Чапаев, проведши конец осени и начало зимы в Московской военной академии, к февралю был опять в уральских степях, во главе своей дивизии. Он шёл на юг, к концу месяца занял Александров-Гай, в середине марта взял Сломихинскую. Это было направление на Каспийское море и в тыл казакам. Путь чапаевских конников измерялся сотнями вёрст. Но истории было угодно, чтобы они мерили свои походы не сотнями, а тысячами вёрст.
Весенний прорыв белых армий Колчака к Средней Волге заставил сосредоточить все возможные силы революции на Восточном фронте. Уже в апреле полки Чапаева, переброшенные из уральских степей на север, в степи самарские, приняли участие в контрнаступлении против главных сил Колчака. В период великолепной Бугурусланской операции Фрунзе, в середине мая, чапаевцы достигли Белебея, разгромили корпус Каппеля, взяли город и начали движение на Уфу. В начале июня белая Уфа пала.
Борьба против огромных сил Колчака дала уральским белоказакам новый роздых, и они быстро оправились. В середине апреля они произвели налёт на Лбищенск, к исходу месяца обложили кольцом Уральск. С этого момента гражданская война повела счёт восьмидесятидневной осаде красных в Уральске.
На пятидесятый день осады, в середине июня, Ленин телеграфировал командарму Фрунзе:

«Прошу передать… героям пятидесятидневной обороны осаждённого Уральска просьбу не падать духом, продержаться ещё немного недель…»

В тот же день Фрунзе отдал приказ Чапаеву выступить со своей дивизией из Уфы на юг, против белоказаков и освободить Уральск. Через пять дней кавалерия Чапаева была уже на марше.
Действия уральских белоказачьих войск весною – осада Уральска, продвижение на запад к Пугачёву и по железной дороге на Саратов – облегчались не только борьбой Красной Армии с Колчаком, но и событиями на юге.
К началу мая разгорелся мятеж казаков на Дону, в районе Богучара – Вешенской. Стараясь использовать мятежников как опору, в середине мая предприняла наступление Донская армия, а в конце месяца красный фронт был прорван Деникиным, выступившим из Донецкого бассейна в направлении на Богучар через Миллерово.
Вожделения Каледина, Краснова – соединиться с заволжским казачеством – были преемственно унаследованы Деникиным. Он все время напряжённо искал связи с изолированным Уральским фронтом. Его штаб с февраля девятнадцатого года имел постоянные сношения с уральцами. Либо это осуществлялось через захваченный англичанами Баку, либо через Петровский порт. Деникин слал отсюда уральским казакам на пароходах в Гурьев деньги и обмундирование, ружья и патроны, орудия и броневики – все, чем снабжала его усердствовавшая Антанта.
Но эти сношения не могли удовлетворить белых. В момент, когда ими делалась ставка на уничтожение Красной Армии и разгром революции, Деникину стало кровно необходимо, чтобы армии белых протянули друг другу руки через неприступную Волгу. В конце июня он решительно потребовал от казачества Заволжья: взять город Уральск и затем действовать на Бузулук или Самару – в тыл Красной Армии, на выручку бегущему Колчаку.
В эти дни топот чапаевской конницы, валом катившейся на юг от Уфы, уже разнёсся по душным уральским степям.
И как раз в эти дни прилетевшие в Самару на аэроплане бойцы осаждённого Уральска передали Красной Армии приветственное письмо его защитников. Они благодарили в письме за обещанную помощь. Они сообщали, что за время осады приняли три сильных боя, окончившихся поражениями противника, и отразили многие демонстративные наступления, выдерживая упорные бомбардировки города. Они писали, что в черте города подавили заговор белых, собравшихся встречать, под торжественный звон колоколов, генерала Толстова. И они заканчивали своё возвышенное письмо так:

«Может быть, у вас возникает вопрос – чем вооружились защитники Уральска, что их никак не взять. Так вот чем: революционным духом и непреклонным убеждением, что хлебородный Уральск должен прокормить наши голодающие красные столицы – Питер и Москву…»

Слова эти выразили коренное сознание народной России, которая вела неутомимую и беспощадную битву на юго-востоке: революции нужен был хлеб, революции нужна была нефть, революция не могла уступить Волгу белогвардейцам.

II

Для тех, кто изучает историческую военную карту ретроспективно, для потомка современников событий, она существует как незыблемая данность, но в то же время кажется гораздо сложнее, запутаннее, нежели казалась современникам. Чем пристальнее вникаешь в её неподвижные зигзаги, тем больше требуется объяснений – почему та или иная линия проведена там, а не тут, почему она отклонилась в сторону через месяц, а не раньше или позже, почему она исчезла, а вместо неё появилась другая?
Современник событий усваивает военную карту так, как усваивается погода протекающего на ваших глазах дня: утром собирались тучи, к полудню пошёл дождь, потом дул ветер, потом разъяснило и стало чисто. По мере движения военных дел откладываются в представлении наблюдателя возникающие во времени подробности, и память удерживает живое значение каждого штриха, нанесённого на карту. Изображённый на бумаге театр военных действий полон для современника смысла, любая точка насыщена кровью, страданием, надеждой или торжеством сердца.
У Кирилла Извекова картина событий – расстановка сил, места сражений, время военных действий, их объём и важность – жила как бы в подсознании. То, что ежечасно дополняла действительность, переносилось мыслью на эту живущую в подсознании схему, и Кирилл ложился спать и просыпался с этим буквально подразумеваемым общим представлением о том, что сегодня происходит. Он не мог знать – что произойдёт завтра. Но знал, что в конце концов неминуемо должно произойти, ибо со всей силой желал этого неминуемого и верил, что желаемое сбудется.
Когда вечером после рыбной ловли Кирилл и Рагозин явились в Совет, им стало известно, что дерзким набегом казаков захвачен город Пугачёв, причём зарублен отряд коммунистов в сто человек. Чапаев, выступивший из Уфы за пять дней перед тем, стремительно вёл свою дивизию на уральский театр, но его цель находилась глубоко в степи. А Пугачёв отстоял от Волги в однодневном, самое большее в двухдневном переходе, и казачьи разъезды вот-вот могли очутиться на правом берегу.
Этот год был годом мобилизаций. Кончалась одна, начиналась другая. То они делались по предписаниям из центра, то их производили губернские или даже уездные власти. Мобилизовали в армию, в продовольственные отряды, в санитарную службу, на оборонительные или тыловые работы, на заготовку топлива. Мобилизовали коммунистов, рабочих, врачей, крестьянскую бедноту, членов профессиональных союзов, буржуазию, царских офицеров. Одни мобилизации вызывали бурный приток добровольцев, другие затихали, не успев развернуться. Почти за каждым большим событием на фронте следовала какая-нибудь военная мобилизация. Почти каждому неожиданному происшествию – мятежу, набегу, заговору, измене – сопутствовала равноценная мобилизации отправка наспех сколоченных боевых групп к месту происшествия.
Взятие казаками Пугачёва и новая угроза из Заволжья пробудили новую решимость защищать Саратов. Сейчас же были намечены военные части, которые следовало послать на фронт. Сейчас же было решено придать частям ударный отряд. Сейчас же началось составление списка вновь мобилизуемых в отряд большевиков.
И Кирилл и Рагозин со странной уверенностью ожидали, что оба они войдут в список. То, как их разыскивали бог весть где на коренной Волге и потом доставили на катере в город; то, как возбуждённо проходило партийное собрание и как оно закончилось в глубине ночи пением «Вы жертвою пали» в память погибших товарищей и потом – гимна, все это создало у них разгорячённое чувство, что они должны добровольно идти и непременно пойдут на фронт.
Но они не успели договорить о своём намерении, как им было отказано наотрез: об оставлении ими должностей не могло быть речи, положение вовсе не считалось таким, чтобы надо было мобилизовать «партийных работников губернского масштаба».
– Губернского масштаба! – воскликнул Кирилл. – Дело идёт не о губернии, а кое о чём побольше!
– И когда же прикажете считать положение не таким, а этаким? – с сердцем вопросил Рагозин. – Может, когда опять с Ильинской площади по Совету из орудий задолбают? Так, что ли?
Но пыл не мог поколебать ответного спокойствия: существовало решение, что на заведующих отделами Совета мобилизация не распространяется. Рагозин обрушился на противника что была мочи:
– Может, на моё место чинуш не найдётся? Что сейчас важнее – фронт или дебет-кредит? Все равно из меня министра финансов не сделаете! Витте какой нашёлся! Что с тех пор переменилось, как меня деньги считать посадили? Цены стали ниже? Керенки подорожали? Штаты стали меньше раздувать? Я даже порядка в отчётности не добился, кавардак везде такой – ноги переломаешь!
Тирада встретила, однако, лишь замечание о «несознательности» да было произнесено под конец непреложное слово: «Придётся подчиниться партийной дисциплине».
Подчиняться словно было всё-таки легче, чем перетерпеть иронию: какая в самом деле несознательность могла обнаружиться в Извекове или Рагозине, когда все сознание их было слито в одно целое с судьбой революции?
Так они размышляли, так чувствовали, покинув Совет и маршируя обок друг с другом в молчании по непроглядным улицам.
Ночь стояла чёрная, затянутая тучами и как будто безвоздушная. Можно было ждать – соберётся дождь. Безмолвие было полным, но город казался не спящим, а затаившимся. Какой-то незримый враг словно перехватил дыхание и бесцветными очами ночи провожал Кирилла и Рагозина, выглядывая из зарослей палисадников, через заборы и с нависших над тротуарами крыш.
Извеков решил переночевать у Рагозина: Вера Никандровна будет думать, что сын остался на песках, а дом Рагозина ближе к Совету – можно пораньше прийти на работу.
Они распахнули окно, зажгли настенную лампочку с круглой жестянкой рефлектора (электричества уже давно не давали) и, кое-что собрав из остатков еды, поужинали. Спать легли на полу, разостлав простыни и раздевшись догола. Но оба они не ответили бы – что больше мешало заснуть: духота или неунимавшееся снование мыслей.
Прислушиваясь в томлении к тяжёлым вздохам Кирилла, Рагозин сказал:
– Раньше говорилось – работать на ниве. Черта с два, доберёшься до нивы! Латай рукавом ворот, воротом рукав. Отмахивайся да отстреливайся. Не там – так здесь.
Кирилл вдруг усмехнулся.
– А ты приехал на рыбалку и хочешь, чтобы за тебя кто другой комаров гонял! Нет, ты и наживку наживляй, и от гнуса отбивайся. Матвей-то прав.
Он ненадолго примолк, потом досказал:
– Тебе что же жаловаться? Никто тебя с твоей нивы не гонит…
– Верно. Сиди, считай керенки да подмахивай бумажки.
– Упразднил бы керенки-то.
– Вон Колчак упразднил…
– Ну, видно, у него не все без мозга!
– Ан, видно, без мозга! Офицеры его бунт подняли – карманы-то керенками набиты. Не хочется нищать. У наших мужиков на деревне этого добра тоже не мало… Что ты понимаешь в керенках?!
– Ну, раз ты понимаешь, значит, правильно посажен. Сиди.
Рагозин поднялся. Было так темно, что даже его высокого белого тела Кирилл не мог разглядеть. Оно стало угадываться, когда Рагозин взгромоздился с ногами на окно: чуть-чуть начинал брезжить вялый рассвет.
– Ты полагаешь, я буду муслякать деньги да ждать, пока белые покажутся на Соколовой горе?
– Нет, – ответил Кирилл спокойно, – если белые дойдут до Соколовой, от тебя в городе и следа не останется.
– Пущусь наутёк, да?
– Тебя первого заставят эвакуироваться.
– Спасибо. Ты мне удружил, ты меня и выручай, коли так: эвакуируй со мной мои сейфы.
Кирилл быстро привстал и, скрестив по-мусульмански ноги, выпалил:
– Я больше трех лет был военным работником. Привык к армии, и думаю – так уместнее. А меня держат за чернилами да промокашками.
– И что же?
– То, что я не хуже тебя. А подчиняюсь.
– А я не подчиняюсь?
– Ну и подчиняйся!
Кирилл отвалился на подушку, взял её в обхват и задышал ровно и громко, то ли притворяясь, что засыпает, то ли действительно засыпая от усталости.
На другой день он работал как никогда скверно. Все было не по нем. Зудящий жар полыхал по груди и спине, – Кирилл подумал, что с непривычки обжёг себя на Волге солнцем. С грехом пополам он дотянул до обеда летучие совещания, телефонные разговоры, перечитыванье и перечеркиванье бумаг. Потом велел позвонить в гараж и поехал домой.
У Веры Никандровны он застал Аночку, которая тотчас собралась уйти.
Что-то очень нежное показалось Кириллу в её смущении, какое он уже не раз видел.
– Нет, нет, – возразила Вера Никандровна, – не уходи. Во-первых, в нашем деле полезна мужская голова, во-вторых, будешь с нами обедать.
Мужская голова, впрочем, не столько обнадёживала её пользой, сколько беспокоила.
– Ночевал на песках?
Кирилл не торопился с ответом.
– Нет, вернулись поздно вечером. Но не было машины, я заночевал у Рагозина.
– Не унести было улов на плечах?
– Ага! – поддакнул он довольно. – Знаешь, я вытащил этакую вот щучину!
Он так развёл руками, что Аночка посторонилась.
– Её везут? – спросила она внушительно.
– На подводе. И позади тележка для хвоста – знаете, как возят бревна.
Вера Никандровна улыбнулась только из деликатности. Раз он ухватился за шутку, значит, был рад, что его не спрашивают о серьёзном, и значит, недаром в городе шептались об экстренном ночном собрании. Аночка как будто догадалась помочь ей:
– Говорят – неприятные новости, да?
– Ничего чрезвычайного, – сказал он быстро. – А у вас что за совещание?
– Аночка с жалобой на брата. И я не могу ничего присоветовать. Расскажи, Аночка, Кириллу.
– Мало у вас, право, дел, кроме моего Павлика! – опять смутилась Аночка.
Но он настоял, чтобы она говорила, – он предпочитал расспрашивать, чем отвечать на расспросы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96