Фашистка! Гитлер ты! Он книги тоже жег!
Он схватил было свой полушубок и вгорячах даже метнулся к двери, но бежать было некуда, да и не к кому. Нинка поняла как-то сразу, что Василию и жаловаться некому было на то, что она сожгла его книги.
– Как ты посмела это сделать?! – чуть успокоившись, спросил он, но Нинка лежала под столом и отвечать не собиралась.
Тогда он бросил полушубок на кровать, встал на четвереньки, наклонился над Нинкой и спросил:
– Ты живая? Я тебя не зашиб?
– Нет, – ответила Нинка.
– Как же ты осмелилась классиков марксизма-ленинизма спалить, Нинок?
– Да насрать мне на них, – ответила она. – Ты у меня душу вынул. Я твоих бородатых и плешивых классиков на каждом углу куплю за копейку дюжину, а «Даму с камелиями» нигде не найдешь.
– Найду я тебе твою бабу с камелиями этими! Да не в том дело! Ты ведь и не понимаешь даже своим бабьим умишком, что из этого дела получиться может! Да если Валентина, соседка, твою диверсию приметила, считай, мы завтра же из комнаты вылетим, а она се займет! Политическую литературу ты уничтожила. Это же какое дело может получиться, разве ты не понимаешь?
– Какое?
– Политическое.
– Наплевать. Мать говорила, что наш дед кулаком был. Сгибнул где-то в лагерях.
– Час от часу хуже! – охнул Василий. – Хоть бы ты мне раньше на всякий случай сказала! Я же сегодня рекомендацию в партию от парторга нашей автоколонны получил!
– Это и есть твоя радость сегодня?
– Ну да!
– Тогда давай за стол сядем да порадуемся.
– Что ж поделаешь. Давай.
Он поднял ее с полу и усадил к столу. Не то чтоб успокоился и развеселился, но стал каким-то безнадежным, словно уже и смирился с каким-то приговором и ни на что не надеялся.
– Не бойся, Вася. Никто не видел, как я твоего Ленина сожгла. Не было никаких мальчишек. А угли я переворошила и все в пепел. Я ж деревенская, костры жечь умею, чтоб лес не запалился.
– Точно?
– Точно, Вася.
– Тогда выпьем.
Они и выпили. Но Нинка не подобрела, не развеселилась. Обиды за плюшку по лицу Нинка на Василия не ощущала никакой, но погибшей книжки простить не могла и потому хотелось гвоздить Василия, вставлять ему занозы, чтоб он не краснел благодушно от водочки, не раздобрел от вареного мяса с картошкой.
– А правда, Вась, мне Наталья в Москве говорила, что Ленин сифилисом болел?
– Ложь это, Нинок. Враги клевещут. Нигде не доказано. Они, враги, гады, на всякого честного человека всегда грязь льют. Иль сама в жизни такого не видела?
– Видела, – согласилась Нинка.
– То-то. Ты, Нинок, старайся своей головой жить. А всякие сплетни, особенно про политику, не слушай.
– Ага. Вась, а почему только у коммунистов и фашистов эти лагеря для заключенных были и людей в печках жгли?
– Да кто тебе сказал? У нас в печках никого не жгли! Ты, Нинок, коммунистов с фашистами никогда не сравнивай. Это две большие разницы. У них все наоборот.
– Я, Вась, не знаю. Но вот у нас в деревне поп-расстрига был, так он говорил, что вера православная что коммунизм, это одно и тоже. Только священники не знают, когда царствие небесное придет, а коммунисты говорят, что скоро построят. Это как, Вась?
– А религия, Нинок, это опиум для народа. Знаешь, что такое опиум?
– Лекарство, кажется.
– Наркота эта. Курят или колются и совсем дуреют, так что мать родную не узнают.
Нинка вздохнула и сказала уверенно:
– Ты, Вася, плохой будешь коммунист.
– Это почему же так? – удивился и обиделся Василий.
– А ты сам по-человечески ничего объяснить не можешь. Долдонишь то, что в книжке вычитал или на плакате прочел.
На эти слова Василий совсем осерчал и даже, наверное, закричал бы, но сказал тихо, потому что через стенки к соседям все было очень хорошо слышно:
– А ты так полагаешь, что одна и самая умная, да? Такого не бывает и быть не может! Один человек сам по себе ничего не может! А партия – это коллективный разум, он завсегда прав. И у меня теперь, можно сказать, не одна голова на плечах, а целых восемнадцать миллионов голов. Поняла, в чем дело-то?
– Ага, – ничего не поняла Нинка. – Ну и путаница же при этом получится, Вася.
– Да что с тобой, бабой, разговаривать! – вдруг встал со стула Василий, кинулся на Нинку, свалил ее на пол, поставил на коленки и задрал юбку. Нинка и очухаться не успела, как он сдернул с нее трусики и схватил сверху за живот.
– Вася, – пискнула Нинка. – Ведь койка есть.
– Я тебе покажу сейчас койку! – прохрипел Василий и тут же грубо принялся за свое дело.
Ну, как хочешь, подумала Нинка, хотя такая ретивость Василия ее немного и обидела.
– Вот тебе койка! Вот тебе койка! – в ритме своих торопливых движений хрипел Василий и сильными руками хватал Нинку внизу живота, лез под кофточку к груди.
Нинка почувствовала его сильные жадные руки на своем теле, чувствовала волосатые бедра, а больше, внутри себя, не чувствовала ничего. От мерных ударов его бедер она стукалась головой об ножку стола, и как ни уворачивалась, все равно билась черепушкой об эту ножку. А на столе от этих ударов звенели чашки и тарелки в том же ритме, и Нинке вдруг до того захотелось смеяться, что она еле удержалась.
– Хороша баба! Хороша! – приговаривал Василий, не останавливая своих движений. – Ай, хороша!
У Нинки заболели коленки, поскольку они терлись о голый пол, никаких радостей она не ощущала, и вообще ничего в себе не ощущала, и даже уже смеяться не хотелось.
Скорее бы все это кончилось к чертовой матери, подумала она и принялась повизгивать, застонала, задергалась, отчего через полминуты Василий завыл, обмяк и повалился на пол рядом с ней.
Вырастет шишка на голове или нет? – подумала Нинка.
– Завтра пойдем заявление подадим в загс, – с придыханием сказал Василий.
– Пойдем, – согласилась Нинка так, будто речь шла о приглашении идти сажать картошку.
Василий переполз на койку, укрылся одеялом и разом заснул. А Нинка, по науке Натальи, пошла в ванную и поплескалась под душем, потому что Наталья всегда говорила, что после этих дел только коровы потные и вонючие разом спать заваливаются. А пока Нинка стояла под теплой водой, то в этот-то именно момент и почувствовала, что ей наконец захотелось... Захотелось по-настоящему, до того, что и терпежу нет.
Она вылетела из душа, полуголая пробежала в свою комнатушку и нырнула под одеяло к Василию.
– Вась, а Вась, – трепетно позвала она и сама своего дрожащего голоса не узнала.
Василий что-то пробормотал в ответ и с бока перевернулся на живот.
– Вась, ты ко мне повернись.
Повернуться-то он повернулся, но ни глаз не открыл, ни обнял как следует. Лежал бревно бревном и через десять минут, за которые Нинка крутилась вокруг него и так и эдак, еле нашел в себе сил сказать:
– Спи. У меня завтра рейс далекий.
Назавтра, перед тем как уйти в далекий рейс, подали заявление в загс и свадьбу им назначили через месяц.
Из загса Василий побежал на работу, а Нинка побрела домой. Температура в этот день была чуть ниже полета градусов, в Москве б, наверное, все поумирали при таком лютом холодище, а здесь – ну хоть бы что. Все магазины работали, и только младшие школьники на занятия не ходили.
Нинка принялась прикидывать, как она устроит свою свадьбу. Получалось, что звать ей для этой своей радости в гости совсем некого. Ну, соседки само собой, вот и все. Остальные, как сказал Василий, будут с его работы и всего две дюжины человек, так что даже в родной деревне самая босяцкая свадьба была пораздольней. Шуму на своей свадьбе Нинке не хотелось, но все-таки...
Дома ее, однако, ожидала нечаянная радость, пришло письмо из Москвы, от Натальи. По этому поводу Нинка решила устроить себе маленький праздник. Она поджарила яичницу, открыла банку соленых огурцов, постелила на стол белую скатерть и посредине водрузила бутылку портвейна – бутылка напомнила ей московскую подругу.
Потом неторопливо выпила полстакана, закусила огурчиком и распечатала письмо. Почерк у Натальи был крупный и кривой, словно у школьницы.
«Привет, свет Нинон, из белокаменной столицы! Пишет тебе, сама знаешь кто. Пишу потому, как заскучала по тебе, да и дело-дельце одно есть, но об этом потом. Жизнь моя тут проходит по-прежнему, и ни хера к е... матери не меняется. Разве только то, что я снова хожу без зубов. И так мне даже лучше, потому что привычней. Избили меня какие-то суки ночью у вокзала. Я, конечно, туда не знакомства заводить пошла и ни за какими другими похабными делами, а просто надо было посреди ночи достать бутылку. Состыковалась с какими-то мужиками, выпили, и они меня в подвал потащили, а я, ясное дело, брыкаться начала. В общем, пострадала со всех сторон – и с задницы, и с передницы. А к тому же еще и зубы вышибли. Но это все ерунда, главное, что зима проклятая кончается и скоро снова лето, а лето в Москве – пора самая расчудесная. Как ты там со своим хрулем? Я о тебе часто вспоминаю и так иногда думаю, ты уж извиняй, что большого счастья у тебя с ним не получится. И ты эдак послушно по течение реки не плыви. Я так считаю, что как там ни будь, а главное для женщины – это свобода, но это мнение мое, и если ты согласная кормиться на даровщину под чьим-то крылом и томиться, то, значит, у тебя такой характер. А написала я тебе это для того, чтоб ты всегда знала, что место твое на кухне как было твоим, так навсегда и останется, пока я жива – с зубами или без зубов. Так что чуть что не так, хватай зубную щетку и чистые трусики и рви когти ко мне на кухню. Как-нибудь проживем.
Новостей у нас никаких нет. На той неделе похоронили дядю Костю, хромого с первого этажа. Вечером в день пенсии купил бутылку и, что обидно, даже ее не допил. Утром пришли друзья на пиво звать, а он лежит под столом, а бутылка только наполовину початая. Бутылку допили, врача вызвали, а тот говорит. «Помер ваш Костя». Нас, понятно, в милицию потащили. Но обошлось. Тетка твоя Прасковья вовсе оборзела, грозится, что покупает кооперативную квартиру и уйдет от нас куда подальше. Это ж представляешь, какие она несчитанные капиталы скопила?! Я ей, стерве, как на лестнице встречу, всегда говорю: «Кочерыжка старая, не подохни как нехристь поганая, завещание составь, чтоб твои капиталы и кооперативная квартира Нинке отошли, а то ведь государство на все лапу наложит!» Но эта селедка протухшая бормочет, что она еще всех нас переживет. Вот и все новости. На той неделе приходил какой-то хмырь и расспрашивал про тебя. Сказал, что он из собеса, но, по-моему, он мильтон, то есть легавый. Я была с хорошего будуна и толком не разобралась, да и напугалась, конечно. Однако мозгов моих хватило, чтоб сказать, что ничего про тебя не знаю и куда ты девалась – тоже не знаю. Чего он хотел, я так и не поняла, однако ты будь поосторожней, потому что если он мильтон, так ведь они в тебя вцепятся, как собаки, и не оторвутся, пока глотку не перекусят.
Вот и все. Целуя тебя, моя ненаглядная. Твоя Наталья».
Нинка дочитала письмо, выпила и заплакала. Не успела она уехать из Москвы, как Наталья снова оказалась беззубой. И снова занимается черт знает чем и будет заниматься, пока ей однажды не то что зубы вышибут, а черепушку проломят. Но еще более несчастной, чем далекая Наталья, Нинка вдруг ощутила себя. Ей вдруг стало одиноко и холодно в этом пустом и страшноватом Нижневартовске, где нет ни друзей, ни подруг, ни даже дела, которым можно было бы порадовать душу. Она вдруг решила, что ведь жизни ее сегодняшней нет. А самое главное, что и впереди ничего не видно. С работой для женщин здесь туго, а главное, что нет все время под боком этой московской улицы, по которой только пройдешься – и уже на сердце легче, а на душе ангелы небесные песни поют.
Нинка выпила еще стакан и решила, что когда все образуется, когда они с Василием распишутся, а он поступит в свою партию, то она начнет тихую крысиную работу. Будет исподволь, не торопясь уламывать мужа, чтоб вернуться назад, в Москву. Комната у него там бронирована, и жить будет где. И пусть там не такие деньги, но это жизнь, а не показательная тюрьма. Впрочем, решила Нинка, для кого-то, может, здесь и самое лучшее место в мире, но у этих людей душа настроена совсем иначе, чем у нее.
Когда бутылка портвейна опросталась, Нинка вдруг окончательно поняла, что счастья в жизни, во всяком случае на данную минуту, у нее нет никакого. И замуж она выходит не потому, что мечтает об этом, не потому что жизни своей без Василия не видит, а выходит просто так. Словно едет на поезде и на какой-то станции нужно сойти, чтоб перекусон купить, на другой за бутылкой, ну а на третьей положено замуж выйти, чтоб потом в конечном счете приехать на последнюю станцию, где уже вся твоя дорога закончится. И самое ужасное, что ни любви, ни горя, ни счастья, ни боли, ну вовсе в ее жизни ничего нет и ничего не светит. И в постели-то с Василием – после последней борьбы на полу она это поняла – тоже нет и не будет ничего светлого. Какая уж тут Маргарита Готье! Какой Арман! Да уж лучше помереть, как Маргарита, хоть завтра, но... Нет, сперва пожить немного, как она. Встретить своего Армана, а вот потом, черт с ним, можно и в яму прыгать. Ведь все равно в нее рано или поздно прыгнешь, так хоть что-нибудь, хоть крошку от жизни получить. Зачем родилась-то?
От лютой кручины на свое существование Нинка пошла на кухню, в холодильнике Валентины нашла полбутылки спирта и выпила его минут за сорок, едва разбавляя. Как рухнула спать, и не помнила.
Проснулась поутру от чувства жгучего стыда. Василий спал рядышком, в комнате было прибрано и чисто, окна затянуло льдом. Сумрачно, тихо, тепло и спокойно.
Она выскользнула из постели, быстренько умылась, приготовила завтрак и около семи часов принесла в комнату чайник горячей воды и бритвенный прибор Василия. Он не любил бриться в ванной, а сам процесс бритья почитал за очень важный и приятный момент жизни. А потому брился в комнате.
Нинка все ему приготовила на столе, установила зеркало и осторожно разбудила.
– Вась... Восьмой час.
Он открыл глаза. Посмотрел на Нинку удивленно и спросил беззлобно:
– Ты вчера никак нажралась?
– Ага.
– Почто так? С какого резону?
– Не знаю. С холостой жизнью прощалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53