Но пока вы говорили, я поняла, что между мной и моей дочерью осталась последняя преграда, и я отыскиваю в себе самой средства уничтожить ее. Возможно, я с этим справлюсь; я даже уверена, что справлюсь. Ради нее – или ради себя самого, сударь, вы требуете гарантий. Продолжайте ваш допрос, прошу вас; когда вы будете знать все, абсолютно все, я раскрою перед вами душу, и вы будете судить сами.
Саладен не был восторженным человеком, тем не менее он был слегка растроган – столько глубокой любви скрывалось под видимой холодностью этих слов.
Эта застывшая женщина, сидевшая против него, отдала бы – он это чувствовал – всю свою кровь за единственный поцелуй дочери.
– Мы превосходно понимаем друг друга, – продолжал он, – и главная трудность заключается в господине герцоге де Шав. Если вы считаете нужным сообщить мне о нем что-то новое, я готов выслушать вас.
– Господин де Шав, – медленно и спокойно заговорила герцогиня, – лучший и самый жестокий человек, какого я встречала. Он пылко обожает, он оскорбляет бешено и свирепо; щедрость его беспредельна, но он бывает алчным, словно дикий южноамериканский разбойник. Это дворянин, более того – это знатный вельможа, но, прислушавшись к советам дурной страсти, он становится лакеем. Не знаю, впрочем, что могла бы сделать с господином де Шав большая взаимная любовь.
– А его никогда не любили? – прошептал Саладен.
– Его всегда ненавидели, – жестко ответила герцогиня.
Саладен думал, что она продолжит, но она надолго замолчала.
Невозможно было без восторга смотреть на ее бледное, трагически прекрасное лицо.
– Я многим ему обязана, – с мучительным усилием вновь заговорила она, – но мне внушают страх его обагренные кровью руки. Его пороки отталкивают меня, его приступы ярости меня пугают, и я никогда не могла увидеть в нем…
Она снова, на этот раз внезапно, умолкла.
У Саладена заблестели глаза.
Он выждал немного. Убедившись, что герцогиня не собирается продолжать, он решился и без сожаления деловым тоном спросил:
– Позвольте узнать размер его состояния?
– Он все еще очень богат, – ответила герцогиня. – Из шести платежей, установленных после продажи его поместий в провинции Пара, он получил всего две суммы.
– И каковы же эти суммы?
– Триста тысяч пиастров, или полтора миллиона франков.
– Черт! – воскликнул Саладен. – Это немало, и, должно быть, его владения – лакомый кусочек земли. Должен ли я считать, что он уже промотал полученные деньги?
– Почти все, – ответила госпожа де Шав. – Жизнь господина де Шав – сплошной вихрь. Отголоски его безумных выходок иногда долетают ко мне в мое уединение, но до сих пор я мало придавала этому значения. Он бешено играет и проигрывает; за улыбку женщины он готов швырять кучи золота; вдобавок существует его большое эмигрантское дело: бразильская Компания.
– Ага! – перебил Саладен. – Это та история, в которой замешан бесценный Аннибал Джоджа?
Герцогиня утвердительно кивнула.
– Мы говорили, что дойдем до этого, – продолжал Саладен, – но прежде чем затронуть эту тему, я хотел бы знать числа, на которые приходятся выплаты трехсот тысяч пиастров.
– Они мне известны, потому что я со страхом их ожидаю, – сказала герцогиня, – в это время он кутит вдвое против обычного. Третья выплата должна произойти на днях, срок подошел.
Саладен не стал ничего записывать, но если бы кто-нибудь наблюдал за его лицом, он мог бы поклясться, что в этом не было никакой нужды.
Дело снова приняло другой оборот.
– Перейдем, прошу вас, – начал Саладен, – к виконту Аннибалу и бразильской Компании; меня это интересует, хотя мне кажется вполне вероятным, что великолепный неаполитанец исполняет и другие поручения его светлости.
– Дело переселения, – ответила госпожа де Шав, – ничем не отличается от прочих, какие мы видим сегодня вокруг нас. Оно связано с нашими бразильскими владениями – конечно, не с теми, что в провинции Пара – те уже проданы, – но с другими, расположенными дальше на юго-запад. Это акционерное общество, создание которого дорого обошлось господину герцогу; оно гарантирует годные для обработки земли европейцам, которые согласятся обосноваться в Бразилии.
– А были ли уже выплаты по акциям? – поинтересовался Саладен.
– Не знаю, – ответила госпожа де Шав.
Саладен собрал свои бумажки и аккуратно убрал их в блокнот.
– Я рассчитывал на большее, – сказал Саладен, явно собираясь распрощаться. – В такой ситуации, какую вы мне обрисовали, я не вижу достаточных гарантий для госпожи маркизы де Розенталь.
– И вот, не получив… или не найдя гарантии достаточными, – без всякой горечи в голосе перебила его госпожа де Шав, – вы разлучаете мать с дочерью…
– В интересах дочери, – договорил Саладен.
– В интересах дочери, – повторила герцогиня, – разумеется, я так и поняла, иначе это было бы низостью.
Саладен поклонился. Он знал, что не уйдет без последнего слова герцогини. Она снова заговорила:
– Вы предостерегли меня против чрезмерной пылкости первого порыва, против мечты, которая могла бы побудить мать обратиться за помощью к правосудию, чтобы выступить против незаконного, по сути, брака, поскольку он был заключен без согласия родителей с несовершеннолетней, которой только что исполнилось пятнадцать,
Саладен улыбнулся.
– Все эти вопросы мне знакомы, – сказал он, – я много над ними размышлял и хотя мог бы в судебном порядке ответить на них, предпочел поместить «госпожу Рено», – последние слова он произнес с особым ударением, – в надежное место. Не исключено, кстати, что у нее есть и другое имя, как и у меня, потому что мы здесь не в исповедальне, сударыня. Я вам говорю совершенно искренне: я хозяин положения – в полном смысле этого слова. Если за дверью вашего дома меня встретят жандармы, если они схватят меня, я и окруженный ими обернусь, чтобы снова повторить вам: я хозяин положения! И единственное, чем я недоволен, так это тем, что сложившееся положение – не из лучших.
– Позволите ли вы мне увидеть мою дочь? – внезапно спросила госпожа де Шав.
Поистине странно, что Саладена застал врасплох этот совершенно естественный вопрос. Он был в таком явном смятении, что госпожа де Шав усомнилась, не привиделась ли ей вся эта длинная сцена.
– Я не прошу вас отдать ее мне, – настойчиво продолжала она, несмотря на свои сомнения. – Я не умею расставлять ловушки, и я принимаю вещи такими, как видите их вы: вы – хозяин, я признаю это за вами и только прошу разрешения обнять мою дочь. За это я готова заплатить столько, сколько вы захотите.
– О, сударыня! – изображая оскорбленного, воскликнул Саладен.
– Столько, сколько вы захотите, – повторила госпожа де Шав, – потому что мы поговорили о состоянии господина герцога, но о моем собственном и слова не было сказано.
Глаза Саладена не могли округлиться сильнее, однако же они расширились.
Дело опять вступало в новую стадию.
– Вы не откроете мне свою тайну, – продолжала герцогиня, все сильнее волнуясь, – я не узнаю, где спрятано мое бедное дорогое дитя, моя дочь, о судьбе которой мы так холодно рассуждаем и ради которой я готова идти побираться! Мы сядем в карету, вы завяжете мне глаза; я снова обрету способность видеть только тогда, когда окажусь рядом с моей дочерью. За это – повторяю, сударь, и Боже меня сохрани оскорбить вас! – я дам вам все, что вы потребуете: по брачному контракту господин де Шав отдал мне свои фамильные бриллианты, оцененные в двести тысяч пиастров, и свои земельные владения в Гуарде, в португальской провинции Коимбра, которые приносят ежегодно доход в сто двадцать тысяч франков.
Саладену пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы сохранить невозмутимый вид. Корни волос у него взмокли от пота.
– Сударыня, сударыня! – сказал он. – Значит, я предстал перед вами в таком невыгодном свете? Я – маркиз де Розенталь!
– Вы – господин Рено, – с легким оттенком презрения прошептала герцогиня. – Если вы не хотите, я буду считать, что вы случайно узнали различные эпизоды очень печальной истории, я буду считать…
Она умолкла, а потом закончила дрогнувшим голосом:
– Я буду считать, что вы спекулируете именем моей умершей дочери!
Саладен остолбенел.
Герцогиня, смерив его взглядом, прибавила:
– Отвечайте и уходите.
Саладен не сдвинулся с места и, поскольку герцогиня, исполненная презрения, поднялась, сделал над собой огромное усилие.
– Сударыня! – воскликнул он, в первый раз говоря правду, которая вскоре должна была обрасти новой ложью. – Я не могу повести вас к вашей дочери, потому что не существует такого места, где ваша дочь могла бы принять вас. Пора нам поговорить друг с другом откровенно. Сегодня молодую особу прячут не в подземельях, но под личиной некой профессии, при помощи фальшивого имени делая завесу еще более непроницаемой. Если вы собираетесь сесть в карету, чтобы отправиться к дочери, кто знает, в каком убогом месте вы найдете ее, и в каком окружении? Я сказал вам правду, сударыня, чистую правду обо всем, кроме, пожалуй, того, что касается меня лично. Не сердитесь на меня, если я сократил расстояние, отдаляющее бедного немецкого изгнанника от наследницы такой знатной дамы, как вы. В действительности я беден – вот единственное, в чем я солгал… И поспешу прибавить – потому что боюсь вашего пылающего гневом взгляда, так я почитаю вас, так привязан к той, кого мы оба, Жюстина и я, так нежно любим, – поспешу прибавить, что прошу вас дать мне три дня… Слишком много? Два дня… а может, и того меньше, вовсе не для того, чтобы с завязанными глазами вести вас к той, кого вы имеете право видеть открыто, но для того, чтобы привести ее к вам, и она могла бы, обезумев от счастья, упасть в ваши объятия.
Он слышал учащенное дыхание герцогини.
Тон его совершенно переменился после упоминания о бриллиантах на двести тысяч пиастров и о земельных владениях в Гуарде, в провинции Коимбра, в Португалии.
Для того, чтобы он не бросился к ногам своей роскошной тещи со словами: «Через полчаса вы прижмете Жюстину к груди», – для этого должно было существовать поистине непреодолимое препятствие, и вскоре мы увидим, что оно и в самом деле существовало.
Саладен мог быть достаточно изворотливым дипломатом, но он не умел читать в человеческом сердце.
Он сказал себе: первая встреча пройдет в предварительных переговорах.
Как будто для несчастной матери возможны предварительные переговоры!
События разворачивались быстрее, чем он предполагал. Он был не в состоянии дать то, что обещал.
– Два дня! – обращаясь к самой себе, повторила герцогиня. – Как это долго.
Потом, повернувшись к Саладену, добавила:
– Я даю вам два дня, сударь, и, поскольку вы предлагаете привести мою дочь сюда, в мой дом, прибавлю кое-что к сведениям, которые сообщила вам о господине герцоге де Шав. Они верны – только, точно так же, как я умолчала о размерах моего личного состояния, я сочла нужным умолчать о моих отношениях с моим мужем. Прежде чем вы уйдете, вы должны узнать все: я виновна, сударь, не в том обычном смысле, который мог бы объяснить ревнивые подозрения господина де Шав, но виновна, возможно, более тяжко, виновна в пороках, виновна в безумствах и несчастьях того, чьей супругой согласилась стать. Моя власть над господином герцогом могла быть безграничной, нежность, которую он ко мне питает, доходит до обожествления, преклонения. Огорчение, испытанное им, когда он увидел рядом с собой холодную бесчувственную статую, толкнуло его, дрожащего от гнева и жажды мести, к распутству и кутежам. Войдя в этот дом, Жюстина может найти не только мать, но и отца. Я могу – я знаю это, я в этом уверена! – остановить господина де Шав на его гибельном пути, прежде я часто упрекала себя в том, что не сделала этого; мне недоставало сил. Но теперь, ради моей дочери, я готова на все; мне кажется, что даже притворяться не придется, что мое сердце откроется и, ради моей дочери, я смогу полюбить… Если я полюблю, господин де Шав будет лежать у моих ног – и тогда мою дочь ожидает королевское будущее.
Саладен взял свой блокнот под мышку. Горизонты, которые на миг заволоклись грозовыми тучами, снова сияли ослепительнее прежнего, и на ярко-синем небе светило солнце.
Было от чего ослепнуть.
Саладен почтительно поклонился герцогине и произнес:
– Еще два дня, сударыня; а возможно – до завтра!
VII
ОБЛАЧКО
Оставшись одна, госпожа де Шав впала в подавленное состояние. Она попыталась разобраться в том, что произошло только что и так резко изменило всю ее жизнь, попыталась разумом отыскать подлинные основания для надежды или опасений – но не сумела. Ее ум был скован беспредельной усталостью.
Сердце, напротив, словно расширилось в ее груди: его наполняла неудержимая радость, торжество.
Радостный порыв победил, и ее усталость растворилась в потоке слез.
Она опустилась на колени на свою скамеечку для молитв и на время замерла в экстазе. Слова молитвы не шли ей на ум, но вся ее душа устремилась к Богу, вознося Ему хвалу.
– Господи Иисусе! – прошептала она, как только вновь обрела дар речи, и голос ее стал нежным, как прежде, нежным и ласковым, как колыбельная юной матери. – Ты исполнил мою просьбу. Как Ты добр! Удивительно добр! Ты должен услышать голос моей благодарности, и мне кажется, я вижу Твою улыбку… Я больше не стану плакать, Пресвятая Дева, я столько плакала, и такими горькими слезами! Я буду счастлива! Я снова увижу ее!
На этом слове она запнулась и обхватила голову обеими руками, как будто боясь потерять рассудок.
По совести, она была права, рассчитывая на власть своей красоты, способную обуздать и бросить к ее ногам самого неукротимого возлюбленного.
Вот так, как сейчас: на коленях, и даже скорее полусогнувшись, с растрепанными, в беспорядке выбивающимися из-под ее белых рук, охвативших виски, густыми кудрями, с мокрыми глазами, трепещущей грудью, – даже в таком виде она была прекрасна, словно те святые, каких создавало в более благочестивые времена воображение христианских художников.
– Снова ее увидеть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61