Затем на всякий случай обвязан белую скатерку вокруг пояса и почувствовал себя одним из участников приключений Роджера Уилко, в которых никогда не знаешь, что, черт возьми, тебе может понадобиться в ближайшем будущем.
Метрах в десяти от меня по полу тянулся тонкий лучик света, какой мог бы пробиваться из-под закрытой двери. Чиркнув зажигалкой, я подобрался к нему чуть поближе. Действительно, это оказалась закрытая дверь. Особенно не задумываясь, я открыл ее: за дверью оказался маленький сортир, по-видимому уже долгие годы не использовавшийся, слабо освещенный мутным светом, падавшим через маленькое оконце. Я вышел обратно и, по-прежнему пользуясь зажигалкой, попытался исследовать помещение, в котором находился. Оно было большим и пустынным, как офис, только без столов с компьютерами: повсюду лежала одна пыль. На другой стене я нашел еще одну дверь – противопожарную. Я потянул железную задвижку, и дверь открылась. За ней, по другую сторону толстенной стены, я увидел при свете зажигалки еще одну комнату, тоже пустую, но гораздо меньших размеров. Она была оклеена английскими обоями; расположение розеток, характерные следы на полу, места, в которых обои слегка изменили тон, – все это наводило на мысль, что я в спальне. Из нее я вышел в коридор и вдруг понял, что нахожусь в старом заброшенном доме с замурованными окнами. Сомневаться не приходилось: это была уже часть другого здания.
Из второго я прошел в третье, а из третьего – в четвертое.
Короче: пытаться описать лабиринт – все равно что пытаться сфотографировать привидение. Да и настоящим лабиринтом это на самом деле не было, скорей уж запутанной цепью зданий, иногда соприкасавшихся; никто не планировал ее так, чтобы сбить с толку случайно забредшего сюда человека. Но и так в лабиринте скорее растеряешься не из-за его геометрической усложненности, а из-за ощущения, которое он внушает, а окружавшая меня нескончаемая тьма была идеальным гипнотизером. Только призвав на помощь все свое хладнокровие, я смог не поддаться ужасу и окончательно не сбиться с пути. Однако понятие о времени я уж точно потерял, так что не могу сказать, сколько продлились мои блуждания по комнатам, залам и лестницам, погруженным в вечную искусственную ночь. Запах чучел преследовал меня: это был запах заброшенности, запустения. То тут, то там я наталкивался только на останки полуразвалившейся мебели, сваленные посреди комнаты, да маленькие предметы, не менее пугающие, несмотря на свою обыденность: голубую фарфоровую болонку на пластмассовой этажерке, календарь за восемьдесят третий год со швейцарским пейзажем, ободранный постер Брюса Спрингстина в спальне, рулон туалетной бумаги и детскую зубную щетку в оплетенном паутиной туалете: забытые вещи, которые внушают это тоскливое чувство предметов, подобранных после давнего кораблекрушения. Вспомнив о своей роли искателя приключений, я подобрал фарфоровую болонку и зубную щетку; первой еще можно было зафитилить кому-нибудь по башке, к тому же, разбив ее, можно было воспользоваться острыми режущими кромками, а зубная щетка тоже представлялась непонятно каким, но полезным инструментом. За этими занятиями я и услышал шум, который прошил вибрацией застоявшийся воздух. Странно, однако я не испугался; напротив, я тут же понял, что это взрыв петарды, благословенной петарды, которая возвращала меня к реальности, к ощущению того, что где-то совсем близко за окружающими меня стенами есть место, где готовятся встретить праздник святого Иоанна, и что я, по крайней мере, еще в Барселоне.
Я решил больше не испытывать судьбу и вернуться в здание, откуда начал свой путь. Не только потому, что было маловероятно, что жандармы все еще ищут меня на том месте, откуда я от них сбежал, но и потому, что сортир того самого первого офиса был единственным помещением, куда проникал дневной свет. Вспомнил я и о том, что ветеринар упомянул моего Неподражаемого Брата. The First должен был находиться где-то неподалеку, ведь кто бы ни руководил этой операцией, ему не подобало так неблагоразумно рассеивать своих пленников по всему лабиринту; наверняка этаж, где я проснулся, представлял нечто вроде тюремных помещений этой организации, секты, – во что бы там ни объединились эти типы.
Едва зайдя в сортир, я выглянул в окошко. Внизу темнело не различимое до дна вентиляционное отверстие. Сверху, сквозь слуховое оконце, пробивался свет и виднелось небо. Кроме агорафобии, мизантропии и отвращения к курам я страдаю также сильными приступами головокружения, но необходимость выбраться наружу была в тот момент столь сильна, что я вознамерился добраться до этого сине-зеленого света. Однако вентиляционное отверстие, вероятно, проходило рядом с камерами (назовем их так), достаточно было представить себе схему моего бегства, чтобы убедиться в этом. Допустив это, возможно, было разумнее не пытаться подняться по вентиляции на крышу, а спуститься по ней до соответствующего этажа и попробовать найти The First. В конце концов, мой случай можно было рассматривать не только как бегство, но и как выкуп. Кроме того, при спуске я мог опираться на толстую трубу из уралита – преимущество, которого не давал подъем. Было немыслимо спуститься по ней на шесть этажей вниз, но, возможно, мне удастся сэкономить часть пути, спускаясь по лестнице, и преодолеть последний (или даже два) по трубе. Теперь вопрос сводился к тому, сколько этажей подо мной пустует, а следовательно, до какого из них я смогу добраться так, чтобы меня никто не увидел.
Ответить на этот вопрос можно было одним-единственным образом: попробовать спуститься. Сначала, соблюдая тысячу предосторожностей, я приблизился к лестничной клетке, по которой поднялся, убегая от жандармов. Полная тишина. И темнота – тоже. Высунувшись в главный пролет, я увидел на нижнем этаже электрический свет. Рискнул спуститься на один этаж; при этом продолжал внимательно следить за пролетом; приложил ухо к ведущей на этаж двойной двери и ничего не услышал; приоткрыл щелку и заглянул: такая же темень, как и наверху. Это воодушевило меня, и я спустился еще на один этаж. Потом еще и еще: и так до того этажа, где находилась решетчатая дверь, выходившая в коридор с расположенными вдоль него камерами. Все по-прежнему было тихо, слышалось только гудение ламп дневного света. На этот раз с удвоенной осторожностью я открыл дверь помещения, находившегося прямо над камерами.
При свете зажигалки я не увидел ровным счетом ничего нового. Разве что пол здесь был паркетный и рядом со входом громоздились отключенный холодильник, пара пыльных стульев да вешалка, на которой ничего не висело, в остальном все было точно так же, как и на чердаке, грязное и заброшенное, хотя сильный запах лабиринта здесь почти не чувствовался, как будто близость обитаемой зоны растворила его в себе. Я прямиком прошел в уборную, открыл окошко и удостоверился, что пропасть заканчивается этажом ниже. Тогда я начал с трудом протискиваться в окошко. Это было тяжелее всего. Потом я спрыгнул и вполне нормально приземлился, но было довольно-таки противно ступать босыми ногами по загаженному вентиляционному отверстию, так что я постарался как можно скорее пролезть в окошко нижнего этажа. На этот раз я приземлился в сортире, куда труба спускалась вертикально. Я почувствовал это только потому, что из карманов у меня выпали все мои причиндалы: четвертушка кокаина рассыпалась по полу, у фарфоровой зверюшки отлетела голова. Кстати, эту болонку мне удалось склеить несколько дней спустя суперклеем, и теперь она смотрит на меня, пока я пишу эти строки. Но вылизывать пол сортира показалось мне слишком даже для Роджера Уилко, и четверть кокаина пропала навсегда.
Хорошо. Итак, я находился в туалете на интересующем меня этаже, возможно, метрах в двадцати от охранника. И что дальше?
Я услышал кашель. Тот самый бронхиальный кашель, который роднит нас, курильщиков.
Я мог укрыться в туалете, дождаться, пока типу припрет, и вмазать ему хорошенько остатками болонки, как только он переступит порог. Конечно, возможно, что тип заявится не сразу или что охранники справляют нужду в другом месте, а может, правила вообще ни под каким предлогом не позволяют им покидать пост. С другой стороны, у меня нет навыка нокаутировать людей одним ударом, и в данный момент я был не в состоянии хорошенько взвесить свои силы, так что мог в равной степени прикончить типа с первой попытки и промахнуться, дав ему время среагировать.
Я решил краешком глаза выглянуть за дверь – посмотреть, есть ли у меня какая-нибудь альтернатива смертоубийству. Приступы кашля повторялись по нарастающей, бедняга старался отхаркнуть глубоко засевшую слизь. Я воспользовался одним из них, чтобы еще немного приоткрыть дверь на случай, если она скрипнет. Мне стал виден участок спускающейся лестницы, которую я заприметил, еще когда выходил из комнаты в сопровождении жандармов: она находилась всего в паре метров от меня. Когда тип снова закашлялся, я открыл дверь еще шире и высунулся в коридор. Выступ стены частично скрывал стол охранника, и сам он был виден мне только наполовину. Облокотившись о стол, он заткнул руками уши, как будто зубрил что-то к экзамену. Сидел он метрах в тридцати слева от меня.
Разумнее всего было спуститься по правой лестнице и проверить, что там внизу, положившись на то, что там нет другого охранника. Оставалось решить только, выбираться ли из сортира ползком или подождать нового приступа кашля и прокрасться на цыпочках. Лично мне ползти, что называется, по-пластунски не очень-то нравится, в лучшем случае у меня это выйдет как у улитки, поэтому предпочтительнее было пробираться на цыпочках. Но я никак не мог решиться покинуть свое убежище. Приступы кашля прекратились, и я занервничал. Снова высунулся посмотреть, что, черт возьми, происходит. Тип наклонился вправо, и до меня донеслись скрипучие звуки выдвигаемых ящиков… Я не стал упускать момент и, стараясь не дышать, вышел из сортира и не спеша, но большими шагами направился в сторону лестницы. Только дойдя до первой ступеньки, я ускорил шаг и стремглав скатился до половины пролета. Там я на мгновение задержался, присев на корточки и стараясь разглядеть, что представляет собой этаж, куда я спускаюсь. Спуск выводил на площадку примерно в двадцать квадратных метров, которая начиналась непосредственно с последней ступеньки, что создавало впечатление камеры, встроенной в массивную конструкцию. Плюх, плюх – капля падала на ровную поверхность воды… Несмотря на сливной люк посередине, на цементном полу стояла большая лужа. На противоположной стене я увидел кран с надетым на него шлангом. Из шланга-то и сочилась вода – плюх, плюх – капля за каплей, падая в приделанную снизу раковину. Не считая белых плиток, которыми были облицованы понизу стены, преобладал бетонно-серый цвет, еще более мрачный в отражавшемся в разлитой по полу воде свете флуоресцентной лампы. Запах сырости здесь стоял пронзительный, и если что-либо из виденного раньше смахивало на тюрьму, то прежде всего это место: оно напоминало средневековую камеру пыток в интерпретации Ле Корбюзье. Но самое интересное во всем этом было то, что на всех четырех стенах были двери, расположенные одна напротив другой: металлические, тоже серые двери с задвижками и окошечками наподобие дверного глазка, но эти глазки были гораздо уже, чем наверху, и напоминали смотровую щель танка.
Выпрямившись в полный рост, я спустился по лестнице до конца, чувствуя, как влага пропитывает мои носки. Подойдя к первой двери налево, я посмотрел в щель. Деревянный стул, поролоновый тюфяк на полу, пластиковая шторка, отделявшая четвертую часть камеры, – вот почти и все. Я обратил внимание на пятна на стенах, как и везде, до половины облицованных белой плиткой: местами это были капли, брызги, местами потеки, иногда оставленные дрожащей рукой параллельные полосы.
Я постарался не давать воли чувствам и посмотрел в глазок двери напротив. В этот раз у меня не было времени сосредоточиться на обстановке и стенах, так как первое, что бросилось мне в глаза, был крупный мужчина в нижнем белье. Он сидел ко мне лицом, опустив голову, на таком же стуле, как и в другой комнате, с заведенными за спину руками. Казалось, он дремлет, дыхание равномерно вздымало грудь. Но, внимательно посмотрев на его лицо, даже в том положении, когда оно было от меня полускрыто, я понял, что кто-то пытался произвести ему пластическую операцию методом мордобоя.
Работа этого сукина сына не помешала мне узнать своего брата, Себастьяна.
К тому моменту, когда я справился с задвижкой, сидящий Христос уже поднял лицо в направлении нежданного гостя и пытался открыть глаза.
– Как дела, дружок? – сказал я, не столько чтобы побеспокоить его, сколько чтобы ему было проще узнать меня сквозь веки, похожие на спелые финики.
– Что… какого черта ты здесь делаешь, дурень?
Узнаю The First.
– Да понимаешь, проходил мимо и подумал: а не вытащить ли мне из этой каталажки своего дерьмового братца?
– Ах вот оно что… Только кто теперь тебя отсюда вытащит, клоун?
Не говоря уже о посиневших и вздутых веках, превративших глаза в щелки, у него явно был сломан нос. Кровь пятнами растеклась по подбородку и груди, но это, должно быть, случилось несколько дней назад, потому что кровь уже успела запечься тонкой коростой. Он коротко, прерывисто дышал, отчего во рту у него пересохло, и он мог говорить только гнусавым шепотом, почти невнятным из-за разбитой, вздутой нижней губы. Остальное тело тоже было в кровоподтеках, отчасти скрытых пятнами крови, стекавшей с лица, но, глядя невооруженным глазом, тело пострадало меньше, чем физия.
– У тебя руки не слишком дрожат, сможешь меня развязать?
– А я вот думаю: не врезать ли тебе еще пару раз?
Ладно, пусть шутит, у него и так на лице места живого не осталось. Обойдя стул, я принялся развязывать веревку, которой его запястья были привязаны к спинке. Безымянный и мизинец правой руки были покалечены;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47