Это волшебство, способное явиться только во сне, никак не могло быть настоящим.
Фицдуэйн стоял на противоположном краю площадки и моргал от яркого света с таким видом, словно только что проснулся. Он был одет в домашнюю одежду и вымок до нитки.
Кэтлин бросилась к нему и обхватила Фицдуэйна руками. Он весь дрожал, а тело его было холодным как лед. Лицо Фицдуэйна, по которому потоками стекала вода, было искажено гримасой отчаяния.
Кэтлин вдруг почувствовала себя сильной и уверенной. Она своими глазами видела, как день за днем, мужественно преодолевая боль и страдания, этот человек возвращался к жизни. За это время Кэтлин ни разу не уловила ни малейшего признака отчаяния и растерянности, однако полученные им известия, по-видимому, оказались сильнее его собственной боли, и Фицдуэйн оказался не в состоянии справиться со свалившимся на него несчастьем. Он нуждался в помощи больше чем когда-либо.
И Кэтлин была рядом с ним.
Она увела его с дозорной площадки, закрыла за ними тяжелую дверь, и яростные раскаты грома звучали теперь приглушенно, едва слышно.
Потом она отвела Фицдуэйна в его спальню, раздела его и разделась сама и долго стояла рядом с ним под горячим душем, прижимаясь к нему в ожидании, пока тепло возвратится в их тела. Потом она уложила его в кровать и разожгла в старом очаге огонь, так что очень скоро в комнате стало тепло. Но Фицдуэйн продолжал дрожать, несмотря на жару и уютную тяжесть шерстяных одеял. Тогда Кэтлин, все еще обнаженная, обняла его снова и прижала его лицо к своей груди, словно ребенка. Фицдуэйн заплакал, и Кэтлин плакала вместе с ним до тех пор, пока оба не заснули.
Кэтлин проснулась перед рассветом. Огонь в камине погас, но самое толстое полено еще тлело красными угольями. Фицдуэйн все еще спал, однако сон его стал беспокойным и неглубоким.
Кэтлин погладила его по спине, потом ее рука опустилась ниже, к бедрам. Почувствовав возбуждение Фицдуэйна, она взяла в ладонь скипетр наслаждения и несколько раз провела вдоль него пальцами, до тех пор пока он не напрягся и на ее ладонь не упала первая горячая капля.
Тогда Кэтлин согнула колени и, раздвинув ноги, приняла его в себя. Ее лоно показалось Фицдуэйну жарким и влажным, а желание обожгло почти физически.
Фицдуэйн проснулся окончательно, проснулся с ощущением необычайно сильного приступа страсти, которая захватила его целиком. Длинные стройные ноги обхватили его, полные груди прижались к его коже и мягко ласкали ее, теплые ладони трепетно касались самых чувствительных мест его тела. На лице своем Фицдуэйн почувствовал ее дыхание, и запах его был сладким и свежим.
Его губы нашли губы Кэтлин, их языки соприкоснулись в глубоком лобзанье, и Фицдуэйн почувствовал на коже ее твердые и острые соски. Он сделал первые выпады, сначала медленно и равномерно, потом, по мере того как страсть Кэтлин разгоралась, все быстрее и быстрее. Ее язык змеей скользнул в ухо Фицдуэйна, а дыхание стало частым и шумным.
Он не думал ни о чем постороннем и не владел собой. Во всем мире для него перестало существовать что бы то ни было, кроме всезатопляющей нежности и любви, обладающих целебной силой для тела и утоляющих боль его исстрадавшейся души.
Кэтлин первой подошла к вершине наслаждения: и ее тело сотрясла судорога страсти, а из горла вырвался хриплый стон. Она крепко стиснула Фицдуэйна в своих объятиях, и он атаковал ее мощно, во всю силу, вкладывая в движения все то, что не хотел и не мог сказать словами. Кэтлин казалось, что его оргазм никогда не кончится.
Но и его извержение страсти подошло к концу.
Потом они снова уснули. На этот раз первым проснулся Фицдуэйн. Он разжег в камине огонь, потом спустился на кухню и приготовил чай со свежим апельсиновым соком. Попивая чай, они долго лежали в постели и разговаривали.
Ни один из них не заговорил о том, что случилось между ними — они нарушили негласную договоренность, совершив то, чего делать ни в коем случае не намеревались. Никто из них не говорил о том, что они были не любовниками, а друзьями, и что теперь все запуталось еще сильнее, чего, пожалуй, нельзя было допускать. Несмотря на то, что все это было верно, оба были уверены, что происшедшее между ними было только к добру.
В конце концов, очень неохотно, они заговорили о де Гювэне. Фицдуэйн сел на постели прямо и рассказывал, глядя в огонь, а Кэтлин лежала рядом, обняв его за бедра и поглаживая его рукой. Он рассказал о том, как они с де Гювэном встретились и познакомились, как вместе упражнялись в фехтовании, рассказал о семье своего друга и о том, как славно они проводили время. В конце концов, он рассказал о том, какой страшной смертью погиб Кристиан де Гювэн. Это было настолько жуткое повествование, что Кэтлин хотела остановить его, но потом ей показалось, что Фицдуэйну необходимо выговориться, услышать страшное известие облеченным в слова, чтобы потом легче было принять страшную правду.
— В общем-то, в протоколе французской полиции и в их снимках отражены все важные моменты, — мрачно закончил Фицдуэйн. — Единственное, что они пропустили, это способ, которым он был убит. По иронии судьбы Кристиан мог бы это объяснить. Мы оба изучали рубящее оружие и связанные с ним традиции и часто спорили, сравнивая эффективность западного оружия и японских мечей. Японские катана многими считаются высшим достижением искусства оружейников. Чтобы достичь этого, пришлось существенно увеличить их длину.
В средние века в Японии меч должен был с одного удара рассекать самые толстые металлические и кожаные доспехи, которые надевали на себя воины, и наносить смертельную рану. Для этого, конечно, требовался клинок, обладающий выдающимися качествами. Именно поэтому самурайские мечи были штучным товаром, которые отдельные умельцы подолгу ковали вручную. Испытание готового клинка тоже было немаловажным делом. Меч, который успешно проходил испытания, надписывался именем того, кто его испытывал, золотом на деревянной накаго — рукоятке. Мечи, которые не выдерживали испытания, пускали в переплавку, на наконечники для копий, которые были оружием низшего сословия.
Иногда для испытаний использовали свернутые рулоном толстые соломенные маты, однако человеческое тело было гораздо предпочтительнее, и одно время это была обычная практика. Часто самураи, которые испытывали мечи, получали разрешение Сегуна, чтобы казнить приговоренных преступников. Таким образом, испытание на живых людях превратилось в официальную церемонию. Приглашались свидетели, заказывалась специальная одежда, использовались разные удары, и даже выписывалось специальное свидетельство. Клинок, который испытывался во время таких “показательных выступлений”, снабжался специальной рукояткой, сделанной из двух кусков твердого дерева, стянутых металлическими кольцами. Подобная конструкция рукоятки позволяла нанести испытательный удар с максимальной силой.
Довольно часты были случаи, когда после нескольких первых ударов тело разваливалось на куски, которые приходилось складывать вместе снова и снова, до тех пор пока от тела не оставались просто куски мяса величиной с ладонь.
Именно в таком виде и нашли Кристиана. Мерзавцы, должно быть, хотели запугать меня, так как не постеснялись оставить на месте преступления свою визитную карточку:
“Яибо” — “Лезвие меча”…
Фицдуэйн опустил голову. Ярость, отвращение, тошнота и печаль одолевали его. Действие и ответное действие — этот проклятый мир, имя которому было терроризм, не имел конца.
Но сдерживать его было можно и должно. Отдельную группу экстремистов нетрудно было выследить и уничтожить. Правда, на ее месте неизбежно возникала другая, но это была бы уже битва завтрашнего дня.
Фицдуэйн сосредоточился на том, что ему необходимо было сделать в ближайшее время. Потом посмотрел на Кэтлин.
— Что касается нас…
Кэтлин ответила ему твердым и прямым взглядом. Лицо ее раскраснелось, а глаза сияли.
— Не надо о будущем, Хьюго, — сказала она со спокойной настойчивостью. Потом она улыбнулась, и Фицдуэйн почувствовал у себя на пояснице ее горячие и сухие губы.
— Это касается нас… сейчас. Люби меня, Хьюго.
От ее прикосновения Фицдуэйн снова почувствовал в паху растущее напряжение. Кэтлин посмотрела на него снизу вверх.
— Нет, пожалуй, теперь моя очередь любить тебя…
И она приникла к нему.
Глава 14

Ирландия, остров Фицдуэйн, 5 июня
Йошокава и Паук уехали на следующее утро, расстроенные известиями о смерти де Гювэна. Чифуни задержалась еще на неделю, чтобы познакомить Фицдуэйна с делами, которые она привезла с собой, и подготовить его к тому, что касалось подробностей.
В первые два дня Фицдуэйн был напряжен и с трудом мог сосредоточиться, однако сумел переломить свое настроение и взять себя в руки.
Разумеется, он не забыл о смерти своего друга, однако на людях предпочитал не говорить об этом, отдавая предпочтение воспоминаниям о днях и часах, проведенных вместе с де Гювэном.
Ему казалось, что Кристиану это было бы больше по душе.
Печаль, разумеется, время от времени накатывала на него вопреки всем его усилиям, однако Фицдуэйну большей частью удавалось скрыть это. Одновременно он продолжал планировать предстоящее возмездие.
Закончив подготовительную работу, Фицдуэйн и Чифуни вылетели в Дублин на “Айлендере”, а затем перебрались в Лондон на самолете компании “Эйр Лингус”. В лондонском аэропорту “Хитроу” они пересели на самолет до Токио. Полет через Хельсинки и Санкт-Петербург должен был занять больше двадцати часов.
Фицдуэйн обычно летал вторым классом, однако на этот раз он решил, что ему понадобится немного больший простор, чтобы можно было хотя бы вытянуть ноги, и заказал первый класс. Теперь в их с Чифуни распоряжении было не-большое уединенное купе. Обслуживание было неназойливым и приятным: принесли шампанское и оставили их в покое.
Летать Фицдуэйн не любил — слишком часто он оказывался в различных самолетах, которые шли на вынужденную посадку, — однако если уж ему приходилось летать, то он предпочитал делать это наиболее цивилизованным образом.
— Чифуни, — сказал Фицдуэйн, но японка подняла палец и остановила его.
— Должно быть, Ирландия, даже в большей степени, чем Америка, является страной, где даже в формальном общении с легкостью употребляются имена, — сказала она. — Япония — совсем другое дело. Соблюдение всех формальностей имеет гораздо большее значение. Я бы сказала, что они совершенно необходимы.
— И вы согласны с этой традицией, Танабу-сан? — с улыбкой спросил Фицдуэйн. Вопрос был, вне всякого сомнения, провокационным, но его одолевало любопытство. Чифуни неизменно уступала остальным японским гостям, всякий раз соглашаясь с их мнением, и они воспринимали такое поведение как нормальное, продолжая тем не менее, относиться к молодой женщине с должным уважением.
Чифуни ответила ему улыбкой. Она была миниатюрной, хрупкой, элегантной и очень красивой, однако ее красота имела мало общего со стандартами, принятыми в западном мире. По сравнению с Итен, которая была длинноногой блондинкой, и даже по сравнению с темноволосой чувственной Кэтлин Чифуни выглядела созданием почти эфирным. И все же, если посмотреть на нее без предубеждения, нельзя было не заметить ее тонкого очарования, каковое казалось почти совершенным. В Чифуни чувствовалась внутренняя сила, которая лишь выгодно оттеняла ее внешние данные. Между тем, несмотря на то, что со дня их первой встречи прошла целая неделя, Фицдуэйн почти ничего о ней не знал.
— На территории, величиной примерно со штат Монтана, живет сто девяносто миллионов японцев, — сказала Чифуни. — Некоторые формальности и соблюдение традиций, таким образом, необходимы, чтобы все эти люди смогли выжить в такой тесноте. Этому же служат татемаи и хонни.
— Татемаи? -повторил Фицдуэйн. — Я не совсем понимаю.
— Ну, если говорить в общем, — пояснила Чифуни, — то татемаи — это общественный фасад, официальная позиция общества. Хонни, что в дословном переводе означает “честный голос”, — это реальность, которую каждый отдельный японец предпочитает держать в секрете. Татемаи и хонни не существуют одно без другого и действуют только вместе. Слишком много хонни могло бы породить обман и нарушить гармонию сообщества людей. Татемаи, таким образом, — это вежливая ложь, которая помогает сглаживать неприятности.
В Японии, если правда неприятна или может повлечь разрушительные последствия, вы непременно столкнетесь с татемаи. На Западе многие считают это проявлением коварства и двуличия, но на самом деле все гораздо сложнее. Tare-май — общественный договор, важность которого сознают все японцы. Только гайдзины испытывают с этим определенные трудности.
Произнеся последнюю фразу, Чифуни озорно улыбнулась. У нее были безупречные белые зубы, а в глазах плясали золотые искры.
— Гайдзин? — переспросил Фицдуэйн. — Иностранец?
— Это может быть одним из значений, однако подлинный смысл этого слова гораздо сильнее и шире. Важно, в каком контексте оно употребляется. Гайдзин может означать “чужой”, “посторонний”, “варвар”, “инородец”.
— То есть если ты гайдзин, то дальше порога тебя не пустят? — уточнил Фицдуэйн.
Чифуни кивнула и отпила немного шампанского.
— Но вы можете оказаться и весьма желанным гостем, — негромко сказала она.
Фицдуэйн удивленно поднял брови.
— Мы, японцы, считаем себя особенными людьми, — сказала молодая женщина. — Не обязательно высшими, просто другими, более одинаковыми, с более высокими жизненными ценностями и более совершенным общественным устройством. Некоторые японцы — впрочем, их довольно много — считают, что одни лишь японцы человечны и разумны на самом деле. О гайдзине они могут думать с добротой, даже с любовью, однако всего лишь как о невиданной диковине или о домашнем зверьке, вроде комнатной собачки.
Фицдуэйн чуть не подавился шампанским.
— В моей части света за такое сравнение можно получить по морде, — сказал он грубовато.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80