Вернувшись на виллу, процессия рассеялась. Одна за другой молодые женщины проходили перед Сафо, приветствовали ее и исчезали за портиком, но, когда к ней подошла Марианна, поэтесса взяла ее за руку и увлекла к часовне.
— Этой ночью лучше будет, чтобы ты не смешалась с другими.
Возвращайся к себе. Немного позже я принесу тебе поесть.
Марианна покорно подчинилась и закрыла за собой дверь. Внутри уже стало почти совершенно темно и царил сильный рыбный запах, которого не было, когда она уходила, и источник которого она попыталась найти. Она решила, что нашла его, когда обнаружила около кровати небольшую блестящую рыбку и машинально подобрала ее. Она смотрела на нее, еще не в состоянии понять, как она могла попасть сюда, когда вошла Сафо, неся на голове корзину со съестными припасами, а в руке масляную лампу, которую она сейчас же зажгла и поставила на стол. Но, увидев, чем заняты руки Марианны, она нахмурила брови, подошла к ней и отобрала рыбу.
— Надо будет выбранить Иоргоса, — сказала она непринужденным голосом, звучавшим довольно фальшиво. — Когда он приносит свой улов, у него уже превратилось в манию оставлять свои корзины здесь, ибо он считает, что кухня слишком далеко!
— — Это вовсе не так важно, — сказала молодая женщина с улыбкой. — Просто я не могла понять, как эта рыба очутилась здесь…
— Как видишь, вполне естественно! Ты можешь поужинать.
Она быстро выложила на стол кусок жареного козленка, несколько томатов, хлеб, сыр и неизбежный виноград, но потом начала медлить, расставляя миски и наполняя их, словно выигрывала время, перед тем как сказать то, что должна была сказать. Внезапно она решилась.
— Когда ты поешь, — сказала она, — не ложись спать. Я приду, когда станет совсем темно…
— Чтобы куда-нибудь пойти?
— Не задавай вопросы хотя бы теперь!.. Скоро ты поймешь многое, что, без сомнения, покажется тебе странным, если не безумным. Знай только одно: я не делаю ничего, что не имеет глубокого смысла, и я должна была долго размышлять в течение всего дня, прежде чем решить, что делать с тобой.
Горло Марианны мгновенно пересохло. В голосе женщины звучала угроза, скрытая, но непримиримая. Она внезапно подумала, что, может быть, действительно имеет дело с сумасшедшей, которая, подобно всем душевнобольным, не могла осознать свое состояние. Но она не хотела показать охватывавший ее страх и ограничилась тем, что прошептала:
— Ax… и ты решила?..
— Я решила… да, оказать тебе доверие! Но горе тебе, если ты меня обманешь! На всем Средиземном море не найдется уголка, где бы ты спаслась от нашей мести!.. Теперь ешь и жди меня! Ах, я забыла…
Она вынула из корзины сверток черной материи и бросила на кровать.
— Наденешь это! Ночь — надежное укрытие, если ты полностью растворяешься в ней!
Какое странное создание! Хотя на ней была все та же нелепая античная одежда, нынешняя Сафо резко отличалась от той, какой она была до сих пор. Словно она вдруг сбросила маску и показала подлинное лицо. И было в этом лице что-то неумолимое, вызывающее тревогу. Как — никак она же сказала, что выбрала доверие, но сказала это таким угрожающим голосом, что казалось, будто она сожалеет об этом, и что не она сама сделала выбор. Она подчинилась обстоятельствам…
Как бы то ни было, Марианна подумала, что лучше покориться, раз ее судьба зависит от этого, но все-таки быть настороже.
Вместе с силами к ней вернулась и жажда жизни… Она спокойно уселась за стол, с аппетитом поела и даже получила большое удовольствие от вина, крепкого и горячительного, являвшегося славой острова, которое принесло, разлившись по жилам, такое приятное ощущение блаженства. К тому же она хорошо выспалась и чувствовала себя прекрасно, готовой к встречам с новыми препятствиями, которые, похоже, судьба нашла сомнительное удовольствие бросать на ее пути.
Когда Сафо вернулась в часовню, ночь уже давно наступила и Марианна, также давно готовая, без нетерпения ожидала, сидя на табурете, обхватив руками колени. Она переоделась в костюм, который ей принесли, костюм крестьянки с греческих островов: широкая черная юбка из хлопчатобумажной ткани с узкой красной каймой, собранная в талии кофта и большой черный фуляровый платок с красной вышивкой, которым она полностью закрыла волосы. Одетая почти таким же образом, Сафо бросила на нее оценивающий взгляд.
— Жаль, что ты не говоришь на нашем наречии! Тебя бы, без сомнения, приняли за нашу землячку. Вплоть до твоих глаз! Они такие же необщительные, как если бы ты родилась здесь Теперь потуши лампу и следуй за мной, не делая шума.
Темнота окутала их. Марианна почувствовала, как Сафо взяла се за руку и увлекла за собой. Снаружи ночь показалась ей черной, как чернила, и бросила в лицо аромат мирта и чабреца, смешанный с затхлым запахом овчарни. Без удерживавшей ее руки она, безусловно, упала бы на первых же шагах, ибо шла вслепую, ощупывая почву носком, прежде чем твердо поставить ногу.
— Иди же! — нетерпеливо прошептала Сафо. — Таким темпом мы туда никогда не доберемся!
— Но я ничего не вижу, — пожаловалась Марианна, воздержавшись от вопроса, куда они так торопятся.
— «Это будет недолго! Сейчас твои глаза привыкнут.
Они в самом деле привыкли гораздо быстрее, чем представляла себе Марианна, и одновременно она поняла смысл предпринятых Сафо предосторожностей: в нескольких туазах от виллы, мешая женщинам преодолеть обваливающуюся стену, в ночи горел огонь.
Его зажгли перед бесформенным белым строением, которое могло быть и мечетью, и сараем, и он освещал свирепые усатые лица нескольких турецких солдат, собравшихся вокруг висевшего над ним большого медного котла.
При свете этого огня Марианна заметила, что тропинка, по которой вела ее Сафо, проходит близко от этого караульного поста, но вот гречанка, приложив палец к губам, молча увлекла ее к остаткам стены какого-то, возможно древнего, укрепления. Заросли тамаринда и дрока раздвинулись и пропустили обеих женщин, которые под этой двойной защитой начали потихоньку двигаться вперед, согнувшись, стараясь, чтобы ни одна веточка не хрустнула. Под этим укрытием они прошли достаточно близко от турок, чтобы услышать запах их варева. Страх крепко держал в своих объятиях Марианну. Наконец опасное место кончилось, и женщины вскоре снова оказались на дороге, которая теперь петляла по остаткам античного кладбища, судя по древним стелам и обломкам саркофагов.
Придя сюда, Сафо решительно свернула влево и направилась по каменистой тропинке, настоящей вьючной тропе, своенравно карабкавшейся к вершине гребня.
Глаза Марианны теперь достаточно освоились с темнотой, чтобы она могла разглядеть подробности пейзажа вплоть до светлых пятен горных розанов, разбросанных тут и там вдоль тропы. И, судя по ним, тропа, несмотря на ее извивы, вела прямо к белым стенам враждебного монастыря.
Марианна слегка потянула за юбку взбиравшуюся впереди нее спутницу.
— Но Мы же не туда идем? — показывая на вершину, спросила она, когда Сафо обернулась.
— Да. Мы идем туда. Монастырь Святого Элии…
— Судя по тому, что я недавно видела, ваши отношения с живущими наверху монахами нельзя назвать добрыми.
Сафо остановилась и подбоченилась, пытаясь отдышаться. Подъем действительно оказался слишком утомительным даже для нее.
— Есть видимость, — сказала она, — и есть реальность.
Последняя требует, чтобы в одиннадцать часов игумен Данилос принял нас. То, что ты видела при заходе солнца, было не чем иным, как диалогом на условном языке. Мое пение требовало ответа… и он пришел!
— В виде брошенных камней? — сказала ошеломленная Марианна, — Верно. Бросили одиннадцать камней. Они означали одиннадцать часов. Пришло время узнать тебе, иностранка, что тут все, как и на других островах архипелага, как во всей Греции, посвятили жизни делу освобождения от турецкого ига, которое угнетает нас уже несколько веков. Мы все служим свободе: крестьяне, богачи, бедняки, разбойники, монахи и… сумасшедшие!.. Но надо идти дальше и помолчать, потому что подъем трудный и нам нужно еще добрых четверть часа, чтобы добраться до Святого Элии…
Действительно, через двадцать минут они остановились у высоких белых стен монастыря. Еще не совсем оправившись от своих недавних испытаний, Марианна едва дышала и благословляла ночь.
Днем, под солнцем, эта эстакада превратилась бы в настоящую Голгофу, ибо не было по пути ни деревца, ни пучка травы. Под плотным одеянием она была вся в поту и по достоинству оценила поток воздуха, вырывавшийся из сводчатого входа под высоким фронтоном, где висели колокола. Железная решетка, украшенная двуглавым орлом Монт-Атоса, которому подчинялся Святой Элия, отворилась со скрипом. Из-за нее появилась чья-то тень, но в ней не было ничего тревожного. Ею оказался тучный монах с огромной бородой и такой же шевелюрой, который, судя по исходившему от него запаху святости, безрассудно не расходовал драгоценную на острове воду. Он прошептал что-то на ухо Сафо, затем, переваливаясь на коротких ногах, пошел впереди женщин по длинной террасе вдоль белой стены, обогнул выложенный кирпичом колодец и изящный византийский бассейн, потом углубился в лабиринт коридоров, закругленных пролетов, пустынных вестибюлей и лестниц, которые в свете висящих то тут, то там чадящих плошек казались вырезанными из снега, и, наконец, открыл дверь, ведущую в часовню монастыря.
Там, под висячей бронзовой лампой XVII века, перед таким же старым высоким иконостасом, резным и раскрашенным в незамысловатом стиле, подобно книжке с картинками для детей, стояли двое мужчин. Но если в часовне с ее серебряными иконами и двуглавыми орлами на белых стенах было что-то наивное, эти двое ничем не вызывали представления о детстве и его простодушии.
Один из них, в длинной черной рясе и с нагрудным блестящим крестом, был игумен Данилос. На его узком, изможденном лице с седой бородой, лице аскета, горели фанатичным огнем глаза. Перед ним время отступало, и у Марианны, пересекавшей часовню, создалось неприятное впечатление, что аббат смотрит сквозь нее, а она полностью растворяется в этом взгляде.
Другой казался просто великаном. Сложенный как медведь, с дышащим дикой энергией лицом, со свирепыми глазами и длинными усами, он носил кожаную безрукавку, под которой за широким красным поясом выглядывали серебряная рукоятка пистолета и длинный кинжал.
Тем временем Сафо, забыв, безусловно, свои моления Афродите, смиренно поцеловала перстень игумена.
— Вот та, о которой я тебе докладывала, пресвятой отец, — сказала она на венецианском диалекте. — Я считаю, что она может быть очень полезна нам.
Взгляд греческого священника пробуравил Марианну, но он не протянул ей руку.
— При условии, что она согласится! — заметил он тягучим голосом, который от постоянного монашеского шушуканья приобрел необычную фетровую мягкость. — Но захочет ли она?
Прежде чем Марианна смогла ответить, Гигант бурно вмешался в разговор.
— Лучше спроси ее, хочет она жить или умереть… или гнить здесь, пока кожа не слезет с ее скелета! Или она поможет нам, или она никогда не увидит свою родину!
— Успокойся, Теодорос, — откликнулась Сафо. — Почему ты считаешь ее врагом? Она француженка, а французы не относятся к нам враждебно, наоборот! К тому же я знаю, что на Корфу беженцы находят убежище. Здесь же и она является беженкой. Море принесло ее нам, и я искренне верю, что для нашего великого блага.
— В этом еще надо убедиться, — пробурчал гигант. — Разве ты не говорила, что она — кузина султанши? Это должно заставить тебя быть поосторожней, княгиня.
Застигнутая врасплох этим титулом, адресованным, видимо, ее спутнице, Марианна обратила на нее удивленный взгляд, вызвавший улыбку у поклонницы Афродиты.
— Я принадлежу к одному из древнейших родов Греции, и мое имя Мелина Кориатис, — сказала она с не лишенной гордости простотой. — Я говорю это, потому что доверяю тебе. Что касается тебя, Теодорос, ты заставляешь нас терять драгоценное время. Как будто ты не знаешь, что Нахшидиль — француженка, когда-то похищенная берберийцами, проданная в рабство, а затем подаренная старому Абдул Гамиду!..
Поскольку гигант продолжал упорствовать, Марианна решила, что она достаточно хранила молчание и пора и ей подать голос.
— Я не знаю, — начала она, — чего вы хотите добиться от меня, но прежде чем спорить, не проще ли сказать, в чем дело? Или я должна слепо, безоговорочно согласиться? Я обязана вам жизнью, пусть так!.. Но вы могли бы подумать, что у меня есть собственные планы, не совпадающие с вашими.
— Я уже сказал, какой у тебя выбор! — рявкнул Теодорос.
— Она права, — вмешался игумен, — и также верно, что мы теряем время. Раз ты согласился впустить ее сюда, Теодорос, ты обязан выслушать ее. Что касается тебя, женщина, слушай, что мы тебе предлагаем. Затем ты выскажешь свое мнение, но не спеши с ответом: мы находимся в церкви, под присмотром самого Бога! Если твой язык готовится произнести ложь, лучше заранее откажись! — Ты не кажешься особенно расположенной помочь нам…
— Я не привыкла ни лгать, ни скрытничать, — заявила молодая женщина. — И я знаю одно: если вы нуждаетесь во мне, я, в свою очередь, тоже нуждаюсь в вас. Говорите!
Игумен, похоже, никак не мог собраться с мыслями. Он опустил голову на грудь, закрыл на время глаза, затем повернулся к серебряной иконе Святого Элии, словно в поисках совета или вдохновения. Только после этого он начал:
— В странах Запада вы не знаете, что такое Греция, или, скорее, вы забыли о ней, потому что уже прошли века, как она не имеет больше права жить свободно и оставаться самой собой…
Странно звучащим, приглушенным голосом игумен Данилос бегло изложил трагическую историю его страны. Он рассказал, как землю, где родился самый чистый свет цивилизации, последовательно опустошали вестготы, вандалы, остготы, болгары, славяне, норманны и, наконец, крестоносцы Запада, приведенные дожем Анри Дандоло, которые после взятия Византии разделили всю страну на многочисленные феоды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61