– Я забыл тебе доложить, – сказал Воробьев. – Тебя пристроили на курсы режиссеров кинотелерекламы. В Останкине. Если все будет нормально, через год получишь, как они выражаются, сертификат режиссера видеорекламы. Не забудь сказать Аркашке Андрееву спасибо. Туда все блатники пристроились, но он тебя прошиб.
– Режиссера рекламы? – подивилась Нина.
– Да. Через год-другой они очень и очень потребуются. Рекламы на экране будет столько, что публика от нее блевать начнет. Так что ты придешься ко времени. Без работы не останешься.
– Я бы хотела в вашей команде работать.
– Посмотрим, – вяло сказал он. – Дела с такой скоростью разворачиваются, такие чуть не каждый день перемены, что я не уверен, останется ли еще наша команда. К примеру сказать, Комар мой любимый, видать, в Америку улетит.
– Комаровский? Уедет в Америку? – поразилась Нина.
– Не уедет, а будет работать там на наш экран. Программу ему там дают. Его долго на задворках держали, а он отличный ведущий. Раньше по своему стилю не подходил, а теперь, глядишь, и развернется.
– А ты? – осторожно спросила Нина. – У тебя есть какие-то планы?
Он помолчал и ответил тяжело:
– Все мои планы не свершились. И свершиться им не суждено. Но о них, планах, толковать не будем. Хотя бы потому, что в тридцать шесть лет уже можно твердо сказать, есть ли у тебя перспектива или нет.
– Да что ты мелешь, Женька! – искренне поразилась Нина. – Тебе ли такую чушь молоть! Столько всяких призов успел нахватать! На тебя же все наши молодые режиссеры молятся, твои фильмы смотрят как учебное пособие. У тебя просто этот, творческий кризис.
Он косо посмотрел на нее и сказал неприязненно:
– Не используй слов, значения которых как следует не понимаешь. Творческий кризис! Чушь это! У меня жизненная крышка. Понимаешь? Тупик, безвыходность... Но тебе с твоим перманентным оптимизмом этого не понять. Ты жизнерадостна, как жеребенок, в любых тяготах.
– Так ты что, повеситься, что ли, собрался? – хохотнула Нина.
И, замирая, вдруг увидела, что на дикое и шутливое предложение это он даже не улыбнулся, а мрачно уставился в стол, а потом проговорил тяжело:
– Да, что-то около того.
– Ты не шутишь? – тихо спросила она.
– Нет. Но трепать об этом на каждом углу не следует.
– Женька...
– Помолчи.
Она послушно помолчала, потом спросила осторожно:
– Это, Женя, из-за жены?
– Все в комплексе.
Она снова замолчала, мучительно пытаясь найти какие-то другие слова, или новую тему, или вообще что-то сделать такое, чтобы стряхнуть, сбить с этого утонувшего во мраке человека его опасное настроение.
– Знаешь что, Женька, – с веселым отчаянием сказала она, – брось-ка ты всю эту ерундовину! Осталась у меня последняя заветная бутылочка коньяка, постелю я сейчас свежее белье на диване, немножко выпьем, нырнем под одеяло, и, вот увидишь, все будет хорошо.
Она искусственно засмеялась, краснея от смущения, а он улыбнулся, помолчал и сказал:
– Глупая ты, Нинок, все-таки. Славная, милая женщина, но все еще словно вчера из деревни приехала. Не поможет мне этот твой подвиг. Не поможет.
– Это не подвиг, Жень...
– Не надо меня спасать. Давай свою бутылку и ложись спать.
Утром она его так и застала – тупо сидел у стола и глядел на пустую бутылку.
Дня через три Нина все же решилась зайти к Андрееву и поговорить с ним насчет Воробьева. Для серьезности этого мероприятия решила начать с Комаровского, который хотя и умудрялся любую проблему облекать в клоунаду, но, по сути дела, ко всему относился весьма строго. Настолько строго, что сам себя боялся и потому нервничал.
Она пришла на Шаболовку, нашла кабинет Комаровского, распахнула дверь, и оказалось, что вся команда здесь и уже заседает, все трое веселы и возбуждены, а более всех ликует Воробьев – истерично-радостный, незнакомый, счастливый, словно ребенок перед Рождеством.
– А! – закричал он, увидев Нину. – Вовремя явилась! Закрой дверь за собой. А впрочем, ребята, какого черта мы здесь торчим?! Начальники, закрывайте свою лавочку, свалим сейчас в какой-нибудь кабачишко да посидим на прощанье. Пошли, пошли! Быть может, в последний раз посидим в приличном составе!
Он был настолько возбужден, что никаких возражений не то чтобы не принимал, а даже не слышал.
Прихватив редакторшу Марину для компании, тесно набились в машину и поехали в ближайшее, недавно открывшееся кафе.
– Что случилось? – тихо спросила Нина Комаровского, когда они оставили машину на стоянке и подходили к кафе.
– Жизнь всех разгоняет по новым углам, – беззаботно ответил он. – Жизнь и наше дикое время!
– С Воробьевым что случилось?
– А что с ним могло случиться?! Жена вернулась.
– Как вернулась? – спросила Нина, внутренне сжимаясь.
– А как ваша сестра возвращается? Нашкодила, погуляла, хвост ей ободрали, вот и назад. Домой, под крышу семьи.
– Это хорошо, – сказала Нина.
– Может быть, хорошо, а может, и не очень, – расплывчато ответил Комаровский. – Тут ведь сюжет возвращения драгоценной супруги с некоторой закавыкой.
– Какой?
– Подожди, пусть отойдут подальше. Всякие сплетни требуют интимной компании.
Вместе с Комаровским она отстала от остальных, пока они шагали к дверям кафе, и Максим проговорил негромко:
– Женька рад, как ребенок, но там, по-моему, какая-то игра. Дело-то в том, что тенора она при себе тоже оставляет.
– Как оставляет? Жизнь втроем, что ли? – спросила Нина.
– Опять же не совсем. Опять же при нюансах. Видишь ли, к тенору как ни относись, но талант он несомненный и вес на международной оперной сцене набирает. Далеко пойдет, это несомненно, но с точки зрения супруги Женьки, восхождение означенного тенора к вершинам мировой славы несколько замедленно. И потому у нее возник план сделать о нем, то бишь о теноре, большущий фильм – российские истоки его таланта с музыкой, рассуждением об искусстве и прочей мурой. Ну, понятно, что для выполнения этой великой задачи и приглашен режиссер Воробьев. Поняла хитросплетения жизни?
– Ни хрена не поняла! – в сердцах ответила Нина.
– Все просто, как выеденное яйцо! Тенор дает деньги на фильм. Женька кладет на стойку свой талант, а чтоб прочнее держался на крючке, супруга возвращается к домашнему очагу.
– Так от тенора она ушла или нет?
– Этот вопрос не ясен. Думаю, что ушла. Во всяком случае, на сегодняшний день она под сенью семейной крыши.
– Ну, тогда все хорошо, – облегченно сказала Нина. – Знаешь, Максим, я сейчас исчезну потихоньку, мне ребенка надо...
– Прекрати, – сказал он. – Сегодня прощальный вечер. Мы теперь не скоро соберемся в таком составе. Если вообще когда-нибудь соберемся.
Нине хотелось уйти, но непонятность последних слов Комаровского удержала. А еще, пока они шли два десятка шагов до дубовых дверей кафе, ее остро пронзило ощущение горькой потери. С неожиданной и ошеломляющей силой она вдруг поняла, что все последние месяцы, с первого дня появления на Шаболовке, с первого часа, как увидела Женьку Воробьева, – все время ревниво следила за ним, нарочито стараясь попадаться ему на пути. Потому в тяжелую минуту, перед разборкой своих дел с Эдиком, и позвонила именно ему. Плевать на Эдика! Что в нем страшного вместе с его пистолетишкой?! Сама нашла бы способ, как загнать его в угол! Но хотелось быть слабой. Хотелось, чтоб ее защитили. И защищал не кто-нибудь, не милиционер с перекрестка.
Ей плакать хотелось, а веселый Комаровский элегантно поддерживал под руку и что-то беспрерывно лопотал.
Они вошли в пустой по раннему часу зал кафе, и официанты ринулись к ним с непонятной и непривычной услужливостью, так что Нина не сразу сообразила, что это одно из первых в Москве частных кафе, чистое, уютное, с вышколенным персоналом, с попыткой создать свою клиентуру и свой стиль.
Появившийся хозяин тут же признал их за телевизионщиков, клиентуру солидную и достойную, а потому самолично усадил за стол в углу.
Все неясности в словах Комаровского разъяснились в первом же тосте Андреева.
– Я начну, дорогие друзья мои, с банальной тривиальности. Вы знаете, как я люблю пошлости подобного рода, но без них не обойтись. Так вот, одна из них звучит так. Жизнь – это книга, которую читаешь, каждая страница есть определенный период, с определенными событиями и героями. Сегодня мы переворачиваем такую страницу жизни. Завтра начинаем читать новую. И будут новые события, новые герои. По глазам наших прекрасных дам я вижу, что они меня не очень понимают, потому несколько слов объяснений. В ближайшие дни все здесь присутствующие разлетаются в разные стороны, и мы теряем общий интерес. Славный редактор Марина уходит в редакцию нового телекиножурнала. Через несколько недель наша милая Нина Васильевна Агафонова приступает к обучению на курсах режиссеров в Останкине. Макс Комаровский улетает в Америку, дабы возглавить там собственную редакцию и выбрасывать еженедельно в отечественный эфир свои домыслы о США. Женя Воробьев приступает к съемке фильма о выдающемся соотечественнике и его талантах. Ну, а ваш покорный слуга перебирается в Останкино, чтобы вместо творческого работника занять пост одного из руководителей известного вам канала телевидения. Это светлый и грустный час. С одной стороны, мы расстаемся с перспективой и надеждой на лучшие дни, с другой стороны, мы РАССТАЕМСЯ. И это грустно. Так что выпьем за грусть и радость одновременно.
Радости Нина не ощущала и выпила лишь за грусть. При первой же возможности она выскользнула из-за стола, а потом, ни с кем не прощаясь, ушла из кафе. Она знала, что ее исчезновение долго никем не будет замечено, а потом никто не будет этим огорчен. Надеялась, конечно, что вечером кто-нибудь из них позвонит, но этого не случилось.
Пусть так, решила она, а чего еще ждать? У каждого своя дорога, и только девочки-выпускницы со слезой кричат на выпускном балу: «Девчонки, давайте не расставаться никогда!» Нет, мои милые, расставаться приходится. Приходится открывать новую страницу книги, а на ней новые герои.
На следующий день она съездила в Останкино, прошла сквозь стеклянную вертушку знаменитых дверей, получила пропуск, долго блукала по коридорам и переходам, раза четыре натыкалась на милиционеров охраны, перекрывающих входы в различные проходы, и пришла к выводу, что общая атмосфера здесь совершенно иная в отличие от домашней обстановки на Шаболовке.
В конце концов нужный кабинет она нашла. На табличке дверей так и было написано: «КУРСЫ РЕЖИССЕРОВ РЕКЛАМЫ».
Неряшливая, нечесаная тетка долго искала документы Нины, а когда нашла, то долго и подозрительно обнюхивала их, тычась носом в каждую страницу. Потом язвительно сказала:
– Да, милочка. В принципе, мы набрали людей, имеющих более профессиональную начальную подготовку. Людей, которые были при телевидении, простите, не около ведра со щеткой. В основном это ассистенты режиссеров и...
– Дети режиссеров, – обрезала Нина. – А что касается ассистента режиссера, то он, как известно, – мальчик за пивом. Так что отличие от уборщицы небольшое.
– Быть может, быть может, – тут же сдала тетка. – Но с учетом ваших рекомендаций и весомости тех людей, которые вашу кандидатуру поддерживают, мы вас зачисляем.
Нина прекрасно понимала, что сама тетка никого не зачисляет и ничего не решает и гадости говорит лишь для того, чтоб приподнять свою значимость. Но знала она и то, что от таких теток иногда в будущем многое зависит – доброго они сделать не могут ровно ничего, а нагадить умеют крупно. Поэтому она не стала уточнять, что тетка имела в виду под словами о «весомости тех людей, которые вас поддерживают», и даже проглотила молча еще парочку очень язвительных замечаний. Сорвалась Нина только раз, когда тетка обрадованно вздернулась:
– Да у вас же ребенок! Как же вы проживете на нашу нищенскую стипендию?
– У меня два любовника, – процедила Нина. – Один генерал, а другой держит частный ресторан.
Тетка хрюкнула и глянула на Нину с доброжелательным одобрением. Такой состав событий ее устраивал.
– Учтите, Нина Васильевна, – уже нормальным голосом сказала тетка, – что в связи с финансированием срок курсов может быть сокращен с одного года до шести или восьми месяцев.
– Это меня еще больше устраивает.
Она не стала объяснять делопроизводительнице, что в обучение режиссера, как таковое, не верила вообще. И Воробьев и Комаровский уже успели вдолбить ей в голову, что формальное обучение ничего толком не дает, закладывает лишь ремесленные азы, что освоить премудрости режиссуры внешнего порядка может очень быстро любой баран, а главное – в твоих способностях. Вот и все. Очень просто и неизмеримо сложно. Воробьев говорил еще проще: «Никто тебя ничему научить не может, если сама не видишь свою жизнь и свои мысли, как в кино». А она свою жизнь так и видела – словно в зале сидела.
Занятия, по словам тетки, начинались в сентябре, то есть через неделю.
Нина покинула Останкино с ощущением какой-то радостной опустошенности в душе. Завтра – все сначала, новые занятия, новые люди, все незнакомое, все неизвестно куда приведет. Прошлое отброшено, не забыто, но отброшено, и следовало поставить на нем последнюю точку.
На троллейбусе она добралась до метро и через полчаса была у Натальи, а та, едва увидела Нину на пороге, радостно завизжала:
– Во, подруга! Ты, как всегда, появляешься в доме как раз в ту минуту, когда истрачена последняя копейка.
– Ты что, все свои капиталы просвистала?
– Подчистую! До последнего грошика! Вчера последние порожние бутылки сдала.
– Подожди-ка, – припомнила Нина. – А как же твои доходы от этой рекламной конторы Пети?
– Лопнула контора! – завизжала от счастья Наталья. – И Петя лопнул! Ладно, не занимайся ерундой, если башли есть, сбегай за портвейном, да посидим как прежде. Я тебе все расскажу.
Ладно, решила Нина, попрощаемся с той страницей жизни, которую переворачивали, тем напитком, которым эту страницу обливали.
Портвейн Нина нашла, но прежних сердечных посиделок не получилось. Наталья беспрестанно увиливала от откровенных и душевных разговоров, все пыталась молоть какую-то чепуху о политике, о том, какая была раньше прекрасная страна СССР, где с голоду помереть было никак нельзя, вне зависимости от того, работаешь или нет, но о своих делах и переживаниях не говорила ни слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53