Все у тебя будет хорошо. Ты понял?

Ингор приложил мне какую-то штуковину, вроде пластыря, к запястью. Сказал, что это «псевдокожа». Под ней защекотало, но я терпел. Через некоторое время пластырь сам по себе съежился и отпал – а под ним оказалась чистая кожица, небольшой совсем не загорелый квадрат – и без всяких насечек.

Еще хуже стало.
И не объяснишь это никому. Дэцин, с глазами светлыми и холодными, как у Цхарна, это бы понял. Наверное… но он не из тех людей, с кем хочется делиться переживаниями.
А остальные… да, хорошие люди, милые люди. Очень даже добрые и вежливые. По крайней мере, пока с ними близко не сойдешься. А как сойтись с ними ближе? Ведь они совсем, совсем чужие. Они не понимают ничего.
Днем – еще ничего. Занимаешься по программе, гуляешь, читаешь что-нибудь. А вот как рассказать про вечера, про одинокие вечера? Когда стискиваешь зубы, чтобы не выть от тоски. Сжимаешь в кулак сердце, забираешься под одеяло и принимаешь все меры, чтобы заснуть поскорее. Чтобы дотянуть до утра. А заснуть уже не удается.
К хорошему привыкают быстро. Вот и я уже привык к сытости. К покою. К удобствам привык. Это уже само по себе не радует. А вот то, что не с кем поговорить… тоскливо…
Вскоре я понял, что горячий цергинский ву – не такой уж хороший напиток. Если взять обыкновенный ром… во всяком случае, заснуть можно быстро. Так я его поначалу и использовал – как снотворное.

Наверное, надо было рассказать Ингору обо всем. Или пойти к этому их психотерапевту. Но мне тогда даже и в голову не приходило пожаловаться на тоску, на душевное состояние. Кому какое дело до твоего душевного состояния… И кто может в таком случае помочь?
Постепенно я перестал делать упражнения. Даже учиться. Ощущение бессмысленности чего бы то ни было, любых действий, становилось все сильнее. К тому же по утрам сильно болела голова. Безусловно, на Квирине есть хорошие лекарства от головной боли… но ведь это же надо опять обращаться к врачу. А зачем, когда можно просто выпить еще стаканчик.
Иногда я спохватывался – надо же учиться… через год, теперь уже меньше, мне перестанут платить деньги. Я должен буду куда-то устроиться. Надо минимум сдавать. Успею… возражал ленивый внутренний голос. Я лихорадочно нацеплял мнемообруч, повторял несколько уроков. Потом мне снова надоедало.
Днем я выбирался из квартиры, как медведь из берлоги. Только старался теперь держаться подальше от людей. Я уходил за город, бродил по лесу или вдоль берега моря. Лес не очень напоминал наш, лервенский, но все же это успокаивало как-то. Шум листвы, сетчатые солнечные пятна, склоненные над полянками верхушки сосен, запах трав.
Но бродя, я постепенно начинал «созревать» для новой выпивки. Я уже представлял себе тяжесть бокала в руке, вкушал аромат… Белый ром казался мне необыкновенно вкусным (пока не попробуешь…)
Гадость это – белый ром. Спирт и еще какая-то горечь невероятная. Страшная гадость. И обжигает глотку. Мы никогда не пили в Лервене. Нам и сенки вполне хватало. От сенки на душе радостно, все беды проходят, начинаешь любить окружающих. А ром этот – одна тяжесть, слепая, беспросветная, похожая на медленное самоубийство. И наконец впадаешь даже не в сон – в забытье. Без галлюцинаций, без иллюзий, просто временное небытие. И вот это небытие – основная цель выпивки, забота и задача всего дня.
Стыдно. Все время невыносимо стыдно. Все люди вокруг – такие правильные, доброжелательные, хорошие. Такие труженики, чистенькие, приветливые. Создали такой красивый, прямо идеальный мир.
А ты – грязная (я даже в ванне перестал купаться – не до того), ленивая свинья… только и умеешь, что лежать на диване и сосать свое пойло. Тебе все дали – красивый дом, деньги, жратву, образование вот дают… а ты…
Стыдно. Не знаешь, куда глаза девать. Ведь все понимаешь про себя – а изменить не можешь. Не могу я от этого отказаться.
И злость появляется. Злишься на всех людей вокруг. Не то, что наружу нос не высовываешь, это и от стыда понятно. Но даже фильмы не можешь смотреть, противно. Сволочи… красивенькие, чистенькие, умные. Убил бы всех. Правильно нас учили… А может, мне тут диверсию организовать? И сделал бы точно что-нибудь, только встать с дивана невозможно.
Потом утихает злость эта, беспричинная, необъяснимая… безысходность появляется, тоска. Что мне за дело до их чистоты и красоты, до их учебы и работы. У меня нет никого. Никого ведь нет! Друзей моих нет больше, братьев. И даже нет человека рядом, который бы понимал, что такое Община… с которым все можно было бы обсудить, повспоминать. Мне кажется, попадись мне даже Кабу сейчас, даже Зай-Зай – мы бы с ними были как братья. В этом чистом, красивом, чужом и холодном мире.
И тогда кто-то будто трогает тебя за плечо. «Эй, Ланс! Все же хорошо, что ты?» И хочется плакать от этого прикосновения – будто это Таро или Арни. И вдруг понимаешь, что не злость это, и не стыд, и не тоска, а просто раны болят. Ведь это снаружи Ингор залечил мне все раны, даже рубцы (остались только те сагонские точки, да они сами, может, сойдут потом). А изнутри душа точно так же изрезана, измучена, только душу никто тебе вылечить не может.
И льешь на нее, льешь обжигающий спирт, чтобы от шока она онемела совсем.
Звонок видеофона. Я, машинально.
– Чуча, прием.
Тьфу ты, зачем? Я поспешно вскочил с дивана, поддернул штаны. Ну у меня, наверное, и видок… Неужели нельзя было промолчать, не отвечать на вызов?
С экрана странными темными глазами смотрела на меня Сэйн. Я ее не сразу узнал, а когда узнал, мне стало еще более неловко.
Представляю, на какое чучело я сейчас похож.
Сэйн ничего не сказала по этому поводу. Улыбнулась и произнесла.
– Ара, Ландзо! Ну как дела у тебя? Вот решила позвонить.
– Ара, – пробормотал я.
– А у меня муж вернулся, – похвасталась Сэйн. – Герт!
Рядом с ней возникло лицо – мужчина, лицо вполне мужественное и симпатичное, темно-русые короткие волосы. Ребенок на руках.
– Здравствуйте, – сказал я робко.
– Здравствуйте, – мужчина улыбнулся и снова уплыл куда-то.
– Знаешь что, Ланс. – Сэйн, похоже, немного смутилась моим упорным молчанием. – Я ведь тебе по делу звоню… ты кого-нибудь нашел с Анзоры, нет?
– Нет.
– А я нашла родственников того самого парня… ну, ты же рассказывал. Энгиро!
Мое сердце ухнуло куда-то глубоко вниз.
– Таро, – пробормотал я.
– Ну, я решила навести справки… мало ли, – объясняла Сэйн, – и ты представляешь, нашла его бабушку и дедушку. Родителей его отца, то есть. И дядя его жив, брат отца. Я с ними уже поговорила, они очень интересуются тобой… ну, в смысле, хотят послушать про Таро. Ты бы не хотел с ними встретиться?
– Да, – только и сказал я.
– Ну хорошо. Ты им позвонишь, или может, я дам им твой номер?
– Лучше… лучше я сам.
– Хорошо, – согласилась Сэйн, – внимание, кидаю номер к тебе на персонал. Ну а как вообще жизнь? Учишься помаленьку?
– Да, – сказал я хрипло, – все хорошо.
Интересно, она действительно не замечает моего вида… и пустой бутылки на полу? Или делает вид, что не замечает.
Сэйн мило попрощалась и отключилась. А я побрел в ванную, к зеркалу.
Чучело на меня смотрело, самое настоящее чучело. Вокруг глаз – темные круги. Лицо бледное, нос заостренный. Как привидение. На подбородке грязь какая-то. Волосы напоминают паклю. Рубашка в пятнах, ворот перекошен.
Странно, по идее, у меня сейчас должно начаться то время, когда можно и принять первый стаканчик. Но не хочется. Ничего такого не хочется! Ведь я должен рассказать им о Таро.
Не до рома мне сейчас.
Впервые за много дней мне хотелось заняться чем-нибудь созидательным.

Я залез в ванную и потребовал контрастный душ. Горячий, холодный, опять горячий. Расчесал волосы с поддувом. Помассировал желваки под глазами и переоделся в чистое.
После этого я пошел звонить родственникам Таро.
Мне ответила женщина, довольно крупная, волосы аккуратно лежат в короткой стрижке. И хотя у них здесь возраст не заметен, все же я понял, что она немолода. А глаза… я задохнулся. Глаза – темные, чуть насмешливые, странного слегка косого разреза.
Глаза Таро.
– Здравствуйте, сени Энгиро!
– Здравствуйте, – женщина вперилась в меня острым темным взглядом. – А! Знаю. Вы – Ландзо… Энгиро. Так? Мне о вас рассказывали.
– Да, – сказал я. – Таро…
Этого было достаточно. Глаза женщины распахнулись, потеплели.
– Ландзо, вы… не могли бы приехать к нам? Когда вам удобно? Мы всегда можем.
– Ну давайте… – пробормотал я.
– К примеру, завтра?
– Да.
– Адрес на вашем персонале, – сообщила бабушка Таро. Я кивнул и неловко попрощался.

На следующий день у меня даже голова не болела. Так, постанывала слегка. Я глотнул немного ву, но это не помогло. Похоже, просто волнение.
Меня приглашали к обеду. С утра уже я места себе не находил. Все вспоминал Таро… мысленно репетировал, как я буду рассказывать о нем.
Что тут расскажешь? Как он ходил, двигался, говорил? Какие у него были сильные руки? Как он подтягивался на одной руке? Как неуклонно расправлялся со всеми, кто посягал на наш маленький мир? Что он говорил мне, стоя у окна в брошенном доме, в лесу? Как шагнул в последний раз вперед, поднимая «Рокаду»?
Он мне роднее, чем брат. Я каждое движение его помню, кажется, каждое слово. Даже ревность какая-то проснулась – к этим людям. Они по праву родства ближе к Таро, чем я. Он скорее им принадлежит, чем мне. Но какое, по-человечески, право, они имеют на него? Они его даже никогда не видели. Таро – только мой. Только в моей памяти он остался живым, настоящим.
И все равно хотелось поехать к этим равнодушным, чужим квиринцам – потому что они были единственными здесь, кто вообще хоть немного интересовался тем, что было так дорого мне.

Энгиро жили, казалось, за городской чертой. На самом деле, это все еще была Коринта, та ее часть, где уже не вгрызались в холмы многоэтажные системы, не вскидывались кокетливо над зеленью старинные башенки. Здесь воздух дрожал над звенящими пчелиным визгом садами, над прозрачными гранями кристальных прудов, здесь мир был разделен тонкими низкими оградами, и в садовой, лесной глубине прятались дивные особняки и одноэтажные скромные домики. От дороги к морю сбегали, впрочем, общественные луга и рощи. Здесь было много детей и собак, куда больше, чем в основной части Коринты.
Бабушка Таро стояла у ограды, видимо, ожидая меня. Я узнал ее сразу. Она протянула мне руку.
– Здравствуйте, Ландзо. Меня зовут Ирна.
Она была высокой, казалась слегка неуклюжей. И словно стесняющейся чего-то – своей старости, может быть… И доброй.
Мы пошли по дорожке, посыпанной щебнем, к дому – сравнительно небольшому, широкому, одноэтажному. Слева от нас послышались детские голоса, я обернулся на них. Двое мальчиков, лет шести и восьми на вид, играли в саду. Один из мальчишек вскарабкался на дерево и привязывал к ветке какую-то веревку. Рыжий длинношерстный песик стоял внизу и недовольно погавкивал.
– Внуки, – объяснила Ирна, словно смущаясь, – это моего младшего сына ребята. У меня самой трое детей было, трое мальчиков. А остался один. Жена его сейчас в экспедиции, а он уехал в город, ну и завез мне ребят. У них каникулы сейчас.
У порога навстречу мне появился, улыбаясь радушно, муж Ирны. Похож на нее – высокий, неуклюжий на вид. Глаза только светлые, а не черные, как у нее.
– Здравствуйте, Ландзо. Мы очень вас ждали. Меня зовут Геррин.
Дом был внутри очень тихий, чистый, покойный. Слышно тиканье часов, щебетанье птиц за окном. Не хватает только деревянных скрипучих половиц и полосатых плетеных ковриков – был бы типичная старинная лервенская хижина, теперь такие только в музее увидишь. Здесь, конечно, пол был обычный – вариопластовое покрытие в рыжую клеточку. Но вот мебель вся деревянная, по стенам вьется зелень, пейзажи на стенах… И дух общий – старины, тишины, покоя. Круглый березовый стол, толстая скатерть, дымящийся чайничек, печенье в вазочке на столе.
– Садитесь, Ландзо, садитесь…
– Ирна сама пекла. Это хобби у нее такое появилось теперь, – сообщил Геррин, – вы попробуйте.
– Для Ландзо, наверное, в этом нет ничего удивительного, – стесняясь, заметила Ирна.
– Нет, почему же, – пробормотал я. У нас тоже редко кто готовит сам… у семейных-то да, но ведь я и не жил еще в семье. Я прикусил печенье. Действительно… вкусно, но не просто вкусно, а совсем по-особенному. Автомат никогда так не приготовит. Сам тихий, нежный дух Ирны, сама забота ее, тихая радость – и не объяснить, почему, но я чувствовал это на языке.
Старики улыбались, глядя на меня. Молчали. Странно, но и мне не хотелось говорить. И еще казалось, что эта тихая полуулыбка – нормальное, привычное их состояние. Послышалось чье-то легкое топотание, из двери выбежала маленькая девочка. Лет трех, разряженная донельзя – в белые с розовыми и оранжевыми оборочками, кружевами, блузку и штанишки, с огромным бантом в виде розы в трогательных легких темных волосах. Застенчиво поглядела на меня, вскарабкалась на руки бабушке и спрятала лицо у нее на груди.
– Ну, Лиль, ты чего? – Ирна попыталась оторвать девочку от себя. – Это хороший дядя. Его зовут Ландзо.
Повернулась ко мне.
– Наша баловница… У нас было трое сыновей. Старших двух уже нет, а у младшего – тоже одни мальчики, трое. И вот последняя у них получилась только девочка. Как ждали… – Ирна с любовью погладила девочку по голове.
– И у Лина был сын, – грустно добавил Геррин. Налил мне чаю в высокий бокал, – вы пейте, Ландзо.
Девочка что-то зашептала бабушке на ухо. Та встала с ней на руках, вышла, пояснив на ходу.
– Хочет, чтобы я ей игру достала.
Игру… я подумал, что рассказать им что-либо будет невозможно. Очень милые люди, хорошие люди. Любят детей. А могут ли они представить ребенка, который вообще никогда не имел игрушек? Которому объясняли, что играть – это глупо и недостойно общинника? То есть игры, конечно, терпели, но именно только терпели.
– Лин… отец Таро, – заговорил Геррин, – наш старший сын. Старше других на двенадцать лет. И он единственный из нашей семьи, кто не пошел в науку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61