Но результат этой беседы оказался таков, что ни Андрееву, ни людям рангом выше его не удалось быстро перевести Нину из уборщиц в ассистентки. Васильев отозвался о ней плохо как о работнике, а Зиновьев в каких-то сферах заявил, что давно знает Н. В. Агафонову с самой скверной и неприличной стороны. А когда его попросили расшифровать это заявление, то он вполне прозрачно намекнул, что это дело очень постыдное, когда молодые кадры из редакции документально-репортажных кинотелепрограмм проталкивают по должности своих проституток.
Команда Андреева тоже заупрямилась и сменила тактику. Нине предложили уволиться по собственному желанию, а через пару недель вернуться назад, напрямую написав заявление с просьбой зачислить ее ассистенткой режиссера. При такой схеме Зиновьев и все недруги команды были почему-то бессильны.
Образовавшийся в трудах недельный перерыв Нина и не знала как использовать, но неожиданно на адрес Натальи пришло письмо из деревни от сестры Валентины.
3
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПЕПЕЛИЩУ
Письмо было написано на листке, вырванном из школьной тетрадки, почерк у Валентины был твердый, но корявый.
«Дорогая сестренка!
Вчера мы тут смотрели телевизор, и нам показалось, что увидели тебя. И Семенюки тоже прибежали и сказали, что вроде бы это твоя рыжая грива там была на сцене где-то за границей. Эта программа повторялась утром, и мы смотрели уже всей деревней. Половина говорит, что это ты, а другие говорят, что ты такой никогда не можешь быть. Так что мы теперь в большом смущении.
Живем мы хорошо, картошки хватило до весны. Мать совсем еле ходит. Всю зиму пролежала на печке, мы думаем, что вскорости она преставится. У меня тоже поясница болит, ты бы приехала, Нинок, а то ведь так вот передохнем все друг за дружкой и даже не повидаемся. А если это ты по телевизору была, то нам это очень гордо, так что приехать тебе надо. Обнимаю и целую, всегда твоя сестра Валентина».
Письмо это так расстроило Нину, что она даже всплакнула, а Наталья сказала:
– Ладно, съезди на старое пепелище, такие вещи душу встряхивают и для здоровья полезны.
– Ты что, с Игорьком посидишь?
– Да что уж там, прикипела я к мерзавчику, день как его не вижу, так словно меня рюмкой обнесли. Езжай.
Нина заколебалась. Болела ли у нее душа по матери, сестре, младшему брату, по куче родственников в деревне, она и сама толком не знала. Одно она знала точно, что никогда уже и нигде не будет для нее на земле и в жизни такого места, где девчонкой она научилась плавать, чуть не утонула в речке, где ясно-холодное небо было усыпано блеклыми звездами, а луна была огромная и желтая. Где часами она могла лежать на песке в дюнах и смотреть на эти звезды и луну, и темными ночами сидеть с Борькой на берегу, глядя на лунную дорожку, начинавшуюся у самых ее ног. Она понимала, что возврата туда нет, что все там нынче по-другому и люди другие, но все же решилась съездить.
Петя проводил ее на вокзал и сказал на прощанье:
– Если подвернется под руку – икону мне привези. Чтоб подревнее была. На этом деле сейчас хороший навар можно получить.
– Хватит с тебя болгарской куртки.
Петя удовлетворенно хмыкнул, потому что так полюбил свою блестящую куртку с дюжиной «молний», что, по подозрениям Нины, и спал в ней не раздеваясь.
– Ты мне икону привези, а я тебе по курсу рубля-доллара долг спишу.
– Это какой еще долг? – поразилась Нина.
– Как это какой? Ты что забыла, что ли, у меня ведь и твоя расписка есть! Все по закону.
Нине такие шуточки были неприятны, как и вся история с этим долгом и похищенными Натальей деньгами.
– Ладно тебе, – сказала она. – Деньги мне не ты одолжил, а Наталья, с ней я и разберусь. А насчет иконы посмотрим. Ничего не обещаю.
– Постарайся, – подбодрил кожаный Петя. День и почти полную ночь Нина ехала в поезде, а потом от станции – на подвернувшемся грузовике.
Родной дом-пятистенок, казалось, вовсе не изменился, только кряжистей стал да словно ушел, укрепился в землю.
Валентина как раз вышла из ворот с пустыми ведрами на коромысле, поначалу мельком глянула на Нину, прошла было мимо, а потом развернулась и охнула:
– Нинка?
– Я, Валюха.
Начались визги, слезы, крики. Из дому, переломившись в поясе, вышла матушка, очень постаревшая, с лицом сморщенным и одним глазом, затянутым бельмом. Родная, милая мать. Нина чувствовала, что сейчас в голос зарыдает и как удержалась на одних всхлипываниях, откуда силы нашлись, сама не знала.
Истопили баню, Нина помылась с дороги, распарилась, а Валентина сказала:
– Сильно тут все переменилось на твой глаз?
– Я еще ничего не видела.
– Ты сходи, где дюны были, там сейчас дома-башни стоят и ТЭЦ построили.
– Нет. Не пойду, – ответила Нина.
Ей не хотелось любоваться гордостью односельчан – трубами ТЭЦ и башнями бетонок. Она хотела, чтобы в памяти ее все осталось прежним. А здесь сейчас о прежнем напоминала только поляна за околицей, дубы да акации перед выгоном.
Хозяйство сестры и матери оказалось в полном, даже образцовом порядке, но заслуга эта была не мужа Валентины, который вот уж пять лет исчез неведомо куда. Из города в дом частенько наведывался младший брат на своей машине. Он работал механиком в гараже, грозился, что как наладится фермерская жизнь, как примут закон о фермерах, он тут же с городом навеки простится. А пока приезжал на неделю-другую и день-деньской хлопотал на подворье. Но не было уже ни у Агафоновых, ни у соседей никакой мычащей и блеющей живности, поскольку просто ее уже негде было пасти – на лучших лугах отстроили санаторий, посадили вокруг него маленькие чахлые елочки, и все это хозяйство было обнесено высоким железным забором.
Вечером в доме собралась, кажется, вся деревня. Все, что имелось в доме, выставили на стол, посредине водрузили самогон все в тех же до боли знакомых высоких бутылках зеленого стекла. Нина, к удивлению матери и сестры, выпила рюмку, сплюнула и перешла на водку, которую привезла с собой.
– Другая ты стала, – то ли печально, то ли с одобрением сказала мать.
– Другая жизнь, другая личность, – солидно сказал сидевший напротив Нины широкоплечий мужик, и вдруг она поняла, что это никто другой, как Борька.
– Борька! – крикнула она. – Ты что же, на море не остался?
– На что мне эта лужа соленая? Детство это было. Борька указал Нине глазами на дверь, поговорить наедине, наверное, собирался, но Нина сделала вид, что этого призыва не заметила.
Какой-то совершенно незнакомый старикашка потянулся к ней через стол со стаканом самогона и просипел:
– Так разреши наши сомнения, Агафонова. Тебя ли наш народ видел по телевизору или не тебя?
– Меня, – ответила Нина спокойно, а за столом заорали так, словно им сообщили о пришествии Страшного суда.
Оказалось, что одна половина деревни поспорила по этому поводу с другой, поспорили – на деньги, чего раньше в деревне никогда не бывало. Теперь победители торжествовали, требовали свой приз, а проигравшие печалились и требовали с Нины доказательств, что это была именно она.
– Так кем же ты теперь в столице числишься? – не унимался все тот же старичок, и Нина внезапно узнала в нем бывшего председателя колхоза.
– Я работаю на телевидении, – ответила она. – В съемочной группе.
Ответа оказалось достаточно, хотя вряд ли за столом нашелся хоть один человек, который бы понял, чем Нина занимается. Но она сама даже немножко погордилась собой, поскольку и не соврала, и не очень приятной правды не сказала. Потому что Воробьев на прощанье ей испортил настроение, пояснив, что ассистент режиссера – это тот, кого называют «мальчиком за пивом», а вовсе не великая творческая должность. Но за этим столом поняли бы еще меньше – слово «ассистент».
– Снимаешь кино? – проявил знания Борька.
– Да.
– А как твое семейное положение? – не унимался бывший председатель. – Как материальный уровень достатка?
Однако мать уже почувствовала, что в этом плане жизнь у дочери сложилась непросто, что лучше об этом на народе не рассказывать и потому крикнула:
– Дайте хоть поначалу отдышаться девчонке! Все она вам расскажет, все! Ежели разом все услышите, так о чем потом за столом толковать будете?
– За столом надо пить! – изрек Борька и снова подал зазывный знак.
А пили, как отметила Нина, по-прежнему, жадно, без остановки, до потери пульса. Но все-таки, подумала она, чистый воздух, чистая вода да простая пища делают свое дело, а потому в городе пьянствовать тяжелей и страшней. В конце концов, и самогон, быть может, лучше магазинной водки, потому что он уж точно без всякой химии.
Через час про причину праздника, то есть про Нину, забыли начисто, потому что все, что она с собой привезла, все, что могла сообщить новенького и любопытного из столицы, было для них совершенно неинтересно. Жили своим – сохранятся ли колхозы или все станут ковбоями-фермерами и спрыснет ли необходимый дождь поля для хорошего урожая.
Нина почувствовала себя чужой, поначалу хотела обидеться, но потом поняла, что, собственно говоря, так и должно быть. Она здесь не чужая, да и никогда чужой не будет. Все по-русски – коли приедешь сюда со своей бедой, несчастной, обтрепанной, босой да голодной, то поначалу посмеются, позлорадствуют, а потом изо всех сил любой поможет всем чем может. А коль приехала как победительница, коль в душе своей каждый односельчанин тобой гордится, что теперь твой портрет на всю Россию по телевизору виден, то похвалили тебя, да забыли за весельем стола. Нечего обижаться, у всех своя жизнь, свои заботы.
Борька уже не знаки подавал, а хвативши самогону, сказал прямо, через весь стол:
– Эй, любовь моя первая, незабвенная, пойдем, потолкуем, что, уж нам и вспомнить нечего?
– Пойдем, – ответила Нина.
Они встали из-за стола, и особого внимания на этот маневр никто не обратил.
Нина вышла со двора и двинулась к центру деревни, к правлению и клубу и неожиданно увидела сверкающий купол церкви. Оказалось, что здание отремонтировали, покрасили, и церквушка, чуть не сто лет простоявшая в полном захламлении, словно заново родилась, засверкала, улыбнулась и от того, что она стояла на пригорке, беленькая, как невеста, все вокруг тоже приобрело какое-то веселенькое настроение.
Борька шел рядом и сопел, не зная, с чего начать разговор.
– Пойдем, Нин, на наше место.
– Куда?
– Да в дюны, к реке.
– Валя сказала, что нет уж там нашего места.
– Для нас-то есть, – пробурчал он.
– Перестань, Боря. Хорошо, что столько времени прошло. А встреться мы с тобой тогда, после твоего письма паскудного, я б тебя, наверное, и убила.
– Молодой я был, глупый.
– А сейчас поумнел? – усмехнулась Нина.
– Да уж как-нибудь! – обиженно ответил Борька. – Я свою житуху нужным курсом держу. Как наметил.
– Что-то я не понимаю. Так ты где сейчас?
– В Мурманске живу. Сперва там в рыбаках был, в Атлантике селедку ловил, а потом в порту работу дали. Хорошая работа, квартира есть и жена в магазине продавщицей работает.
– Дай Бог вам счастья. А здесь зачем?
– Сына матери на лето завез.
Он начал бубнить, принялся рассказывать Нине о своем житье-бытье в заполярном Мурманске, и очень быстро Нина поняла, что живет он хотя и в довольстве при жене-продавщице, но существование у него монотонное, серое, никакого конечного смысла не имеющее и все построено на том, чтобы двухкомнатную квартиру сменить на трехкомнатную.
– А дальше что? – спросила она.
– Обменяем на другой город.
– Какой?
– Где потеплее. В Мурманске все-таки ночь полярная и зимой мороз жжет так, что на двор выходить неохота. Ну, а у тебя дети есть, муж, семья?
Нина на мгновение задумалась. Врать не хотелось, но и правду в родную деревню сообщать тоже смысла не было. Начнутся пересуды, разговоры.
– Никого у меня нет, – жестко ответила она. – Тебе в жизни повезло, а мне нет. Работа есть, квартира есть, Москва есть. Вот и все.
И вдруг она увидела, что Борька при ее словах словно обрадовался, словно выпрямился и возгордился.
– Значит, Нина, без меня у тебя жизни не вышло, да?
– Не вышло, – ответила она, едва не расхохотавшись ему прямо в упитанное, гладкое лицо.
– Я так и подумал.
– Что подумал?
– Что у нас друг без друга жизни не будет! Ошибку мы тогда сделали, что разошлись. Ошибку.
– МЫ сделали?! – ударила Нина на «мы». – Ах ты мразюга вонючая! Мы! Поимел девку, обрюхатил, портки натянул и сбежал, а теперь толкуешь, что оба виноваты? А по глазкам твоим сальным я ж вижу, что ты прикидываешь, как бы меня опять на старое поймать, разжалобить да на сеновал завалить.
– Подожди, подожди! – Борька, кажется, даже испугался. – Так ты что, на сносях тогда была?
– Была! Но помер твой ребенок! Медики его ножиками порезали и в канализацию спустили!
– Да я ж не знал про то!
– А знал бы? Ну, не ври! Честно скажи, вернулся бы в деревню, обженились бы мы с тобой?
Она видела, что поначалу Борька собрался соврать и сказать, что да – вернулся бы и они поженились. Но не тс уже времена и люди они взрослые. Борька отвернулся и тихо проговорил:
– Нет, Нина. Я тебя тогда не ценил, да и не любил. Не вернулся бы я в деревню эту сраную. И ты для меня простой деревенской девкой была, просто баба с птицефермы. Ебалка с трактором.
Нине до боли хотелось спросить его, а как же он сейчас ее оценивает, в каком виде для себя представляет, но она удержалась, чтоб не слышать его глупостей. Умного ведь ничего не скажет.
А главное в том, что по засалившимся, плотоядным глазкам Борьки она видела, что не разговоры разговаривать ему сейчас хочется, а затащить ее куда-нибудь в тихий уголок, задрать юбку, сдернуть с нее трусики и заняться кобеляжьим делом. И самое-то обидное, как понимала Нина, что он даже не удовольствие от нее хотел получить, как мужчина от женщины, а приятно ему было, приятно мечталось потом где-то среди друзей похваляться, что отодрал в деревне бабу, которая в столице, в Москве на телевидении работает и се на экране телевизора можно увидеть. А он, молодецкий Борька, ее на сеновале драл всю ночь и так, и эдак, и как хотел.
– Ты, Боря, себя не волнуй, – сказала она насмешливо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53