Представив себе Аркадиуса, Агату и Гракха, Марианна почувствовала, что глаза ее увлажнились. Она не могла думать о них, не испытывая внутренней боли. Никогда она не поверила бы, когда они находились рядом, что они до такой степени могут быть дороги ей. Что касается Язона, она прилагала все силы и волю, чтобы изгнать его из мыслей, когда он в них появлялся, но это случалось слишком часто! Но как думать о нем, не предаваясь отчаянию, не отдавая сердце на растерзание когтям сожаления? Она больше не чувствовала неприязни ни за его жестокость, ни за причиненную ей боль, сознательно или бессознательно, ибо она честно признавала, что виной всему ее ошибка. Если бы она питала к нему больше доверия, если бы она не ощущала ужасный страх потерять его любовь, если бы она посмела открыть ему истину о ее похищении во Флоренции, если бы у нее было чуть-чуть больше смелости! Но со столькими «если бы» любой ребенок сможет за несколько часов переделать мир…
Тонкие пальцы поглаживали теплые камни, словно черпая из них немного утешения. Он столько повидал, этот старый дворец, чей строгий девиз советовал соглашаться со страданиями! Сколько уже раз солнце, которое там, внизу, погружалось в море, заливая его расплавленным золотом, смотрело в это окно! Но на какие лица, улыбки или слезы? Одиночество Марианны внезапно нарушилось безликими тенями, зыбкими формами, которые кружились в поднятой вечерним бризом янтарной пыли, словно утешая ее. Угасшие голоса всех женщин, которые жили, любили, страдали между этими почтенными стенами, где от славы остался только пепел, нашептывали ей, что не все замерло тут, в старом дворце, прикорнувшем на берегу острова, как печальная цапля, в чуть пробудившемся дворце, который скоро вновь погрузится в небытие сна.
А ее еще ждала череда дней, в которых, может быть, скажет свое слово любовь.
«Амур? Кто первый дал его имя любви?.. Не лучше ли было назвать так агонию?..» Однажды Марианна где-то услышала эти строчки из стихотворения и улыбнулась. Это было давно, когда в воодушевлении своих семнадцати лет она верила, что любит Франсиса Кранмера. Кто же все-таки произнес их? Память ее, обычно непогрешимая, сегодня отказывалась назвать его, но это был кто-то, узнавший на себе…
— Если госпожа княгиня не сочтет за труд спуститься, господин граф ожидает ее к ужину.
Голос Атанаса, как всегда очень мягкий, подействовал на Марианну, словно трубы Судного дня. Внезапно возвращенная на землю, она растерянно улыбнулась.
— Я приду… я сейчас же приду…
Она покинула комнату, тогда как оставшийся Атанас закрыл окно и задвинул за мучительными воспоминаниями тяжелые деревянные ставни. Но когда она подошла к лестнице и протянула руку к белым мраморным перилам, отполированным сотнями рук, управляющий догнал ее.
— Могу ли я просить госпожу княгиню не удивляться ничему, что она увидит или услышит во время ужина? — попросил он. — Господин граф очень стар, и уже давно никто не входил сюда. Он очень польщен оказанной ему сегодня вечером честью, но… слишком много лет живет со своими воспоминаниями. В каком-то смысле они являются частью его, они присутствуют рядом с ним всегда.
Госпожа могла заметить, что он всегда употребляет множественное число. Я не знаю, понятны ли мои объяснения.
— Не волнуйтесь, Атанас, — ласково сказала Марианна. — Меня уже давно ничто не удивляет!
— Но ведь госпожа княгиня так молода!
— Молода? Да… может быть! Но без сомнения, менее, чем я выгляжу… Будьте спокойны, я не огорчу вашего старого господина и не отпугну его семейные призраки!
Тем не менее эта трапеза вызвала у нее странное ощущение нереальности. Не столько из — за старинного костюма из зеленого атласа, который хозяин надел в ее честь и, очевидно, носил при дворе дожа Венеции, сколько из-за того, что он практически не адресовал ей ни единого слова.
Он торжественно встретил ее у входа в большой зал, где поржавевшие доспехи несли караул перед осыпающимися фресками, и провел об руку вдоль бесконечного, загруженного старым серебром стола до кресла, стоявшего во главе стола справа от хозяйского, в которое он сам опустился.
На противоположном конце стола перед креслом, точной копией хозяйского, стоял прибор, но на голубой тарелке старого родосского фаянса лежал полуоткрытый веер из перламутра с цветным шелком рядом с розой в хрустальной вазочке.
И на протяжении всего ужина старый синьор обращался не к своей молодой соседке, а к невидимой хозяйке дома. Изредка он поворачивался к Марианне, стараясь вести разговор так, словно тень графини действительно поддерживала его с достоинством и остроумием. Он проявлял такую тонкую и старомодную галантность, что слезы выступали на глазах молодой женщины и горло перехватывало от волнения перед такой верностью любви, которая победила смерть, с трогательной настойчивостью воскрешая усопшую.
Таким образом гостья узнала, что графиню звали Фиоренца. И такой могучей была сила воображения мужа, что Марианна подверглась галлюцинации. Два раза она определенно заметила, что веер слегка колышется.
Время от времени она находила за украшенной гербом спинкой кресла взгляд Атанаса, стоявшего там в будничном черном костюме, который он оживил белыми перчатками. Но несмотря на изобилие и свежесть подаваемых блюд, несмотря на волчий аппетит, напомнивший ей Аделаиду, Марианна была не способна оказать честь кушаньям. Она едва прикоснулась к ним, прилагая усилия, чтобы вести свою партию в этом призрачном концерте, и, терзаясь, молча молила Бога, чтобы он не продолжался слишком долго.
Когда наконец граф встал и, поклонившись, предложил ей руку, она с трудом удержала вздох облегчения, позволила довести себя до двери, едва удерживая безумное желание убежать, и дошла даже до того, что поклонилась и послала улыбку пустому креслу.
Атанас с канделябром следовал в трех шагах за ними.
На пороге она попросила графа не провожать ее дальше, настаивая на том, что не хочет прерывать его вечерний прием, и почувствовала, как сжалось у нее сердце при виде радостной торопливости, с какой он хотел вернуться в столовую. Закрыв наконец дверь, она обратилась к управляющему, который неуверенно посматривал на нее.
— Вы хорошо сделали, что предупредили меня, Атанас! Это ужасно! Несчастный граф!
— Он счастлив также. Госпоже княгине не стоит жалеть его.
И теперь долгими вечерами он будет обсуждать визит госпожи княгини с… графиней Фиоренцей. Для него она жива. Он видит, как она приходит и уходит, садится рядом с ним, и иногда зимой он играет для нее на клавесине, который он когда-то с большими затратами привез из немецкого города Ратисбонна, потому что она любила музыку…
— И… давно она умерла?
— Но она не умерла. А если и умерла, то мы никогда об это не узнаем. Она уехала двадцать лет назад с турецким губернатором острова, который соблазнил ее. Если она еще жива сейчас, она должна находиться в каком-нибудь гареме…
— Уехала с турком? — опешила Марианна. — Очевидно, она была сумасшедшая? Сам хозяин выглядит таким достойным человеком, таким добрым… к тому же в то время и нравы были построже…
Атанас повел плечами, как бы показывая свое отношение к женской логике, и примирительным голосом ответил:
— Сумасшедшая? Нет! Она была красивая, но взбалмошная женщина, которая томилась здесь от скуки!
— В гареме она, конечно, получила массу развлечений, — язвительно заметила Марианна.
— Не скажите! Турки не такие глупые! Ведь есть женщины, созданные для такого образа жизни. Другие не выносят, когда их возводят на пьедестал: они чувствуют себя одинокими и испытывают страх. Наша графиня принадлежала одновременно к обеим категориям. Она любила роскошь, безделье, сладости и считала своего супруга ничтожеством, потому что он слишком любил ее! И со дня ее отъезда у господина графа разум помутился. Он ни за что не хотел признать, что ее больше здесь нет, и продолжал жить со своими воспоминаниями, словно ничего не произошло. Мне кажется, что от постоянного желания увидеть теперь он действительно видит ее, и он счастлив, может быть, больше, чем если бы она осталась с ним, поскольку годы не затронули предмет его любви…
Но я наскучил госпоже княгине, которая, безусловно, желает немного отдохнуть.
— Вы не наскучили мне, и я не устала. Просто немного взволновалась. Но скажите: где Теодорос? Я его больше не видела.
— Он у меня. Порт действовал на него настолько возбуждающе, что я предпочел отослать его домой. Моя мать занялась им. Но если его услуги…
— Нет, благодарю, — прервала его Марианна с улыбкой. — Я абсолютно не нуждаюсь в услугах Теодороса. Поднимемся, пожалуйста.
Войдя в свою комнату, молодая женщина увидела на столике возле кровати поднос с фруктами, хлебом и сыром.
— Я подумал, — сказал Атанас, — что госпоже за столом не особенно хотелось есть, но ночью ее может посетить внезапный голод.
Теперь Марианна подошла к нему, взяла его пухленькую руку и крепко пожала.
— Атанас, — сказала она, — если бы вы не были последним достоянием, которым реально владеет ваш хозяин, я попросила бы вас уехать со мной. Такой слуга, как вы, — это дар неба.
— Это оттого, что я люблю моего хозяина… Госпожа княгиня может не сомневаться, что моя преданность ей ничуть не меньше, если не больше. Желаю доброй ночи госпоже княгине… И особенно чтобы она не была ничем огорчена.
Ночь, без сомнения, была бы такой доброй, как пожелал достойный слуга, если бы Марианна смогла насладиться ею до конца.
Но едва она погрузилась в первый сон, как была вырвана из него могучей рукой, которая без церемоний потрясла ее за плечо.
— Живо, вставайте! — прошептал сдавленный голос Теодороса. — Судно здесь.
Она с трудом приоткрыла один глаз и взглянула на сморщенное лицо гиганта, освещенное дрожащим светом свечи.
— Что вы говорите? — протянула она сонным голосом.
— Я сказал, что судно пришло, что оно ждет нас и что вам надо встать! Ну же, поднимайтесь!
Чтобы заставить ее встать и поторопиться, он схватил покрывала и сбросил на пол, открыв совершенно неожиданное для себя зрелище: женское тело, укрытое только массой черных волос, нежно позолоченное отблесками света. Эта картина заставила его буквально окаменеть, тогда как Марианна, окончательно проснувшись, с возмущенным восклицанием бросилась за занавес.
— Что за манеры! Вы с ума сошли?..
Он с трудом сглотнул и провел дрожащей рукой по заросшему подбородку, но его расширившиеся глаза оставались прикованными к месту, теперь пустому, где только что лежало прекрасное тело.
— Простите меня! — с усилием выговорил он. — Я не знал.
Я не мог предположить…
— Оставим это! Если я правильно поняла, вы пришли за мной?
Так в чем дело? Мы должны ехать?
— Да… немедленно. Судно ждет нас! Меня предупредил Атанас.
— Но это же безрассудство! Сейчас глубокая ночь!.. А который час?
— Полночь, я думаю, или немного позже!
По-прежнему не двигаясь с места, он казался погруженным в сон. Марианна из укрытия с беспокойством наблюдала за ним. Похоже, он внезапно перестал торопиться. Можно было подумать, что он забыл, зачем он здесь, но в этой дикой фигуре появилась такая мягкость, какой она еще никогда в нем не видела. Теодороса охватывало страстное возбуждение, из которого его необходимо немедленно вырвать.
Не оставляя свое убежище, она протянула руку к маленькому бронзовому колокольчику, оставленному Атанасом на случай, если ей что-нибудь понадобится, но еще не решалась разбудить эхо в спящем доме.
— Идите лучше спать, — посоветовала она. — Это прекрасно, что судно уже здесь, но нельзя же уехать так, никого не предупредив.
Грек не успел ответить, даже если у него было такое желание.
В оставленную полуоткрытой дверь проскользнул Атанас. Первый же взгляд позволил ему оценить необычность открывшейся ему сцены: княгиня спряталась за занавесями балдахина, откуда выглядывали ее голова и обнаженные плечи, тогда как Теодорос так смотрел на кровать, словно собирался упасть на нее.
— Так что? — с упреком прошептал он. — Чем вы занимаетесь? Время не ждет!
— Значит, правда, что говорит этот человек? — спросила Марианна. — Мы сейчас отплываем? А я считала, что из-за турок мы должны остаться здесь на несколько дней.
— Действительно. Однако надо спешить, если вы хотите избежать серьезных неприятностей. То, чем мы рискуем в связи с турками, мелочь по сравнению с другим! Капитан присланной с Гидры шебеки узнал, что три корабля братьев Кулугис, пиратов-ренегатов, направляются к Наксосу! Если они появятся в виду острова до того, как вы его покинете, вы рискуете никогда не попасть в Константинополь, а оказаться в Тунисе, где у Кулугисов находится их невольничий рынок…
— Тогда… я следую за вами! Только уведите этого Теодороса, пока он не превратился в соляную статую, чтобы я смогла одеться!
Из всех слов, способных вывести Марианну из себя, первым, безусловно, были слова о рабстве. После того как Атанас увел Теодороса из комнаты, она торопливо оделась, затем присоединилась к обоим на темной галерее. Когда она появилась со свечой в руке, Теодорос, похоже, овладел собой. Он бросил на нее полный злобы взгляд, давший понять, что гигант не скоро простит ей мгновения слабости, — или того, что он рассматривал как таковую, — причиной которой была она.
Но Атанас ободряюще улыбнулся ей и взял под руку, чтобы помочь спуститься по лестнице.
— Мне стыдно уехать так, тайком, — запротестовала Марианна. — Словно я воровка. Что скажет граф Саммарипа?
Глаза управляющего встретились над пламенем свечи с глазами молодой женщины.
— А он ничего не скажет! Да и что он может сказать, кроме:
«Как она добра…» или «Замечательная идея…», когда я сообщу ему, что госпожа княгиня отправилась на прогулку по острову с графиней Фиоренцей? Это будет очень просто…
Руководимые Атанасом, у которого, похоже, были кошачьи глаза, Марианна и Теодорос пробирались по лабиринту улочек, ведущих в порт, но, попав на набережную, они направились в сторону островка с руинами храма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61