по пути надо еще заехать в контору – срубить капусту за одну работенку. Потом рассчитаемся.
К счастью, было не слишком солнечно, и я смог добраться до «Миральес и Миральес», не петляя в поисках тенистых тротуаров; но когда я поднимался по лестнице, на каждой очередной ступеньке мне словно иглу втыкали в висок. В приемной, как всегда, сидела Мария.
– Брата не видела?
Я пристально посмотрел на стеклянную дверь его кабинета. За металлическими полосками жалюзи никого не было видно, даже свет не горел.
– Сегодня утром он не пришел. Отсутственный день…
– Не пришел?
Новость настолько сразила меня, что я даже не оценил «отсутственный день», такой похожий на мой Международный день Небытия и как-то связанный с увеличением числа дырок вокруг.
– Звонила твоя невестка: заболел. То ли грипп, то ли что-то еще. Сказала, что у него сильный жар, так что он даже встать не может. Должно быть, ему и вправду плохо, бедняжке.
– И как же вы тут будете управляться без Его Превосходительства?
– Посмотрим, в конце концов, все проходит через него. А пока Пумарес пытается тянуть время, как может. Мало того, секретарша твоего брата тоже не пришла. Даже не предупредила.
Оставив Марию наедине с ее телефонами, я вышел из конторы в мрачном состоянии духа. В кармане у меня оставалось не больше трехсот-четырехсот песет, и, не зная куда деться, я несколько минут бесцельно кружил по кварталу. Немного поразмыслив, я решил сначала навестить своих досточтимых родителей, а потом сразу же нанести визит вежливости моему Бедному Больному Брату. Наверняка у него дома есть бабки, он всегда носит в портфеле несколько синеньких, не говоря уж о его Неподражаемой Кредитной Карточке. Не в состоянии на данный момент противостоять ни папеньке, ни маменьке – а тем более выдержать их совместную лобовую атаку, – я свернул к дому, чтобы выкурить косячок и хоть как-то пооблегчить похмелье. Сидя на диване, я выкурил зелье, а потом свернул еще один, чтобы скрасить десять минут пути до Голгофы.
Жилье моих Досточтимых Родителей высится в дальнем конце Диагонали и полностью занимает два последних этажа одного из самых крутых зданий этого района, нечто подобное можно увидеть разве что в самом центре Педральбес. Чтобы получить представление о нем, достаточно сказать, что консьерж носит специально сшитую униформу и фуражку. Зовут его Мариано Альтаба, или сеньор Альтаба, как обычно выражается папенька, рекомендующий обращаться с прислугой на «вы» и максимально почтительно. Полагаю, что это позволяет ему чувствовать себя не таким виноватым из-за того, что ему приносят почту и выносят мусор за вознаграждение, которого ему вряд ли хватило бы, чтобы подписаться на журналы по охоте и рыбной ловле. Мой папенька из тех, кто стыдится иметь деньги, но и отказаться от них у него не хватает решимости.
Мариано (дон Мариано Альтаба) был не один. Рядом с ним стоял здоровенный охранник, который растерянно посмотрел на меня, не зная, как со мной держаться. Должно быть, Община Выдающихся Соседей решила, что системы спутниковой безопасности недостаточно, дабы защититься от варварских орд. К счастью, Мариано недвусмысленно дал понять, что знает меня, и охранник утратил ко мне всяческий интерес. «Эй, Паблито, где это ты все бедокуришь?» Он даже не позаботился надеть фуражку, которую снимает, когда его никто не видит. Я жил со своими Досточтимыми Родителями на этой квартире всего два года – от шестнадцати до восемнадцати, – но Мариано еще, наверное, помнит представления, которые я устраивал летом, когда старики перебирались в Льяванерас вместе с Бебой и своим Неподражаемым Первенцем, предоставляя зимнюю резиденцию в мое распоряжение. Я тепло поприветствовал его в ответ и поднялся на одном из тех лифтов, в которых в момент торможения у тебя поджимаются яйца. Помню одну особенно сумасшедшую ночь, когда мы забрались к черту на рога в поисках шлюхи, которая согласилась бы сделать Кико минет в этом сверхзвуковом гробу. Пришлось договориться с двумя, потому что поодиночке они боялись ехать куда-то с тремя подозрителыми типами. Вся соль была в том, чтобы Кико кончил, как раз когда лифт начнет тормозить; из трех предпринятых за полчаса попыток третья увенчалась успехом. Плохо только, что он умудрился заляпать спермой все зеркало, так что пришлось отмывать его специальным чистящим средством. Да, да, вот это самое зеркало, которое сейчас отражало меня постаревшим на пятнадцать лет, потяжелевшим на сорок килограммов и, кто знает, может быть, чуть более умудренным жизнью.
Доехав до последнего, четырнадцатого этажа, я позвонил в дверь для прислуги. Так или иначе открыть мне должна была Беба, и таким образом ей не пришлось бежать к главному входу. В последнее время передвигалась она с трудом.
– Паблико!
– Беба!
– Уф, ну и растолстел же ты!
– Стараюсь походить на тебя, задастая ты моя, ну-ка!
Схватив Бебу в охапку, я даже попробовал приподнять ее, что удалось мне только отчасти. Беба рассмеялась.
– Пабло, ты же меня уронишь!
Я отпустил ее. Она ухватила мою руку, прижала ее к пузу и поволокла меня за собой на кухню. Проходя мимо гладильни, я заметил там сменную прислугу; странное дело, она выглядела точно так же, каково время моего последнего посещения, – девушкой лет двадцати. Не выпуская моей руки, Беба пододвинула два стула, и мы уселись друг напротив друга, почти вплотную.
– Давненько, давненько ты к нам не заглядывал, охальник.
– Мы же виделись на Рождество.
– Ох ты, господи, а ведь теперь-то уж конец июня, дрянной мальчишка… К отцу приехал?
– Да как сказать… ко всем. Просто мне сказали, что папа копыто себе подвернул.
– Бррррр… постарайся поменьше ему перечить, он сейчас такой…
– А мама?
– Мама-то? Да как всегда… Вот на курсы английского записалась.
Она ведь уже ходила на одни – по реставрации мебели.
Ходила, да не доходила. От запаха лака ей, вишь, дурно делается. «Мигрень», как она говорит, ну в общем… А теперь дался ей этот английский. Купила набор пластинок, на которых все чего-то болтают, так что теперь у отца голова болит. Не говори, что я тебе сказала…
Она расхохоталась – так мог бы, наверное, выглядеть смеющийся бегемот, – но тут же напустила на себя серьезный вид, едва заслышав голос маменьки за дверью, ведущей в столовую.
– Эусебия, надеюсь, ты не забыла про паштет из оленины… Пабло Хосе! Как ты вошел?
– Привет, мама. Со служебного входа. Из комнаты даже не услышишь…
– Боже милосердный, ты похож на водителя грузовика. Дай-ка на тебя взглянуть.
Обхватив мое лицо руками, она расцеловала меня в обе щеки, не прерывая осмотра.
– Толстый-претолстый стач. А что это на тебе за рубашка? Другой не нашлось?
– Забыл постирать…
– Тогда позвони в химчистку, они почти все сейчас оказывают услуги на дому… Пошли, пошли. Эусебия, скажи Лоли, что она может подавать аперитив на террасу. И белое вино достань в последний момент, иначе оно согреется и потеряет весь букет.
Тона гостиной изменились: на Рождество преобладал оранжевый, теперь же – бледно-желтый, включая обивку кресел и ковер под пианино. Точнее, роялем.
– Ну давай, рассказывай, – сказала маменька, чтобы нарушить молчание. До террасы путь неблизкий, и можно переворошить кучу воспоминаний.
– У меня все в порядке, как всегда. А у вас?
– Ужас, мой милый, просто ужас! После того, что случилось с отцом, мы все просто обезумели.
Ты не представляешь, в каком он сейчас настроении, не пред-став-ля-ешь.
Перед тем как открыть застекленную дверь террасы, она на мгновение остановилась и, повернувшись ко мне, привычным тоном задала неприятный вопрос:
– Ну что, нашел невесту, которую не стыдно на людях показать?
– Как только найду – тут же оповещу…
– Ты должен выбрать себе невесту безупречную по всем статьям, сынок, женщина помогает мужчине обрести стержень. Недавно мы познакомились с дочерью Хесуса Бласко: просто красавица. Слышишь – кра-са-ви-ца. Ей двадцать семь. Как только я ее увидела, то сразу подумала: вот прекрасная пара для Пабло Хосе. Она немного хиппи, так что общий язык вы найдете.
– Ну какой же я хиппи, мама?
– Нет, правильнее сказать – богемная… По-моему, она бросила консерваторию, чтобы заняться джазом. У нее… у нее такие же художественные порывы, как и у тебя.
– Насчет художественных порывов тоже что-то не припоминаю.
– Пабло Хосе, сынок, до чего ж ты упрямый: когда ты отказываешься что-то понимать, то просто вылитый папочка!
А вот и он – фирменное блюдо, гвоздь программы, мой папенька: полулежа в гамаке под навесом, он читал газету, водрузив на нос очки от близорукости и подкрепляя чтение безалкогольным абсентом.
– Вот так сюрприз! А я-то думал, ты придешь до часу.
Пожав плечами, я наклонился, чтобы по обыкновению два раза поцеловать его.
– Ты же знаешь, что мое расписание никогда точно не совпадает с расписанием Полуострова.
– Какого полуострова?
Папенька никогда не понимал шуток. Это единственный человек на свете, с которым – хочешь не хочешь – постоянно приходится разговаривать всерьез.
– Прости – шутка, просто пришло по дороге в голову.
Пока я устраивался рядом с ним, он не переставал притворяться, что просматривает газету (папенька никогда не читает газеты, он их просматривает).
– Не пойму: вечно тебе что-то приходит в голову. Все шуточки да шуточки. Не вижу в этом ничего забавного. Когда я иду по улице – я иду по улице, а не забавляюсь.
– Дело в том, что я немного с приветом, ты же знаешь.
– С приветом? Людям с приветом не до забав, тут гляди в оба…
Опять начинается. С папенькой вечно приходится докапываться до слова, которое покажется ему единственно подходящим.
– Ну, скажем, немного рассеянный.
– Быть рассеянным тоже не годится, сынок, надо все делать сосредоточенно.
Маменька, учуяв неизбежно грядущую Оду Хорошим Привычкам, поспешила улизнуть под предлогом помощи Бебе и служанке. В этот момент я понял, что сейчас меня начнут долбать: папенька отложил газету, приподнялся в гамаке и закурил одну из тех сигарок, которые помогают ему подобрать вступительные слова.
– Если бы в твои годы я был рассеянным, то никогда не стал бы тем, кто я есть.
– И не лежал бы в гамаке с переломанной ногой?
– Не прикидывайся дурачком, я говорю серьезно.
– Я тоже говорю серьезно, но уж больно двусмысленно ты выражаешься.
– Все совершенно ясно: тебе скоро сорок, а ты живешь как семнадцатилетний мальчишка.
– Мне скоро тридцать пять.
– Сначала тридцать пять, потом сорок – какая разница? Пора бы тебе переменить образ жизни. Я в твои годы уже имел два диплома, прошел испытания на должность в нотариальной конторе, основал свое дело и имел двух сыновей. И жена у меня была, как положено свыше, и приличный дом.
Мне пришли в голову по крайней мере три возможных ответа, ну, скажем: «Да, но тебе так и не удалось воспитать младшего сына, которому скоро тридцать пять и который живет как семнадцатилетний мальчишка». Однако вместо этого я против воли выговорил: «Прекрасно, папа. Ты у нас великий человек», – что он воспринял буквально, как и полагается такому тупоголовому типу.
– Великий или нет, это уж я не знаю, но человек, и все у меня как полагается, и это я сам себя на ноги поставил.
– Ах, вот как. Что же тогда мне делать: быть как ты и самому себя поставить на ноги, или не быть как ты и изо всех сил стараться походить на тебя?
– Что тебе делать? А вот что: вести жизнь, которая по крайней мере заслуживает этого названия. Послушай, ты похож… даже не знаю, на кого: растолстел, строишь из себя простофилю, чем занимаешься – непонятно, ни работы у тебя, ни дома, ни своей семьи. Может, объяснишь, как бы ты жил, черт побери, если бы не твой брат?
– Мой брат?
– Да, твой брат.
Удар ниже пояса.
– Видишь ли, папа, я зашел навестить тебя, потому что мне сказали, что с тобой произошел несчастный случай. Из этого следует, что я готов с тобой по-приятельски поболтать, но абсолютно не следует, что я готов обсуждать с тобой свои привычки. Верно, я живу на доходы от основанного тобой дела и использую свою долю отцовского наследия, как считаю нужным, точно так же как Себастьян, только он на свой лад, а я – на свой. Но если ты раскаиваешься, что вьзделил мне кусок пирога, то я верну тебе все подчистую. Я даже готов платить тебе за квартиру, в которой живу. А если не смогу то перееду в другую, подешевле.
– Я ничего не прошу мне возвращать, речь совсем не об этом.
Вообще-то он человек мягкий. Мягкий и сентиментальный. Было время, когда он выводил меня из себя, но теперь я научился его усмирять. Почувствовав, что напряженность спала, я постарался воспользоваться последовавшей паузой, чтобы сменить тему.
– Как это случилось?
– Что?
– Несчастный случай.
– Это не несчастный случай.
– Вот как?
– Да. На меня наехали не случайно. Но я не хочу вести об этом разговоры в присутствии твоей матери, мы и так уже вдоволь об этом наговорились.
– О том, что на тебя наехали не случайно?
Молчание, глоток абсента. Это означало, что он не хотел вдаваться в эту материю, по крайней мере пока.
Вошла маменька, неся блюдо невесть чего желтого, а вслед за ней служанка – с тем, что вполне могло сойти за паштет из оленины, вот только рожек было не видно. Маменька подошла ко мне и спросила, не хочу ли я чего-нибудь выпить. Я попросил пива. Она предложила мне абсент, вермут, белое вино, шампанское, кока-колу – словом, все что угодно, более подходящее на роль аперитива для людей, сидящих на озелененной террасе на четырнадцатом этаже дома на Диагонали, по которой каждое утро проезжают инфанта Кристина и Иньяки Урдангарин. В конце концов она согласилась, когда я предложил ей как альтернативу водку с минералкой, так как это показалось ей еще хуже, чем пиво. Папенька спрятался за газетой, я же, воспользовавшись сложившейся на доске ситуацией, выглянул на улицу в просвет между кустами. Отсюда был виден большой участок Диагонали – от гостиницы «Хуан Карлос» до улицы Кальво Сотело, – а почти напротив высились башни Банка и открывалась часть города, простиравшаяся до самого моря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47