И все. Сам никогда бы на это не пошёл. Я – человек слова. Раз взялся служить Советской власти, значит, служу.
Военком сказал мрачно:
– По-моему, ясно. Обвиняемый умышленно привёл машину в негодность и признался, что сделал это своими руками.
– То есть как – своими? Моими руками насильник действовал! Никак не я! Я жертвой сделался! За какую вину меня на одну доску с Зубинским ставите?
– Вы узнаете из приговора, за какую вину отвечаете, – сказал Кирилл и взглянул на конвойного. – Уведите его.
– Как из приговора?! – захлёбываясь и налегая на стол, выдохнул Шубников. – Из приговора поздно! Я хочу сейчас. Чтобы очевидно, чья вина. Если меня преступником выставляют, я требую очной ставки!
– Я полагаю – излишне? – обратился Кирилл к членам тройки.
– Излишне? – на неожиданной истеричной ноте вскрикнул Шубников. – Что ж, выходит, Шубникова жизнь излишняя? Вам-то она, товарищ Извеков, наверное, всегда была излишня! Не можете мне Лизу простить! Теперь я к вам в руки попал, да? Выместить злобу решили, да?
– Я вас заставлю молчать! – тихо перебил его вопли Кирилл.
– Рот мне затыкаете, а? Из личной ненависти, а? Не-ет! Не на такого напали!
Шубников рванул на себе и отодрал ворот рубахи. Губы его дёргались, взгляд блуждал мрачно. Вдруг он закатил глаза, взвизгнул и, побелевший, не сгибая колен, со всего роста повалился на пол. Его начало корчить, голова запрокинулась, дыхание почти остановилось, только изредка выталкивал он кряхтящие стоны. Бумажки высыпались у него из-за пазухи и усеяли половицы.
Все встали и молча смотрели за ним. Военком не спеша скрутил цигарку, закурил и, подымливая, косил глазом на искажаемое гримасами лицо Шубникова.
– Может, его – на воздух? – спросил взволнованный Извеков.
Ему не отозвались, и ещё минуты две, так же молча, все продолжали наблюдать припадок. Потом, в спокойствии, но немного брезгливо, военком сказал:
– Такие нам знакомы. Есть, которые гораздо натуральнее работают. Даже врачи затрудняются.
Он отошёл к окну, полуобернул назад голову и сквозь дым процедил:
– Вставайте, Шубников. Все ясно.
Но Виктор Семёнович забился ещё сильнее.
– Оттащите его в сени, – приказал Извеков, и конвоир приставил винтовку к косяку, подхватил Шубникова под мышки и выволок его из горницы.
В начавшемся после этого совещании вся тройка единодушно признала, что вина Шубникова установлена полностью тем, что он один физически выполнил акт саботажа. Что же касалось Зубинского, то соучастие его в деле устанавливалось лишь косвенно свидетельством Извекова о разговоре Зубинского с Шубниковым в момент совершения вредительства. Показания Шубникова на Зубинского могли быть продиктованы стремлением облегчить свою вину. Не исключалась даже и клевета, как месть за то, что Зубинский выдал Шубникова. Кроме недостаточности улик против Зубинского (в виновности которого тоже никто не сомневался), возникла опаска, что за человеком такого пошиба мог тянуться хвост других преступлений и что скорое решение помешает их раскрытию. Постановили поэтому дело Зубинского выделить и, если позволят обстоятельства, препроводить арестованного в Саратов.
В совещании не проявилось никаких разногласий, и уже встал вопрос о мере наказания, когда вдруг Извеков заявил, что он примет те предложения, которые будут на этот счёт сделаны, но подписать приговор Шубникову отказывается.
Произнося это слово – отказываюсь, – Кирилл был готов встретить изумление. Но как только оба члена тройки смолкли, он невольно опустил взгляд и притих так же, как они. Потом он превозмог себя и, не дожидаясь расспросов, прибавил:
– Должен отказаться по личным мотивам.
Но слова его не разрешили, а как будто ещё затянули тяжёлое безмолвие.
– Вы оба слышали, Шубников утверждал, будто я свожу с ним личные счёты. Я не хочу, чтобы у вас или у кого бы то ни было осталась тень подозрения, что это так.
– Но ведь ты судил? – сказал наконец военком.
– Я не мог предвидеть, что моё право судьи будет подвергнуто сомнению. В сущности, подсудимым сделан отвод судье.
– Хе! – усмехнулся член исполкома. – Какое тебе дело до этакого отвода? Контрреволюционеры отводят всю революцию.
– Я не о признании нашего права белогвардейцами. Но революционер должен быть вне подозрений, что действует хотя бы косвенно из личных мотивов.
– Да что у тебя с ним, любовные дела? – бесцеремонно спросил военком.
Как всегда, смуглость Кирилла, если он бледнел, переходила в желтизну и сейчас приняла даже зеленоватый оттенок. Глаза его необычно вспыхнули.
– Вот именно, – сказал он, нажимая на каждый слог.
– Жену увёл? О Лизе-то говорил, а?
– Это лишний разговор.
– Да ты что, против высшей меры, что ль? – воскликнул член исполкома.
Кирилл отошёл к окну. Оба товарища повернули следом за ним головы, и все увидели, как через улицу конвойный повёл Шубникова, довольно бойко маршировавшего.
– Вон твой подзащитный, здоровёхонек! – сказал военком.
Кирилл быстро обернулся:
– Я защищаю не его, а всех нас против него!
– Хочешь выйти с чистыми руками?
– Разве вы делаете не чистое дело? Но чистоту дела угрожают запятнать кривотолки подлеца. И я не имею права это допустить.
– Словом, уклоняешься, – чуть язвительно заметил член исполкома, – поддаёшься на провокацию.
Кирилл шагнул к двери, взялся за скобку.
– Если хотите, пусть моим поступком займётся партия… Против ли я высшей меры? Нет. Считаю, что другой применить нельзя. Но подписи моей под приговором Шубникову не будет.
Он стукнул носком сапога по двери и вышел.
Оглядевшись, он, кроме связного красноармейца, сидевшего на крыльце, нигде не заметил людей из роты – дворы, улица, дальние холмы за деревней были пусты. Он перешёл дорогу, миновал две-три избы и очутился перед садом с разваленным плетнём. Он вошёл в сад.
Тут никто не хозяйствовал. Среди заросших осотом лунок корягами торчали когда-то расколотые тяжестью плодов стволы яблонь; в междурядьях кусты крыжовника зло топорщили свои колючие плети, увитые цветущим белым вьюнком.
Кирилл остановился перед сломанной яблоней. Обломок молодого ствола вышиной по грудь нёс на себе большую ветвь, простёртую, точно человеческая рука, вбок и кверху и страстно засыпанную листом. На одной половине ствола древесина была совсем обнажена и уже засыхала, на другой – лента коры подогнула свои края внутрь, силясь плотно прикрыть ещё живую часть ствола.
Кирилл положил руку на мозолистый слом дерева. Ему казалось, что все внимание сосредоточилось на мельчайших впечатлениях, которые давал заброшенный сад. Но за поверхностью этих впечатлений непрерывно работала мысль о том, не уступил ли он мимолётной слабости и не правы ли его товарищи, говоря, что он уклонился от выполнения долга. Кому-то он должен будет дать отчёт в своём поступке. Кто-то будет его судьёй, как он был судьёй Шубникова.
С необыкновенной яркостью увидел Кирилл направленный на него взор Аночки. Конечно, она, может быть, не скажет, но непременно подумает, что Кирилл ненавидел личной ненавистью мужа Лизы. Может, придётся встретиться в жизни с самой Лизой. И она, наверное, не скажет Кириллу, но подумает: это он отправил на тот свет отца моего мальчика. И мать Кирилла тоже, может быть, промолчит, но отведёт глаза в сторону и подумает: было бы лучше Кириллу не порождать молвы, что он мог действовать из личных побуждений. А разве у тех же товарищей, которые разбирали с ним дело Шубникова, не останется в памяти, что в это дело замешалась какая-то интимная история Извекова? Любовная история, как выразился военком, то есть что-то недоступное постороннему глазу, скрытое, потайное.
Но неужели факт неподписания приговора имеет какой-нибудь смысл, кроме чисто внешнего? Шубников сам себе вынес приговор своим преступлением. Кирилл со всей глубиной убеждённости находит правильной для Шубникова высшую меру наказания. Меняется ли что-нибудь по существу от того, что Кирилл не даст своей подписи? Да, меняется многое. Меняется то, что отказом подписать приговор Кирилл разоблачает клевету, будто Шубников – его жертва. Разоблачается ложь, которая стремится нанести вред солдату революции, значит, самой революции. Нет, нет, Кирилл прав!
Внезапное предположение обеспокоило Кирилла: а что, если Шубников останется жить? Ведь могут же судьи применить более мягкую меру наказания? Не будет ли тогда Шубников торжествовать, что его провокация увенчалась успехом?
Кирилл туго зажал в кулаке обломанный ствол яблони. Ощущение руки вернуло его к внешнему миру. Он опять оглядел засыпанную сырым листом ветвь. Странно было, с какой жаждой жизни эту ветвь простирал к небу жалкий обломок ствола. Дерево было обречено на гибель, но с тем более жгучей страстью цеплялось оно за существованье и последней, уродливой лентой коры, почти уже с невероятной силой обилия, питало, насыщало единственную ещё пышную ветвь. Выживет ли она? Нет. Какой-то крошечный срок она ещё будет набирать новые почки, высасывая свои остаточные соки, когда уже омертвеет и превратится в полено исковерканный ствол. Потом она сбросит с себя пожухшие листья, чтобы никогда больше не зазеленеть. Если уж нужно возрождать такой полуумерший сад, то первым делом надо выкорчёвывать старые пни и поднимать заново всю землю.
Кирилл сказал вслух:
– Нет, конечно, присудят к высшей мере…
Вдруг он услышал сухой выстрел.
Он осмотрелся. Позади соседнего с садом двора он увидел амбар и перед ним – красноармейца с винтовкой, который, в необычайной спешке, бросился к двери амбара и начал вытягивать засов. В ту же секунду Кириллу пришла на ум догадка, что в амбаре содержатся арестованные – в этом направлении конвойный повёл Шубникова после допроса. Кирилл побежал на помощь.
Это был крепкий бревенчатый сруб, с узкими прорезями под крышей вместо окон, из тех ладных небольших амбаров, какие ставят крестьяне либо впритык к дворовым навесам, либо на задах, поодаль от двора, и куда ссыпают зерно.
С утра здесь поместили Зубинского с Шубниковым, и они, впервые после ареста, получили возможность переговорить без помехи. Пока шли из Вольска, в колонне и на привалах, они все время находились на людях.
Перед допросом разговор их сначала носил недружелюбный характер. Шубников обвинял Зубинского в торопливости, а Зубинский всю неудачу взваливал на Шубникова, слишком грубо-очевидно, в расчёте на дремучую глупость, нарушившего работу мотора. Понимая, что печального положения, в каком они находились, попрёками не изменишь, Зубинский и Шубников замирились и попробовали обдумать побег. Они пришли к выводу, что необходимо выждать, когда рота будет втянута в дело, а пока кругом тихо – понапрасну не испытывать судьбу. Затем разговор уклонился в лирику, и особенно Шубников изливал свою душу, вспоминая о золотых недавних днях. Под конец, скучно пережёвывая пшеницу, которую наскребли в закроме, он даже всхлипнул:
– Сколько талантов пожрала проклятая междоусобица! Возьми меня. Какой талант! Эх, какой талант! А что толку, когда в наших исторических данных все дарование целиком уходит на то – как бы увернуться от тюрьмы?!
– Вот и не увернулся, – подлил масла Зубинский.
– По чьей вине? По твоей!
Опять они поссорились.
Для обоих было неожиданностью, когда явился конвой и неизвестно куда увёл Зубинского. Он успел только шепнуть Шубникову: «Не признавайся в случае чего!» Возвратившись, он сказал, что судит ревтройка и что он все обвинения начисто отрицал. «Смотри, держись», – напутствовал он Шубникова.
После допроса их уже не сдерживали ни осторожность, ни надежда, что они ещё будут друг другу полезны. Ожесточение было единственным чувством, которым они пытались подавить отчаяние. Если бы они не набросились друг на друга с низкими ругательствами, им оставалось бы только трястись от ужаса. Страх они переключили на ярость. С ненавистью Шубников твердил, что Зубинский – предатель.
– Что заладил? Я сказал правду, что не понимаю в машине. Больше ничего.
– Нет, ты соврал, что ты первый гонщик на моторах! А раз ты такой, выходит, ты сам и навредил.
– Они тебя, дурака, вокруг пальца обвели.
– Выкручивайся. Кто же, получается, прерыватель в кармане унёс, а?
– Не знаю, что у тебя в карманах напихано.
– А я знаю, что ты в свой карман сунул! И Извекову это тоже понятно, коли хочешь знать.
– Ты что, наклепал? – вдруг почти вежливо спросил Зубинский.
– А ты думаешь, я за тебя под расстрел пойду? На простофилю нарвался, хват!
– Может, я за тебя идти должен?
– Ты за себя пойдёшь.
– Ну, ваше степенство, плохо ещё вы мои карманы изучили.
– Не отвертишься! Как ты меня, так и я тебя! Потопить собирался? Я тебя скорее на дно пущу. Теперь уж известно, что я твоему насилию уступил. И что ты – перебежчик.
– Ценой моей головы жизнь себе покупаешь? – холодно сказал Зубинский. – Ну, так и черт с тобой, с собакой!
Шубников увидел в полумраке, как Зубинский ткнул руку за френч, под мышку, и тотчас выхватил назад. Виктор Семёнович успел только раскрыть рот.
Зубинский убил его одним выстрелом в упор с необыкновенной лёгкостью и сделал два ровных шага к свету, проникавшему через прорезь отдушины в амбар. Осмотрев на себе френч и галифе, он обмахнулся от пыли левой рукой, а правую, сжимавшую револьвер, поднял вровень с грудью, ожидая, когда распахнётся дверь: засов уже гремел, плохо поддаваясь усилиям постового.
Зубинский выстрелил, едва проглянул в амбар яркий свет, но сейчас же был сбит с ног красноармейцем, придавившим его винтовкой поперёк груди.
В это мгновенье подбежал Кирилл и стал вывёртывать из судорожно сжатых пальцев Зубинского плоский холодный браунинг. Сухо треснул ещё один выстрел. Потом оружие перешло к Извекову. Зубинского перевернули ничком и заломили ему локти за спину. Красноармеец сказал Кириллу, что снаружи у амбара сложено надранное лыко. Длинной сырой лентой липовой коры Зубинскому скрутили руки.
Шубников лежал навзничь, широко разбросив ноги. Смертельная рана в голову была почти бескровной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96