– Другие специалисты тоже подтвердили этот диагноз. Вчера мальчика осматривал доктор Касарес, психиатр из Кордовы. Он проводил тесты на наличие рефлексов. Они полностью отсутствуют. Увы, все свидетельствует о том, что мозг вашего сына значительно поврежден.
– Другими словами, вместо головы у него теперь кочан капусты?
– Ну, если хотите, можно сказать и так.
– И он уже никогда не поправится?
– К сожалению, это так.
Джерард закрыл глаза. Когда он снова открыл их, комната показалась ему какой-то нереальной, ослепительно яркой.
– В таком случае я не желаю, чтобы вы спасали его жизнь, – словно во сне, услышал он собственный голос. Профессор Гузман молчал. – Не важно, что говорит его мать, – монотонно продолжал Джерард. – Скажите ей что угодно. Соврите что-нибудь. Но только не дайте ему выжить. Вам ясно?
– То есть вы официально предлагаете мне прекратить лечение вашего сына? – тщательно подбирая слова, спросил профессор.
– Понимайте это, как хотите.
– Понимать, как хочу, сеньор Массагуэр?
– Именно.
Педиатр задумчиво пригладил свою бородку.
– Извините, сеньор Массагуэр. Боюсь, я не совсем точно выразился. Вы просите меня…
Лицо сидящего напротив него человека исказилось злобой.
– Вы прекрасно понимаете, черт вас побери, Гузман, о чем я прошу! – Голос Джерарда сделался отвратительно скрипучим. Он гневно ударил кулаком по столу. – Вам известно, кто я такой. И не стройте из себя девицу, если не хотите, чтобы вам оторвали яйца и забили их в вашу дурацкую глотку!
Профессор побледнел. Джерард встал и направился к двери. Уже взявшись за ручку, он обернулся и, ткнув в доктора своим толстым пальцем, сказал:
– Избавьте его от страданий. Вы меня слышите? Гузман молча кивнул. Джерард пошел за Марисой.
Он миновал палату Альфонсо, даже не заглянув внутрь и не замедлив шаг.
Ему вспомнилось детство. Когда он был еще совсем мальчишкой, перед их masia росло огромное оливковое дерево, которое не подрезали, наверное, лет сто, и его толстые, кривые, сучковатые ветви затеняли фасад дома. Однажды отец приказал садовнику спилить самые большие ветки этого дерева.
Джерард стоял в сторонке и наблюдал, как пила вгрызается в белую плоть векового исполина, пока тяжелая ветвь не затрещала и не рухнула на землю со страшным грохотом, заставив его испуганно задрожать.
Сейчас он сам чувствовал себя, как то старое дерево. Как будто от него отрезали часть его живой плоти. Боли еще не было. Боль придет позже. А пока было только ощущение ужасной потери.
Мариса хотела остаться в больнице, но, как только морфий начал действовать, Джерард увез ее домой.
Теперь она в полузабытьи лежала в спальне и беззвучно плакала. Возле ее кровати сидела служанка.
Джерард уединился в кабинете и стал механически строчить отчет о своей поездке в Италию. Буквы сползали с кончика пера, словно муравьи, покрывая лист бумаги пустыми, ничего не значащими словами. А он все писал и писал, не останавливаясь и не задумываясь над содержанием документа.
Профессор Гузман позвонил через два часа.
– Несколько минут назад мальчик скончался, – печально сообщил педиатр. – Он не чувствовал боли. Позвольте выразить мои искренние соболезнования вам и сеньоре Массагуэр.
– Благодарю вас, – монотонным голосом произнес Джерард. – Вечером я приеду в больницу, чтобы отдать соответствующие распоряжения насчет тела. – Он положил трубку и медленно обвел взглядом свой кабинет – стоящие на полках книги в кожаных переплетах, висящие по стенам в рамках фотографии Франко, Муссолини, Гитлера, бесценные вазы из китайского фарфора… Антиквариат. Открытое окно. Шелестящие на ветру пальмы. Пустое небо.
С неожиданной резкой болью Джерард вдруг осознал, что все его существо теперь было обращено к Мерседес.
«Ну вот, – подумал он. – Вот у меня и остался только один ребенок».
Барселона
Поезд опаздывал. В бурлящей толпе вокзала она, наверное, была единственным человеком, который ниоткуда не приехал и никуда не уезжал. Людской поток обтекал ее, как воды реки лежащий на дне камень. От невыносимой жары воздух сделался густым и удушливым.
В это томительное лето 1938 года железные дороги оказались страшно перегруженными. Те, кто предвидел скорое окончание войны и имел средства, стали паковать пожитки и уезжать во Фракцию. Началось массовое бегство из Каталонии.
Глядя по сторонам, Мерседес тут и там видела многочисленные группы людей, целыми семьями покидающие страну, – мужчины, женщины, дети с трудом продвигались к платформам в сопровождении толкающих перед собой груженные багажом тележки носильщиков.
Из динамиков послышалось объявление, и Мерседес замерла, стараясь разобрать эхом разносящиеся над гудящей толпой слова. Диктор сообщал что-то о поезде из Таррагоны, однако то ли он говорил о прибытии поезда, то ли о его еще большей задержке, она так и не поняла. Окружавшая ее толпа устремилась куда-то влево.
– Что объявили? – спросила Мерседес стоящего неподалеку солдата.
– Поезд с фронта прибывает на четвертый путь, – ответил тот.
– Четвертый путь? – Она бросилась в том же направлении, в котором уже потекла людская река. Двигаться было трудно, со всех сторон ее толкали, давили, мешали ей пройти. «Если я опоздаю, – твердила себе Мерседес, – я его потеряю!»
С оглушительным грохотом поезд уже полз вдоль платформы. К стеклянному своду вокзала поднимались облака черного дыма и белые клубы пара. Из окон вагонов высовывались головы фронтовиков. На паровозе колыхались республиканские флаги.
Изо всех сил орудуя локтями, распихивая ногами чьи-то чемоданы и тюки, Мерседес прокладывала себе путь в толпе. Букет желтых ирисов, который она прижимала к груди, помялся, их лепестки осыпались. Она добралась до платформы как раз в тот момент, когда, протяжно завизжав тормозами, поезд остановился.
Из вагонов высыпали люди. Большинство приехавших были солдаты, одетые в летнюю военную форму – брюки цвета хаки и расстегнутые на груди рубашки всевозможных оттенков. Многие были ранены. Сквозь шум что-то орущих громкоговорителей Мерседес то и дело слышала крики женщин, дождавшихся своих мужей и женихов. Кругом объятия, поцелуи, слезы. Она забралась на скамейку и стала лихорадочно прочесывать взглядом волнующуюся толпу. Где же он? Да как же здесь можно кого-то найти в такой свалке?
И тут она увидела его. Он стоял на ступеньке вагона, шаря по лицам встречающих своими изумрудно-зелеными глазами. Господи, как он был красив! У Мерседес защемило сердце. Она принялась бешено махать букетом, теряя последние желтые лепестки. Наконец он заметил ее, и на его лице заиграла счастливая улыбка.
Не видя ничего вокруг, они бросились навстречу друг другу. Шон сгреб ее в охапку и крепко прижал к своей груди. Она разрыдалась, обливаясь слезами неподдельной радости.
– Шон, о, Шон! Боже, как я по тебе скучала!
Какое-то время Шон молча держал Мерседес в своих объятиях, затем стал покрывать ее лицо поцелуями. За прошедшие семь недель он похудел, но, как всегда, выглядел великолепно. Она изо всех сил вцепилась в его мускулистые руки, будто хотела убедиться, что это действительно был ее Шон, живой и невредимый. Он слегка отстранился и посмотрел ей в лицо.
– Ты восхитительна, – хрипловатым голосом проговорил американец. – Просто глазам своим не верю, что снова вижу тебя. А какие чудесные у тебя волосы!
Мерседес тряхнула головой, улыбаясь ему помутившимися от счастья глазами. Она отращивала волосы с тех пор, как они познакомились, так как Шон сказал, что ему не нравятся коротко остриженные женщины. Теперь ее блестящие черные локоны были уже длиной до плеч. Лицо девушки светилось радостью.
– Это тебе. – Мерседес протянула ему то, что осталось от букета ирисов. – Правда, они немного помялись… О, любовь моя, слава Богу, ты вернулся! На сколько дней тебя отпустили?
– На два.
– Всего на два дня! – Счастливая улыбка у нее на лице почти погасла.
– Да. Мне удалось вырваться с фронта только благодаря тому, что я сказал Листеру, что ты беременна. Через сорок восемь часов я снова должен быть в своем батальоне. – Он крепко поцеловал ее в губы. – Пойдем отсюда. Дай только захвачу вещмешок. – Шон побежал к вагону и через несколько секунд вернулся с рюкзаком за спиной и винтовкой на плече. Он схватил Мерседес за руку, и сквозь толпу народа они стали пробираться к выходу.
Выйдя из вокзала, Шон снова обнял ее. Он был поджарым и загорелым.
– Ты похудел, – сказала Мерседес, стараясь справиться с крайним разочарованием, которое она испытала, узнав, что его отпуск будет таким коротким.
– У меня весь жир вышел с потом. Я, наверное, воняю, как козел. Ты уж извини. Помыться было негде. – Вокзал находился в двух шагах от морского порта. Шон полной грудью вдохнул соленый воздух. – Господи, как же хорошо снова почувствовать запах моря! Знаешь, что самое страшное на войне! Вонища.
– Знаю, – улыбнулась она. – Когда придем домой, я первым делом отправлю тебя в ванную.
– Ты имеешь в виду, после того как…
– Я имею в виду, до того как…
Он ухмыльнулся и голодными глазами обвел ее стройную фигуру. На ней было новое желтое (в тон ирисам) платье с маленьким белым воротничком.
– Ты выглядишь потрясающе. Тебе сегодня надо быть в больнице?
– Нет. Я отпросилась. И на завтра тоже.
– Ты ангел! – счастливо воскликнул он, останавливая такси.
Пока они ехали к Мерседес, он не отрываясь смотрел на нее полными любви глазами. Они не были вместе с июня, и она с удивлением спрашивала себя, как ей удалось прожить без него все это время и как она переживет, когда он снова уедет.
– Ты учила язык? – спросил Шон по-английски.
– Каждый день, – тоже по-английски ответила она.
– Каждый день, – улыбаясь, повторил он, подражая ее мягкому произношению. По совету Шона Мерседес начала изучать английский еще весной. У нее обнаружились незаурядные способности к этому языку, и сейчас она могла уже довольно свободно читать английские газеты.
Дома Мерседес приготовила Шону ванну и, пока он нежился в ней, замочила для стирки его грязную одежду, из карманов которой вытащила горсть монет и несколько помятых дешевых сигарет. Она сварила ему кофе – не тот суррогат, что делают из жженых желудей, а настоящий бразильский, купленный ею на черном рынке по бешеной цене и сохраненный до его приезда.
Мерседес принесла кофе в ванную и стала следить, как изменяется выражение его лица, когда он сначала недоверчиво понюхал напиток, затем сделал маленький глоток.
– Как тебе это удалось? Ты что, продала собственную душу?
– Нет, кое-что более осязаемое, – улыбнулась она. – Кое-что мягкое, теплое и пушистое.
– Да знаешь, что я с тобой за это сделаю?! – с шутливой угрозой в голосе прорычал Шон.
– У тебя одни глупости на уме. Я продала одного из моих кроликов.
– Твоих что?
– В прошлом месяце мама привезла мне несколько крольчат из Сан-Люка. Они живут у меня на балконе. Хлопот с ними никаких – ведь капустные листья и траву нетрудно достать. А в наши дни они стоят уйму денег. Между прочим, на обед у нас будет рагу из кролика.
– И ты способна убить это прелестное мохнатое создание и съесть его?
Мерседес кивнула.
– Запросто. От длинных ушей до пушистого хвостика. Даже косточек не оставлю.
– Какой же ты прожорливый капиталист! – весело произнес Шон, затем, закрыв от наслаждения глаза, стал потягивать кофе.
Она взглянула на его обнаженное тело, лежащее в ванне, и почувствовала прилив непередаваемой радости от того, что этот мужчина принадлежит ей. У него была великолепная фигура, вот только исхудал он ужасно. Из-под загорелой кожи проступили ребра. Живот был твердым и плоским, как доска. На лице пролегли морщины усталости, под глазами обозначились темные круги. Губы казались сухими и потрескавшимися.
– Тяжело было? – тихо спросила Мерседес. Шон допил кофе и передал ей чашку.
– Да-а по-разному, – отмахнулся он.
Но по его внешнему виду она поняла, что ему пришлось хлебнуть немало.
– Говорят, наши войска провели успешную наступательную операцию. И еще говорят, что теперь победа близка как никогда.
– Да уж… Я тоже слышал эту болтовню. Та еще была операция… У тебя не найдется приличных сигарет?
– Я купила для тебя сигары. Но только не надо курить до обеда. Ты не хочешь рассказать мне об этом?
– Рассказывать-то, по правде говоря, нечего, – проговорил Шон с оттенком горечи в голосе. – Сначала мы захватили их врасплох. Форсировали Эбро на лодках и по понтонным мостам. Ты, наверное, слышала…
– Это было во всех газетах, – кивнула Мерседес.
– Они не ожидали от нас такого. Будь мы вооружены как следует, мы гнали бы их до самого Мадрида. Но у нас не было ни воздушной поддержки, ни хоть более менее сносной артиллерии. Мы просто голову поднять не могли, когда они начали нас обстреливать. Мы выбрались на берег неподалеку от Гандесы и так и лежали, уткнувшись мордой в землю, под палящим солнцем, пока они поливали нас свинцом. Да их самолеты-штурмовики то и дело атаковали. – Он приподнялся на локте. Было видно, как напряглись все его мышцы. – Предполагалось, что нам удастся окопаться, но черта с два ты выроешь там даже маленькую ямку – не земля, а монолит. Укрыться негде, даже дерева не найдешь, чтобы спрятаться. Воды нет. Мы несколько раз пытались захватить эти скалистые холмы, и каждый раз они отбрасывали нас назад. Да еще солнце, будь оно проклято… Просто поразительно, как быстро начинают смердеть трупы на такой жаре! И похоронить их невозможно. Они разбухают буквально на глазах. Так, что рвется одежда. И воняют, как… – Он снова лег в воду и бросил на Мерседес какой-то затравленный взгляд. – Я столько товарищей потерял, Мерче… Столько хороших американских парней. Все они остались гнить там среди камней. Мне пришлось в течение шести часов лежать рядом с одним малым… Его звали Харви Мандельбаум… А он все раздувался и раздувался… Потом на нем лопнула рубашка, и его стали жрать мухи. Мне казалось, я не вынесу этого. Я просто не могу поверить, что снова вижу тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49