Такие вещи цену имеют.
– Логично, – Андреев посмотрел на Нину, спросил осторожно: – Как у вас материальное положение? То есть, чего я там лицемерю, ясно, какое у вас положение! Так что разрешите...
– Денег не надо, – сказала Нина, увидев, что он полез в карман пиджака. – Не надо. Вы же сказали, что я в вашей команде, вот мне этого и достаточно.
– Сильно сказано! – Максим зааплодировал пухлыми ладошками, словно увидел в цирке красивый номер.
– Сильно, – согласился Андреев. – И поверьте, Нина, мы это запомним. За нами не заржавеет.
Он решительно прошел в маленькую комнату, глянул на спящего Воробьева и повернулся к Максиму:
– Ну, что ты стоишь? Бери телефон, звони, вызывай специалиста по выведению человека из запоя.
– Я пойду, – сказала Нина. – У меня ребенок с нянькой.
– Сколько ребенку? – с неожиданным интересом спросил Андреев.
– Год.
– И моему пацану год! Так на кой черт вы его с няньками держите, последние деньги тратите? У нас же есть свой ясли-сад, рядом со студией, и мой таракан там уже две недели, так что мы с женой довольны! Прекрасный сад, весь под нашим контролем.
– Прекрасный, да, наверное, не для меня. Я без году неделя у вас работаю.
– Не логично. Сейчас же топайте в садик, он справа от проходной, на вывеске написано, что наш, найдете Анну Дмитриевну, скажете, что от меня, а я за это время ей дозвонюсь.
Через три дня Игорек оказался в садике, и Нина пришла к выводу, что жизнь ее стала наконец ясной, спокойной и прочной. Правда, где-то на просторах государства металась Нинка-маленькая, не подающая о себе никаких вестей, и мысль о ней беспокоила Нину, но в этом плане сделать она ничего не могла. И даже предположить было невозможно, вернется ли когда-нибудь юная охламонка взглянуть на родного сына или обойдется без этого.
Евгений Воробьев объявился на работе через неделю. Побритый и подстриженный, с пышной вымытой головой, в белом свитере и отглаженных черных брюках. Он нашел Нину в чулане, потоптался, поздоровался и спросил:
– Ведь вы Нина Васильевна?
– Ну и что? – грубо ответила она, потому что с утра было злой и имела на это серьезную причину. Какая-то гадина в женском туалете бросила в урну расколотую бутылку из-под пепси, а Нинка, не поглядев, принялась чистить ее голой рукой и сильно порезала ладонь. Рану она залила перекисью водорода, перебинтовала, в медпункт не пошла и, проклиная все на свете, продолжала работу.
– Да особенного-то, конечно, ничего, – улыбнувшись, сказал Воробьев. – Но вы меня надысь здорово выручили, и не только меня. Так что я ваш должник.
– Глупости, – ответила Нина, не глядя на него.
– Вы, мне кажется, не в настроении, хотя Макс сказал, что вы человек контактный. Короче сказать, чтоб вы на меня зла не держали, я хочу вам сделать хороший подарок.
– Не нуждаюсь в подарках, – продолжала грубить Нина и даже чувствовала от своей грубости какое-то сладкое удовольствие.
– Зато я нуждаюсь, – вновь искательно улыбнулся он. – Только не знаю, как бы вам потрафить. У меня дома целая коллекция духов. Французских, испанских, итальянских и прочих, я в них не разбираюсь. Почти все флаконы не открыты даже. Давайте я вас после работы подхвачу, вы посмотрите и отберете, что вашей душе угодно. Мне теперь эта парфюмерия без нужды.
– Я в пять ребенка из садика забираю, – буркнула Нина.
– А вот с ребенком и поедем! Я ему мультики на видаке поставлю!
– Он в них еще ничего не соображает, – помягче сказала Нина.
– Ну, так мы для него еще чего-нибудь придумаем. Вы не волнуйтесь и не бойтесь, я к вам приставать не собираюсь.
Эти безобидные слова отчего-то еще больше снова разозлили Нину, и она вскинула на него сузившиеся глаза, спросила нахраписто:
– Отчего ж приставать не будете? Не по рангу, брезгуете с уборщицей трахаться? Только с актрисами и дикторшами этим делом занимаетесь?
– Да перестань ты в самом деле! – резко ответил он. – Не с той ноги утром встала, так и скажи! И хамла из себя не корчи! Ты, я вижу, руку поранила, от того и бесишься! Так я в том не виноват. В пять часов жду тебя у выхода, прихватим твое чадо и съездим ко мне.
– Да не нужны мне твои духи, – по-простецки засмеялась Нина, сразу вдруг почувствовав, что парень этот прост, откровенен и вообще какой-то свойский.
– И мне не нужны, – ответил он. – От жены остались.
Нина вспомнила портрет в спальне его квартиры, тот самый, который был разбит винной бутылкой, и спрашивать ни о чем не стала. Он тоже больше ее ответа не дожидался, повернулся и ушел.
Но в пять часов на своих зеленых «жигулях» стоял у проходной и при появлении Нины распахнул боковую дверцу.
Когда сел к рулю, спросил удивленно:
– Послушай-ка, а как же это я тогда, неделю назад, мертвецки пьяный, машину к дому подогнал?
– Я подогнала.
– Ты?
– Ну да. Могу показать, как это делается.
– Давай, – согласился он.
Нина пересела к рулю и подкатила к воротам в детский сад.
Игорек был уже одет, и с ним на руках она вернулась к машине.
– Ого, какой здоровый! – с интересом посмотрел Воробьев на Игорька. – Здорово на тебя смахивает.
– Два! – сказала Нина.
– Что «два»? – удивился Воробьев.
– Два-ноль в мою пользу, – сказала Нина. – У тебя, Воробьев, что-нибудь перекусить дома есть? Он у меня из сада голодный приходит, хотя там и кормят отменно. Привычка, видать, такая.
– Найдем, – пообещал Воробьев. – Ты меня Женей зови.
– Хорошо, – согласилась Нина и тут же твердо решила, если он у себя дома хотя бы заколеблется, хотя бы намекнет или знак подаст, что она может остаться у него до утра – останется. От этого неожиданного решения она повеселела и спросила запросто: – А где твоя жена?
– Сбежала, – коротко хохотнул он.
– Как это?
– Как в классическом русском романе. Сбежала с тенором из оперы.
– Во дает, – удивилась Нина. – Вроде бы ты мужчина интересный, на студии про тебя говорят, что талант у тебя в деле редкий, живете вы, ты уж извини, я к квартире присматривалась, живете тоже справно, чего ей не хватало?
– Не любила, наверное, – он повел головой, не отрывая взгляда от дороги. – Ну а потом, у тенора, с ее точки зрения, больше перспективы. Сейчас по заграницам ездит, у рояля около его аккомпаниатора ноты листает, все-таки на виду. Ни черт, ни Бог вас, женщин, не поймет, что вам надо.
– А ты ее еще вспоминаешь? Потому и запиваешь по-черному, да?
– И это не последняя причина. Но не единственная. Как-нибудь я тебе объясню, в чем тут дело.
Парфюмерный набор сбежавшей жены Воробьева оказался просто сказочный, словно в хорошем магазине. Нина скромненько взяла парижские духи, испанский флакон и отбилась от остальных предложений.
– Давай ужин устроим, – сказал Воробьев. – После своей прямой работы я больше всего люблю кулинарничать. Если б режиссера из меня не получилось, я бы поваром подался в какой-нибудь ресторан. Или, коль теперь это можно, свое заведение открыл. Маленькое кафе с горячими закусками. Утка у меня есть. Хочешь, сделаю утку по-пекински?
– А я и не знаю, что это такое.
– Не очень вкусно, но экзотично. А тебе я пока кассету на видак поставлю. Ты что любишь?
– Ставь, что тебе нравится.
– Тогда выбирай сама.
Он открыл шкаф, и оказалось, что набор кассет у него побольше, чем в иной палатке по прокату.
– Ты приучивайся просматривать кассеты на повышенной скорости. Как что понравится – пускай нормально. Это как книгу в магазине пролистываешь.
Он взял пульт дистанционного управления, за пару минут обучил им пользоваться, а сам ушел на кухню.
Игорек к этому времени уже жевал кусок сыра и ползал по дивану, как всегда не требуя к себе повышенного внимания.
Поначалу Нина прокрутила на скорости кассету со знакомым ей актером Чаком Норрисом, но хотя и видела ее в первый раз, однако тут же определила, что этот ковбой, как и везде, не тратя времени на ненужные слова, сокрушает руками и ногами всех своих врагов, а в перерывах между этими удовольствиями целует, тоже как всегда, разных красоток. Вторая кассета со Шварценеггером оказалась знакомой, и хотя Нине нравился этот здоровенный и внешне туповатый бугай, но повторять пройденное ей не хотелось.
Она раскрыла шкаф пошире и наверху увидела две кассеты, на которых было написано «Е.ВОРОБЬЕВ. ЛЕКЦИИ». Не долго раздумывая, она вставила кассету в аппарат, и через секунду на экране появился сам Воробьев, но не в свитерочке, а в костюме, при галстуке, коротко стриженный, похожий на тренера.
Однако он занимался не тренерской работой, а, мерно прохаживаясь вдоль натянутого на стенке экрана, читал лекцию – напористо и азартно.
Время от времени на экране появлялись и слушатели – юные мальчики и девочки с тетрадями и ручками в руках. Слушали они своего профессора очень внимательно и порой конспектировали услышанное.
Нина сосредоточилась. Поначалу ей показалось, что она ничего не понимает, но Воробьев говорил просто, и уже через минуту Нина втянулась в его рваную, жесткую речь.
– Следовательно, господа, на этом этапе вам важно найти свой собственный киноязык, то есть язык того изображения, которым вы разговариваете со своим зрителем в кино или с телеэкрана.
Ни о каком таком языке Нина до сих пор не слыхала, но потом поняла, что, оказывается, все, что она видит на экране, имеет свои законы, свои правила, и все они, как утверждал Воробьев, кроме классических приемов, – строго индивидуальны. То есть, получалось, что каждый режиссер в своей работе находит свой закон для своей собственной работы.
Время от времени Воробьев в аудитории включал экран, показывал отдельные эпизоды из разных фильмов и объяснял, в чем там сущность и всякая кухня. От этого все становилось понятным и ребенку.
– Тебе это интересно? – прозвучало над головой Нины. Она обернулась, увидела, что он стоит перед ней в кружевном передничке, и засмеялась.
– Да не знаю. Как-то любопытно. Я думала, что просто актеры говорят, а режиссер их снимает.
– Снимает – оператор. Режиссер – ставит фильм. Тебе это действительно интересно?
– Да если целый час просидела, получается, так.
– Да. Утка сейчас будет готова. А ты пока не меня, а Макса Комаровского послушай. Мы с ним тогда, два года назад, вместе лекции читали в институте культуры. Я по режиссуре, он по драматургии. Его слушать веселей.
Он оказался прав. Максим Комаровский весело катал по аудитории свое кругленькое тело, и что бы ни говорил про то, как и о чем пишут сценарии для кино или телевидения, все это тут же пояснял смешными случаями, эпизодами и просто байками из кинотеле-жизни. Сыпал именами и фамилиями, которые были у всех на слуху, но обычные люди такие фамилии произносят с почтительным уважением, а по словам Максима, они, артисты и режиссеры, были его закадычными друзьями и со всеми ими он был запанибрата.
Нина быстро сообразила, впрочем, она это уже и знала, что перед тем, как какое-нибудь кино снимается, его записывают на бумаге, но это дело тоже имело свои правила, свой порядок вещей, о чем и рассказал с прибаутками Максим Комаровский.
– Прошу к столу! – позвал Воробьев.
– Черт знает, какие вы умные мужики! – сказала Нина, выключая аппарат. – А ведь так про вас этого и не скажешь. Один горькую пьет, другой как колобок по студии катается, весь день в курилке анекдоты травит.
– Мы в работе умные. А в жизни дураки, – ответил Воробьев. – Вернее сказать, не дураки, а время нас такими сделало. Теперь все если не изменилось, то меняется. Если пробьет Аркашка Андреев свою независимую студию, то мы развернемся по-настоящему. И сразу видно будет, дутые мы фигуры или чего-то стоим.
– А Андреев, он...
– Он по-настоящему умный, – серьезно сказал Воробьев. – Без подделок. Аналитический, теоретического склада ум. И блестящий организатор.
– А почему вы все какого-то Зиновьева боитесь? Он засмеялся так, что чуть не выронил из рук противень, который вытащил из газовой плиты.
– Мы его по инерции боимся. Парторг он наш бывший. И партии уже на студии нет, и власти у него нет, а мы все еще считаем, что он нам в любой момент нагадит и жизнь поломает! И он, подонок паршивый, все еще себя хозяином чувствует. Но скоро всему этому окончательный конец. На студии главными фигурами будут творцы. Режиссеры, драматурги, операторы, журналисты и ведущие программ. Ясно выражаюсь?
– Да. Теперь я понимаю. Когда была молодая, то считала, что кино делают актеры, а все остальные у них так, на подхвате.
– Во-первых, ты и сейчас не старуха, во-вторых, это процесс нормальный, – рассеянно сказал он, разрезая утку специальными ножницами. – Так тебе понравилось, как мы с Максом кривляемся?
– Вы не кривляетесь. А мне было интересно. Нина взяла Игорька на колени, и, кажется, что утка по-пекински ему понравилась больше, чем всем остальным едокам.
– Не получилось, – с огорчением сказал Воробьев. – Не запоминай, не фиксируй в подсознании вкуса. Это не та утка. Специй не хватило и температурного режима не выдержал.
– Все равно вкусно.
– Выпить не хочешь?
– В одиночку не пью, – ответила Нина. – А тебя по новому кругу заводить не охота.
– Обойдемся зеленым чаем по-узбекски, – облегченно сказал он. – У меня действительно много работы намечается, и период у нас всех надвигается самый решительный, так что в штопор срываться мне сейчас совсем не с руки.
После утки долго и со смаком пили незнакомый доселе Нине зеленый чай, который, как ей показалось, отдавал распаренным банным веником, но она признала, что напиток этот очень ароматный и достойный.
Около десяти часов вдруг обнаружили, что Игорек на кушетке заваливается на бочок и закрывает глаза.
– Все, – сказал Воробьев. – Отправляю вас домой, поехали. Не рассчитали мы сил твоего чада.
На миг Нина заметалась в мыслях, как бы поскромнее и потоньше подсказать ему, что домой она сегодня не торопится, не торопится настолько, что может остаться здесь и до утра. Следом за тем пришло решение сказать об этом прямо, ведь нормальный же он мужик, в конце концов, но сообразила, что портрет его жены, хоть и покалеченный, все еще висит на месте и что, вероятно, для Воробьева все еще не существует в мире никаких женщин, кроме сбежавшей жены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53