, будто обезумев:
– У меня никого нет, кроме тебя!
– А у нее был ребенок, это правда, – еле слышно промолвил Жюстен. – Когда я уехал, она нашла утешение в нем. Теперь она осталась одна…
– Хочешь, я поеду к ней? – вскричала графиня, поднявшись на ноги.
Жюстен покачал головой.
– Вы ни в чем не виноваты, матушка, – сказал он, – ни передо мной, ни перед ней. Вы живете в светском обществе и действовали сообразно светским понятиям. А у меня трусливая душа и подлое сердце. Что мне до света? Но я поступил так, словно стал его рабом. Ах, я очень сильно люблю вас!
Графиня обхватила его голову руками и стала страстно целовать.
– Мой Жюстен! – пролепетала она. – Мой сын! Сердце мое!
Но Жюстен, позволяя ласкать себя, продолжал говорить:
– Девочка потерялась! Она ждет меня уже десять дней! Быть может, ее уже нет в живых!
И он, в свою очередь, попытался встать.
– Ты уезжаешь! – в ужасе графиня. – Ты не вернешься!
Жюстен, уже сделавший первый шаг к двери, прижал ладони ко лбу и поник головой.
Графиня выпрямилась с решимостью мужчины.
– Я же сказала тебе, что поеду, – воскликнула она, уже не в силах сдержать волнения. – Я буду ее любить, если так нужно. О Господи! Любить ее! Я сойду с ума!
Но Жюстен не слышал. С ним случился сердечный спазм, и почти всю ночь он пролежал без сознания.
Наутро было приказано запрягать лошадей: Жюстен с матерью отправлялись в Тур.
В дороге никто не произнес ни слова.
На вокзале графиня в момент прощания сказала:
– Сын мой, благодарю вас за счастливые дни, дарованные мне. Я молилась и размышляла всю ночь. Есть то, что преодолеть невозможно. Вам придется сделать выбор между ею и мной.
– Я сделаю этот выбор, матушка, – ответил Жюстен, чьи глаза были сухи.
Последний мучительный поцелуй, и Жюстен вошел в вагон.
Графиня на мгновение оцепенела.
Накануне она произнесла: «Я буду любить ее, если так нужно…»
В карету она села одна. Кучер удивился, не слыша рыданий. Когда она вернулась в замок, слуги при виде ее сказали друг другу: «Мадам постарела на двадцать лет!»
Поезд шел в Париж.
Из своего окна графиня могла видеть, как он движется по равнине, оставляя за собой длинный шлейф дыма.
Она преклонила колени перед распятием и надолго застыла в неподвижности, потом легла в постель, хотя солнце еще не достигло зенита.
Жюстен, сойдя с поезда на парижском вокзале, не смог бы ответить, были ли у него попутчики – настолько был он поглощен своими мыслями. Ему предстояло сделать выбор.
И он сделал выбор в тот момент, когда дал кучеру фиакра адрес Лили: улица Лакюе, дом № 5.
Да, сердце у него было разбито, но оно, просыпаясь как после летаргического сна, оживало, охваченное вновь прежней юношеской страстью, прежним безумием. Он вновь видел перед собой Лили, свою пленительную мечту. Как мог он жить без нее? И до чего же сильно любил он свою мать!
О, если бы хоть когда-нибудь, хоть когда-нибудь смогли бы соединиться эти обожаемые существа, разделенные ныне пропастью!
Мать сказала ему: «Есть то, что преодолеть невозможно!» Однако Жюстен явственно различал в тумане грядущего ангельскую улыбку – детское личико в ореоле золотистых волос.
Его дочурка! Мать не сможет устоять перед лаской его дочурки!
Мы видели, как он вошел в опустевшую комнату Глорьетты, как сел возле колыбели и стал ждать.
Ожидая, он взял фотографию Лили и с нежной улыбкой произнес те слова, которые каждый считает своим долгом сказать при виде снимка, на котором мать «вышла хорошо», а от ребенка осталось только смутное пятно: «Не усидела спокойно!»
Королева-Малютка и в самом деле «не усидела», ибо разглядеть можно было только светлую прядку в какой-то дымке, нечто бесформенное и неопределенное – улыбающееся облако.
Зато Лили «вышла» бесподобно, и лицо ее притягивало к себе Жюстена, словно некими колдовскими чарами. Она выглядела печальной, но была ослепительно красива.
Не знаю, каким образом, но тянущиеся к облачку губы сразу выдавали, что пришла она к фотографу для одной цели – сделать снимок ребенка.
Не знаю, каким образом, но при взгляде на этот снимок сразу можно было понять, что для нее ничего на свете не существует, кроме ребенка, которого нельзя было увидеть – но она-то с горделивой нежностью смотрела только на него!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61